...поляк, из УСпутникаы, снова в Москве. Разыскивает Ирину, говорила
бывшему Арсениеву шурину бывшая Арсениева теща. Я б, конечно, могла
дать телефон, только Иринин Володя такой ревнивый... А чего поляку
надо? перебил Миша. Хочет видеть сына, ответила Мишина мать. Ирина же
от него носила, когда выходила за Ольховского. Так, может, поляк на
Ирине женится: пока Володя соберется... Арсений положил трубку, не
дожидаясь описания ужасов, которые произойдут, пока Володя соберется
жениться на Ирине. Стало быть, Денис не от Арсения. Стало быть, этого
сына у Арсения нет! Нету и другого, Юлькиного.
Арсений почувствовал пустоту под ложечкою, непонятный какой-то
холод, - этот холод и эта пустота были страшны, и Арсений, чтобы
только заглушить их, начал мысленно орать на себя, на Ирину, на весь
мир: идиот! обманули как мальчишку! Чистая девочка восемнадцати лет!
Цепочка! Забеременела в первую брачную ночь! Дефлорация без крови? да
это же сплошь и рядом происходит, вот, смотри, во всех книжках
написано! Восьмимесячный сын? тоже сколько угодно! Он-то, дурак, все
казнился, что недостаточно ее любит, сходил с ума из-за скотской
Прописки: вполне ли, мол, честен по отношению к Ирине! Отдал ей
квартиру, куда вколотил все заработанные за последние годы деньги,
платит алименты, - он давно бы уже на Ужигуляхы катался! А его
надували! С самого начала! Боже! какой мудак! Какой последний мудак!
Дозвонились? спросила Вика, приоткрыв дверь отдела. Опять занято, и
Арсений показал на так и не положенную трубку, из которой неслись
отвратительные, мерзкие, как железом по стеклу, писки - такие точно,
как сегодня с утра дома. Ну ладно, после, - при строгой
требовательности, Вика следила и за тем, чтобы сотрудники не упускали
положенной им доли благ и удовольствий. А то на картину опоздаете.
Арсений положил трубку, запер отдел и, решив спокойно обдумать
сложившуюся ситуацию вечером, после ЛИТО, пошел в кинозал.
68. l6.45 - l6.49
Негру действительно удалось довести дело до конца, тут как раз в дверь
постучали, и раздосадованная Вика оказалась вынужденной вытереть слюни
и щелкнуть замком. Арсений Евгеньевич, к вам пришли! Арсений знал, что
Вика все равно не пустит в зал никого постороннего, даже отца своего
родного, и потому пошел на выход. Фильма, впрочем, оставлять было
ничуть не жаль.
Юрка! Седых! Ася! Они обнялись. Ты откуда? как разыскал? Подожди...
Сколько ж мы с тобою не виделись? С шестьдесят девятого? Девять лет.
Разыскать-то тебя, положим, немудрено: двухмиллионными тиражами
печатаешься. Я еще в М-ске читал, думал: ты - не ты. А здесь, как
обычно, в командировке. Ну, заходи, рассказывай, открыл Арсений дверь
отдела. Хотя постой, и грянул на часы: без четверти пять. Я уже, в
сущности, свободен. Так что пошли отсюда.
Арсений достал из щели между столами Удипломаты, переложил в него
обнаруженные в шкафу блокноты и, главное, - полученный утром от
машинистки текст: последний мог понадобиться вечером, на ЛИТО, Арсений
даже очень надеялся, что понадобится, - и задержался мгновенным
взглядом на рассказе, подсунутом Аркадию. К титульной страничке с
двумя сиротливыми строчками: Арсений ОЛЬХОВСКИЙ. Мы встретились в
Раю... была прикреплена карандашная записка: прочел не без
любопытства. Где счел нужным - поправил. Если кое-что вымараешь (см.
кресты на полях) - по нынешним временам могут и напечатать. Оно бы и
лучше, чем черт-те чем заниматься: стихи про декабристов писать да
антисоветские романы задумывать. Шеф.
Арсений отвернул первый лист и скользнул глазами по давно не читанной
рукописи.
Потому, - отвечал иностранец и прищуренными глазами поглядел на небо,
где, предчувствуя ночную прохладу, бесшумно чертили черные птицы, -
что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже
и разлила. Так что заседание не состоится.
Глава седьмая
МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ В РАЮ...
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными
глазами поглядел на небо, где, предчувствуя
вечернюю прохладу, бесшумно чертили черные
птицы, - что Аннушка уже купила подсолнечное
масло, и не только купила, но даже и разлила.
Так что заседание не состоится.
М. Булгаков
69.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а... Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а. Мы
встре-ти-лись в Ра-ю. За на-шу-доб-ро-де-тель Гос-
подь, за-брав-ши те-ло, и ду-шу взял мо-ю. У-вы, е-го мы
де-ти, нам жизнь дав-но не све-тит, я пе-сен-ки по-ю.
Глупая райская песенка... Она привязалась ко мне, въелась в мозг,
исщекотала язык, я целыми днями хожу и повторяю ее то про себя, то
вслух, насвистываю нехитрую ее мелодию, и мне неожиданно открываются
все новые и новые оттенки смысла, пусть даже - неважно - мною самим и
привносимые; так или иначе, мне жаль, что вы не знаете, как исполняет
ее автор, что, читая новеллу, не слышите песню, как слышу я: это ведь
может поставить под сомнение и самый успех моего предприятия: история,
которую я собираюсь рассказать, неразделимо переплелась с песнею (хоть
последнюю я услышал много позже, чем произошла история), я даже боюсь,
достанет ли одних слов, чтобы вы восприняли его самоубийство, как я; а
иначе - стоит ли и описывать? Сначала мне хотелось и большего: чтобы
oн, мой герой (ведь когда мы рассказываем какой-нибудь случай из
жизни - всегда волей-неволей что-нибудь да подправляем: прибавляем,
пропускаем, переставляем местами), - так вот, мне хотелось, чтобы он
весь свой последний месяц крутил по вечерам магнитофон, а я слушал бы
сквозь стену песни, они бы запомнились мне, особенно та, которою я
начал новеллу, и все это создало бы уникальную атмосферу в моем опусе,
но потом я понял, что если бы он вел себя как навоображал я, а не как
происходило в действительности, а именно: точно, спокойно, продуманно,
по-деловому, без истерики и сантиментов и отнюдь, наконец, не под
влиянием случайных факторов (музыка) - он куда слабее выявил бы своим
поступком некие глубинные течения нашей жизни, может быть -
человеческой жизни вообще, - которые внезапно и жутко открылись мне,
когда он хладнокровно положил голову под колеса пригородного поезда.
Иными словами, он, каким был: с похожею на иные, но все же уникальною
биографией; с привычками, довольно распространенными среди людей, но
все же индивидуальными; со старенькими, трогательными, на первый
взгляд-неразличимыми от многих других родителей - родителями; с
мелкими, часто стандартными поступками и главным поступком жизни - в
сущности, наверное, тоже стандартным, но совсем из посторонней,' не
сегодняшней, обоймы, - он кажется мне настолько выразительным,
настолько типичным в не испорченном соцреализмом смысле слова, что
привносить в новеллу о нем что-то свое значило бы, как ни
парадоксально, не увеличивать, а уменьшать количество творческой воли
в произведении. А творчество, наряду с даримой им свободою, всегда
представлялись мне главными ценностями бытия, как бы последнее ни
понимать.
С его самоубийства прошло больше двух лет, и, хотя все это время мне
хотелось написать новеллу, которую я все-таки пишу; хотя я никак не
мог заставить воображение отступиться от заманивающей картины его
смерти, которой не видел никто, и мне порою начинало казаться, что я -
единственный ее свидетель (свидетель, уклоняющийся от дачи
показаний, - потому виновный перед людьми и законом) - так отчетливо
со временем стал я представлять чуть поблескивающие темные рельсы -
отполированная колесами серая стальная лента поверху; кусочек полосы
отчуждения - пустыря, который кажется темнее, чем есть, и на котором
чувствуешь себя особенно отторгнутым, - потому, должно быть, что
совсем близко, вокруг-беленые железобетонные коробки со светящимися
окнами: район УЖдановскойы; что, стоит на нем сосредоточиться, -
слышен городской шум: люди, машины, автобусы; что вот тут, рядом, в
десяти минутах ходьбы - метро, а потом... потом слепящие прожектора
электрички (их я представлял особенно отчетливо: такими точно, какими
увидел мальчишкою, стоя с отцом летним поздним вечером на пригородной
платформе: возвращались из гостей, с дачи; я смотрел на прожектора,
они слепили и притягивали к себе, мне становилось жутко, но отрываться
не хотелось, не моглось, и тогда, в детстве, я впервые почувствовал
этот патологический или, напротив, - не знаю! - более чем нормальный,
изначально в человека заложенный вместе с запретом позыв к
самоуничтожению), слепящие огни электрички, грохот, вой, волна
горячего воздуха, заключающего запах металла и машинного масла, и,
наконец, удар колеса чуть ниже уха, так, что сначала шея и голова
сбиваются от толчка немного по ходу поезда, а потом, почти
одновременно, затылочная кость, движимая равнодействующей
параллелограмма сил, соскальзывает по поверхности гребня реборды,
затягивает голову в пространство между рельсами и подставляет голую
шею уже самому бандажу, колесу, и не то смятие, не то разрезание шеи
всею тяжестью вагона; хруст позвонков, и мучительный старый вопрос:
остается ли еще какое-то время сознание в отделенной от тела голове, и
если да, что за мысли там возникают? - уж наверное не до боли: успеть
бы додумать нечто главное, понять, так сказать, смысл смерти;
несколько вариантов этих мыслей; все варианты равновозможны, но ни
один не достоверен и никогда, надо полагать, достоверным не станет
(непреодолимый барьер познания!), а вдруг - никаких мыслей? вдруг все
же одна боль, потом болевой шок - и точка? - хотя все это время, эти
два года такие видения и загадки не оставляли меня, чего-то, однако,
не хватало, чтобы сесть за бумагу. Насиловать себя я не желал - я уже
признался, насколько люблю свободу, - и думал, что, коли не
напишется, - значит, либо история того не стоит, либо я не стою
истории; но вот время прошло, потребность написать осталась, и все,
что тогда воспринималось сбивчиво, сумбурно, кажется сейчас достаточно
ясным для бумаги и с непонятной мне самому энергией на эту бумагу
просится, велится. Итак, я фиксирую мои свидетельские показания. По
существу заданных мне вопросов имею, как говорится, сообщить
следующее.
С тех пор, повторяю, прошло более двух лет. Вдова его, Анечка,
замужем; кажется, счастлива; и уж не знаю, часто ли вспоминает она
его, беседует ли о нем со своим новым мужем, но мы, несколько человек,
едва его знавших, нет-нет да и вспомним его историю, нет-нет да и
поговорим о нем, как поется в одном французском шансоне.
70.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а...
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а...
А в раевом вокзале
я накупил азалий;
апостол Петр мне сам
шнурочком завязал.
Друзья встречают в зале.
Они, конечно, взяли.
Один из них, с усами,
сказал, что завязал.
Как раз на тот самый день в Театре назначили гражданскую панихиду по
знаменитой актрисе Т., и нас, студентов, обязали дежурить там с утра.
Я выходил из дому, когда в дверь позвонил сержант-милиционер,
сыгравший роль вестника в этой не вполне античной трагедии. Я успел
уловить только самую суть события, с Анечкою тут же сделалось плохо
(хотя, надо сказать, я на ее месте уже знал бы), но я опаздывал на
похороны и, доверив Анечку попечению вестника в погонах, побежал к
остановке.
Я подходил к Театру мимо длинного хвоста очереди, отгороженного от
будничной жизни города переносными металлическими барьерчиками, вдоль
которых стояли милиционеры, и мне то и дело приходилось предъявлять
удостоверение. Я никогда толком не понимал, что именно привлекает
людей к такого рода зрелищам: желание отдать последний долг? - но не
