заскочить Вика, и ей, он уверяет Арсения, не нужно будет брать журнал
в руки, чтобы понять, где он напечатан, - их Людмила, даром что своя в
доску, что вся в хозяйстве и прочих женских проблемах,-между прочим,
член парткома. Ну? удивился Арсений. Вот тебе и ну! И демонстрацией
подобных изданий, а особенно - разговорами, которые он себе позволяет,
Арсений может поставить ее в неудобное положение.
Фигура о неудобном положении, которую он слышал не от Аркадия первого,
всегда Арсения умиляла: скрывать мысли, оказывается, следовало не из
страха перед известным Госкомитетом, а исключительно из чувства такта:
чтобы не поставить в неудобное положение доносчиков удивительно чутких
и тонко организованных людей, для которых доносительство хотя и не
находится под категорическим нравственным запретом, все же может
причинить некоторое неудобство. Даже собственная сестра - жена офицера
с атомной подлодки, накричала однажды на Арсения, что если он не
прекратит своих разговорчиков, у Никиты возникнут крупные
неприятности, что Арсений гад и эгоист и совсем не думает о родных. Он
тогда вспылил: раз, мол, сестра боится за карьеру мужа, пусть
заблаговременно сообщит куда следует, что брат у нее антисоветский
элемент, что с его мнениями ни она, ни муж Никита категорически не
согласны; тогда там, где следует, попытаются брата переубедить или
перевоспитать физическим трудом, а у мужа не то что не выйдет
неприятностей, а даже может получиться внеочередное повышение по
службе. Сестра в ответ разрыдалась, и Арсений опять вышел кругом
виноват.
К тому же, резонно продолжал Аркадий, он вовсе не намерен снова
проходить свидетелем на очередном закрытом процессе только потому, что
подсудимый печатался в их журнале или работал у него в отделе. Аркадий
вообще не понимает, почему Арсений с такими взглядами не... (на
ожиданное в подобной ситуации продолжение: уезжает - Арсений уже
заготовил стандартный ответ: я здесь родился. Почему Я должен уезжать?
Пусть Они едут! На Марс пусть летят! - но вместо уезжает прозвучало)
ё...увольняется с этой службы, не идет на улицу с машинописными
листовками или в знак протеста не самосжигается на Красной площади?
На этот вопрос ответить оказалось сложнее. Банальный вариант: а что,
мол, от этого изменится? Арсению не подходил: он знал цену мужеству и
предполагал, что если что и способно изменить существующую ситуацию,
так только оно. Признаться же в собственной трусости, страхе смерти
или лагеря, а то и просто нищей некомфортной жизни - значило оставить
поле боя за Аркадием, раз навсегда заткнуться и больше не выступать.
Это не годилось, и Арсений провозгласил, что, во-первых, он надеется
собрать, скопить, воспитать мужество, что смелости у него не хватает
пока (смелость обычно с возрастом убывает, заметил Аркадий а propos);
во-вторых, неужто для того, чтобы видеть всеобщее подонство и говорить
о нем, должно непременно быть абсолютно чистым самому? (желательно,
ответил Аркадий) - да и существуют ли такие люди?; что, между прочим,
кроме верности общей подлости он, Арсений, ничем особенным до сих пор
не согрешил: ни предательством друзей, ни доносительством (он
намеренно подчеркивает это вот до сих пор, ибо не может знать заранее,
что сумеет вынести, если Они возьмутся за него всерьез); в-третьих,
надеется написать книгу, которая, возможно, прозвучит громче листовки,
крика на площади или даже самосожжения (что громче самосожжения - вряд
ли, вставил Аркадий третье a propos), книгу, не содержащую ничего,
кроме правды, которой Они боятся как раз больше всего.
Аркадий возразил, что не помнит знакомых их круга, которые не
собирались бы написать такую книгу, по крайней мере - не трепались об
этом; однако дальше гражданственных мечтаний или первых скучных
страниц дело никогда не заходит. Может, потому, что для подобной книги
кроме смутного желания, продиктованного чувством вины за жизнь в
дерьме, а скорее - потребностью хоть в такого рода известности, славе,
в сознании некоторой самозначительности, в натуре, как правило,
отсутствующей, нужны творческая воля и талант. А это вещи редкие при
всех системах. Чтобы не стать, подобно сослагательным сим писателям,
смешным в чужих, а главное, в собственных глазах, он, Аркадий, однажды
и навсегда, трезво взвесив свои возможности, запретил себе
литературные грезы, амплуа талантливого неудачника (знаешь, старик,
слишком остро - потому и не печатают!) и занимается журналистикой. Он
льстит себя надеждой, что находится в первой - пусть не пятерке -
полусотне отечественных журналистов, и стремится стать как можно более
профессиональным; а в журналистике быть профессионалом - значит
максимально точно и ярко выполнять задания хозяина, независимо от
того, кто им является: государство или частный (скажем, французский,
американский, даже новоэмигрантский) издатель. Незавербованных
журналистов не существует, особенно в наше время. Хотя советская
журналистика требует некоторых поправок на тупую идеологичность,
подумал Арсений, - у нас талантливое выполнение Их задания порою столь
же криминально, как и прямое невыполнение, - в остальном Аркадий,
пожалуй, прав. Но такой профессионализм не оставляет места
нравственности... - подумал и улыбнулся собственному пуризму.
А много ли ты написал своего правдивого романа? насмешливо осведомился
Аркадий. Пока ничего, вынужденно признался Арсений. Новая улыбка
собеседника означила, что так он, собственно, и предполагал. Но ты
как-то говорил, что собираешься издавать сборник. Не прочтешь ли
что-нибудь хоть оттуда? Одно стихотворение, на выбор. Больше не надо.
В вопросе, разумеется, заключалось предвкушение третьей улыбки, и
следовало бы отказаться, но Арсений ответил: хорошо. Только не из
сборника, и прочел Девятнадцатое октября. Аркадий помолчал минутку,
заведя глаза в потолок, как бы пробуя на вкус только что отзвучавшие
слова, и высказался: громкое стихотворение. И профессиональное.
Арсений так и не понял, похвала это или хула, расспрашивать, впрочем,
не стал, опасаясь: а вдруг последнее.
Но журналистом - тут уж не отнимешь - Аркадий был действительно
классным. Хорошо и быстро писал, виртуозно правил тексты. Мгновенно, с
первого чтения, распознавал и выметал мусор лишних слов, несколькими
корректурными значками умел придать статье плотность, высокую
информативность, не меняя ни смысла, ни стиля, если, конечно, этого не
требовалось - что он всегда прекрасно чувствовал - его хозяевам.
Шеф, обратился Арсений, покончив с гранками. Помнишь, мы с тобою про
роман говорили? До романа я, видно, пока не дорос, но вот рассказик.
Не прочтешь с карандашиком? Если, конечно, будет время. Три рубля!
пошутил Аркадий и взял папку. И бутылка пива, добавил Арсений.
46. 13.31 - 13.50
Вот это да! присвистнул Арсений, обнаружив на дне шкафа, в углу, под
кипою копий материалов с визами два своих старых блокнота, которые,
после тщетных поисков дома, считал безвозвратно потерянными, и отчасти
потере даже радовался, ибо она давала возможность полагать, что
блокноты содержали несколько шедевров, - полагать, и скорбеть об
утрате. Роман просто требует своего написания! Когда же я их сюда
засунул?
Исчезнувшие из поля зрения года два назад, непривычные, как бы чужие,
черновики вызывали почти наивный интерес. Даже почерк не похож на
нынешний. Первый блокнот с одной стороны покрыт детективными
подступами к рассказу, позже превратившемуся в УУбийцуы, с другой -
главками УШестикрылого Серафимаы, которого Арсений не без грусти,
приправленной тем же удовольствием от потери, считал бесследно
сгоревшим в фишмановской дачной печи. Второй блокнот начинался
повестью, брошенной на середине: Арсений имел слабость представить на
ЛИТО готовые ее главы и, разруганный в хвост и в гриву, даже как-то
злобно разруганный, едва нашел силы написать еще две-три странички; с
тем повесть и была заброшена неизвестно куда, а вместе и проза вообще.
УСтрах загрязненияы! - вот как она, оказывается, называлась - Арсений
в связи с подступами к роману все пытался припомнить заглавие повести,
но не мог. УСтрах загрязненияы!
Перевернув блокнот, Арсений обнаружил планы так пока (и, должно быть,
уже никогда) не написанных рассказов и пьес, вчитался в них с
опасливой жадностью: шедеврами, увы, кажется, и не пахло. Кусочек
прозы привлек внимание тем, что никак не удавалось вспомнить, к чему
он относится. Арсений вернулся к нему раз, другой, наморщился, закусил
губу.
...как раз выходила соседка, и мне удалось проникнуть в квартиру, не
прибегая к звонку. Я бывал здесь давно, однажды не то дважды, но мне
казалось, что дверь Гарика я запомнил. Я постучал - мне не ответили;
постучал снова. Неужели нет дома?! - я чуть ли не возмутился этим
фактом, хотя заранее ни о чем с Гариком не договаривался, - так мне
хотелось, так было мне позарез его застать. Выйти разве на лестницу и
позвонить в его звонок? Но коль уж он не слышит стука... Я ударил еще
пару раз, - ничего не оставалось, как смириться, сесть на ступени и
ждать хоть до утра, и, толкнув дверь скорее со зла, чем в надежде, я
совсем уж собрался...
Дверь подалась. Смущенный от неожиданности, я рефлекторно закрыл ее, и
только потом осторожно начал приотворять снова. Хозяина, судя по
всему, нету дома, и хорошо ли?.. Но... =устроясь в глубине удобных
мягких кресел, =полузакрыв глаза и книгу отложив, =он смотрит на огонь
и, вероятно, грезит... Да, Гарик дома был, даже и не спал, а вот
именно что грезил. В камине горел огонь - я не знал в Москве больше ни
одной, квартиры, ни одной комнаты с настоящим камином - останкам
предреволюционной роскоши, стиль модерн. Впрочем, всю комнату
наполняли эти останки: огромная, некогда керосиновая, лампа под
зеленым стеклянным абажуром мягко освещала - плотные шторы занавесили
окно наглухо - капризно изогнутую спинку кушетки карельской березы;
пузатый комод; кресло-качалку, в которой, одетый тяжелым атласным
стеганым халатом, кейфовал Гарик; потемневший от времени золоченый
багет на рамах почти черных картин; что-то еще, еще, еще и, наконец,
главную гордость хозяина - старинное красного дерева бюро со
множеством ящиков, ящичков, ячеек, с полуприподнятым полукружьем
шторки, собранной из узких, тускло поблескивающих лаком планок.
В облаках табачного дыма - им все пропиталось в этой сретенской
коммунальной комнате, - исходящего из коротенькой, оправленной
металлом вишневой трубки - десятка полтора других, самых разных
материалов и конфигураций, дожидались очереди на мраморной каминной
полке, окружив бронзовые часы с рискованно одетыми нимфами по бокам
римского циферблата, - плавал хозяин, и мне не поверилось, что можно
так углубиться в какой-нибудь перевод с аварского, - а именно
подобными переводами - Гарик всегда подчеркивал! - он и жил, ничем
другим не занимаясь из принципа, то есть переводит, а на полученные
деньги просто живет - мне показалось, что я подсмотрел какую-то его
тайну, и неловко, да и жаль казалось выводить Гарика из его состояния.
Все вообще напоминало минувший век, и о тысяча девятьсот семьдесят
пятом годе можно было догадаться только по горке дров на железном
листе - ящичным дощечкам, украденным во дворе соседнего продмага.
Тем не менее я решился подойти к Гарику, потряс его за плечо: очень уж
было надо! Он медленно, нехотя выплыл из оцепенения, посмотрел на
меня, не вполне, кажется, узнавая, и привел лицо в не слишком
приветливое, но вопросительное состояние. Ключ! тут же выпалил я. Мне
позарез нужен ключ!
То есть Арсений, конечно, узнал комнату, узнал человека, которого
почему-то назвал здесь Гариком, - но в связи с чем принялся в свое
время так любовно ее описывать, кто был этот я и что за ключ
понадобился я позарез, - вспомнить не мог, хоть убей! Голова вообще
сегодня плыла: безумно раннее пробуждение после полубессонной ночи,
дрема за столом, взорвавшиеся Ужигулиы... Неизвестно с чего встало
перед глазами лицо давешней набеленной б.... из метро, и пришлось
