якобы своих мыслей газетным фразам Один Из Отцов, будь он хоть
Дедушкой Русской Революции, мог бы и схлопотать, но... либерализация,
мать ее так! Оставалось искать виновного.
В надежде утихомирить Гения, Аркадий дерзнул вытащить его к телефону
из-за табльдота закрытого кавказского Дома творчества, но второй
разговор вышел еще, пожалуй, покруче первого, составясь с кавказской
стороны уже исключительно из мата, так что, только вчера вечером
получивший от жены Г. пухлую засаленную пачку купюр, Арсений трубку
взять не решился, и над ним нависло молчаливое обвинение в
фальсификации Гениальных Мыслей Одного Из Отцов. Заранее готовый ко
всему, Арсений вынул из стола ролик магнитной ленты, где
законсервировал финал Воспоминаний и добавочное интервью (он никогда
не ходил к отцам без магнитофона) и пачку листков с расшифровкою:
если, мол, хотите, можем сверить пленку с моим оригиналом, только у
меня, мол, с Г. никаких недоразумений прежде не происходило.
Магнитофонов в редакции не водилось, доставать - лень, потому Вика
сказала: зачем же, мы вам верим, после чего забегала глазами между
версткой и Арсениевыми листками. ТЕКСТЫ НЕ СОВПАДАЛИ!
Несовпадение явилось результатом правок: а) Аркадия; б) ответственного
с бородкою; в) снова Аркадия; г) зама из УКомсомолкиы; д) снова
Аркадия; е) Вики; ж) самого Ослова. Каждая из правок сглаживала все
существующие, предполагаемые, могущие быть предположенными,
воображаемые и могущие быть воображенными острые, прямые и тупые углы
интервью, пока из какого-то там =таэдра оно не превратилось в идеально
правильный шар газетной передовицы. Самое смешное заключалось в том,
что и шар, и =таэдр по объему и содержанию казались абсолютно
идентичными, а уголками, вроде сложных тридцатых годов или расширения
кругозора творческой молодежи за счет контактов с Западом, Один Из
Отцов просто-напросто демонстрировал свое особо высокое положение,
дозволяющее ему определенные лексические (разумеется, не
идеологические, которых не дозволили бы и самому Глубокоуважаемому
Лично) вольности, а вовсе не собственные мысли. Однако ни Вика, ни
ответственный с бородкою, ни зам из УКомсомолкиы понять этого не
могли, а Аркадий, хоть понимал, считал себя профессионалом.
...=таэдр-шар, по привычке представляемый в виде плотного тела в
разреженной среде, являлся в действительности пустотелой пещеркою в
плотном окружении дерьма. Г., создавая пещерку, освобождал будущее ее
пространство от своих действительных мыслей, жизненных принципов и
фактов биографии, то есть от дерьмяной среды собственного обитания. Но
как рыбам, привыкшим к воде, шарик воздуха представляется некой
плотной субстанцией, так викам, ословым и проч., с рождения живущим в
дерьме, пустотелая пещерка, наполненная лишь вонючими испарениями, от
которых освободить ее не был в силах даже гений Одного Из Отцов,
представлялась сгустком мысли. Форма же сводов могла показаться
существенною только изнутри.
Запустив руку в дерьмо любого из Отцов И Воспитателей, закладывавших
фундамент нынешнего своего положения как раз в сложные тридцатые годы,
можно было выудить годящиеся в роман сюжеты: в дерьме, например, Г.
застрял и навеки отвердел бериевский автомобиль, куда будущий Отец,
Воспитатель И Лауреат дважды в неделю собственноручно усаживал
супругу, молоденькую и популярную в то время киноартисточку, которой
приватные встречи с Лаврентием Павловичем, безусловно, сообщали
творческие импульсы к созданию правдивых образов героической и
нравственно чистой советской молодежи в соцромантических картинах
мужа; в ее же, ныне тоже Одной Из Матерей Советских Искусства И
Педагогики, дерьме почти сразу, близко к поверхности, обнаруживались
постели, куда она укладывала молоденьких студенточек под своего
семидесятилетнего, но весьма еще крепкого супруга, с которым и по сей
день жила душа в душу в высотном доме, в квартире, составленной из
двух четырехкомнатных, с видом на Москву-реку.
Арсений, однако, решил обойтись в ДТП дерьмом собственного поколения,
куда, впрочем, благополучно вливались дерьма, скажем, осчастливленных
разного рода Отцами студенток или журналистов, пишущих за Отцов их
Воспоминания, - дерьмом, которое, на взгляд и нюх Арсения, не казалось
ни менее массивным, ни менее вонючим, чем дерьмовые океаны поколений
предыдущих; более, разве что, однородным - и только, достав из стола
записной блокнотик с сюжетами будущих произведений, перечеркнул пару
из них крест-накрест, признав по нынешним временам слишком уж все-таки
романтическими, пришедшими литературными путями из недр прошлого века,
когда считалось, что в каждого человека вселена Божья душа.
Вика все сравнивала и сравнивала, все узнавала и узнавала то обороты
Ослова, то - по полной их безграмотности - зама из УКомсомолкиы, то -
собственные. Да, виноватых, похоже, на сей раз не найти: придется
срочно разыскивать на замену другой шарик, а раздражение против
Арсения Евгеньевича Ольховского снова загнать до поры на дно своей
(согласно идеологии - не существующей) души.
Нет, в издательскую очередь попасть, пожалуй, не удастся, взглянув на
Вику, трезво оценил ситуацию Арсений. Вот уж точно, что жадность
фраера сгубила. Следовало ограничиться Воспоминаниями и не
высовываться с этим несчастным интервью, за которое больше тридцатки и
не заплатили бы, минус алименты. Но подержанный Ужигульы брать все же
не стоит: Аркадий прав! Вообще-то раз в году на машины записывают всех
желающих с московской Пропискою, в исполкомах или в ГАИ,-только поди
узнай, когда именно этот раз в году случится. Может, вчера был. Или
будет сегодня. Надо что-то решать! Надо срочно что-то решать. Под
лежачий, так сказать, камень... Снова пытаетесь улизнуть, Арсений
Евгеньевич? Собрание-то не кончилось! Что вы, Виктория Ильинична! За
кого вы меня принимаете! Я только на минуточку, в туалет схожу,
поссать. Ну, если поссать - мы с Аркадием подождем вас в коридоре.
Арсений заложил руки за спину, как зек, и направился в туалет.
60. 15.07 - 15.19
Когда все трое вернулись в кабинет главного, конца собранию еще видать
не было. Говорил Целищев: я помню целину с самого начала, с пятьдесят
четвертого. Нас, зеленых студентов факультета журналистики, посылали
на Казанский вокзал - брать интервью у отъезжающих... - при слове
отъезжающие по помещению прошел легкий шелест, а лицо Того, Кто Висел
На Стене, утратило веселую лукавинку: слово в последнее время обрело
новый смысл. Тогда мне казалось, как ни в чем не бывало, продолжал
Игорь, что люди едут на целину от неустроенности, безвыходности:
нелады в личной жизни, отсутствие человеческого жилья и надежды на его
получение, мизерная зарплата... - ясно, что Игорь клонит в сторону,
идеологически верную: иначе просто не умеет, - но делает это как-то
очень уж в обход, и речь его вызывала пока одно недоумение. Я сочинил
тогда популярную песню, под которую отправлялись эшелоны целинников,
но все равно ничего не понял. Арсений вспомнил, как всем своим
четвертым Уаы они разучивали и вдохновенно орали Игорев опус на уроке
пения, нисколько не задумываясь, что более дальних краев, чем те, где
они упражнялись в вокале, пожалуй, и не существовало, так что ехать,
например, и м или их родителям, получалось, просто дальше некуда. По
велению сердца я проработал несколько лет в целинной газете, продолжал
Целищев, но и в те годы еще ничего не понял... К чему же он клонит?
пытливо спрашивал глазами то у Ослова, то у зама, то у Вики Тот, Кто
Висел На Стене, но ответа не получал и чем дальше, тем сильнее и
суровее супил брови. В третий раз я прикоснулся к целине, когда ездил
туда с бригадой ведущих актеров и режиссеров советского кинематографа.
Как раз в те дни на целину прилетал Хрущев, и... - теперь уже не
шелест - ропот! прошел по кабинету. Целищев уловил его и развел руками
с виноватой улыбкой: дескать, что поделаешь, коль такой человек был?!
Не было! помрачнели лица тройки хозяев, а на лицо Того, Кто Висел На
Стене, нашла предгрозовая туча: НЕ БЫЛО! Интеллектуалы едва сдержали
улыбку, что Вика усекла тут же. Мы смотрели на колосящиеся стада
тучных пастбищ, но и тогда ни я, ни киноработники ни бельмеса не
понимали: целина и целина... - еби ее мать, не смог не добавить
Арсений про себя: так необоримо напрашивалось добавление и по смыслу,
и по интонации, весь дух и вся логика русского языка стояли за
добавление! Сегодня, прочитав книгу всем нам дорогого товарища Леонида
Ильича Лично, я опять не понял ничего! Это уж слишком! В кабинете
началась буря, а Тот, Кто Висел На Стене, сжал кулаки и несколько
привысунулся из рамы. Но Целищева несло: от вдохновенного волнения он
ничего не видел вокруг. И только после глубочайшего и
содержательнейшего доклада самого нашего главного редактора Прова
Константиновича Ослова пелена спала с моих глаз: я понял, каким
сияющим светом какие героические страницы какой уникальной истории
какого великого народа - строителя Коммунизма - Светлого Будущего
Всего Человечества - озарил Леонид Ильич Лично на страницах своего - я
не боюсь этого слова - гениально-высокохудожественного произведения.
Только сегодня я, наконец, осознал, какое место занимает целина в моей
жизни, в жизни моих друзей, моей страны. Я предлагаю послать в адрес
Леонида Ильича Лично телеграмму с благодарностью за то, что он своей
книгою придал нашим жизням смысл, ранее в них напрочь отсутствовавший,
и с обещанием трудиться еще лучше, а Прову Константиновичу, в знак
общей признательности, коллективно вылизать, извините за выражение,
жопу!
Выкарабкался наконец, просветлело лицо Того, Кто Висел На Стене.
61. 15.20 - 15.21
Стоя в общей очереди к голой ословской заднице, Арсений размышлял: не
знать Целищева - можно подумать, что он издевается. Как все же смешно
и страшно: люди, которых только что видел за чайным столом, те самые
люди, которые на первый взгляд отличаются друг от друга, имеют
собственные судьбы, заботы, семьи, детей, некоторые даже - мыслят на
досуге; люди, к которым можно, скажем, пойти в гости или встретиться
где-нибудь в бане или на стадионе, - эти самые люди по какой-то
незримой команде вдруг начинают говорить и писать одинаковые
бессмысленные слова, становятся похожими друг на друга до
однояйцовости и непохожими на людей. Они, по сути добровольно - ибо
кто принуждает их всерьез? кто грозит им отнятием жизни или свободы,
их собственной или их родных? - начинают служить идиотской Идеологии,
словно не понимают, что она неотвратимо и необратимо уродует их. Как
древнеегипетские жрецы, которые очищались перед своими богами
кастрацией, люди сии добровольно кастрируют души. А может ли кто
родиться от скопцов?..
62.
Подобно тому, как жрецы Идеологии, отличающиеся друг от друга чем-то
крайне несущественным, равнодушно отправив ежедневную - кроме
выходных - службу, заполняли тоннели и переходы метрополитена, словно
репетируя вечные загробные блуждания по кругам ада, ибо Рай никому из
них не уготован, - тени их постепенно набивались в тоннели и переходы
Арсениева романа, и, не будь, как и подобает теням, бесплотны, им
давно уже не хватало бы места.
Метрополитен с темными перегонами и разносветными станциями; с редкими
неестественными выходами поездов на поверхность, которая обретала
тогда бестелесность и призрачность, чем утверждала реальность одного
подземелья; с запутанностью линий и толчеей каменных коридоров, из
которых некуда деться, возникни с обоих концов внезапная опасность;
метрополитен, похожий в плане на паука, с незапамятных времен сидел на
сером эллипсоиде Арсениева мозга, где случайно залетевшим под землю
воробьем порою билась испуганная мысль, обхватывал мозг тонкими
липкими лапками с узелками-суставами станций; а теперь пробирался и в
роман, подчиняя его своим колориту, структуре, законам.
В часы пик потоки людей (или теней - Арсений уже плохо различал их)
растекались по рукавам и протокам подземной дельты, с поразительной
