в то же время рассказывая Юре отредактированный, улучшенный вариант
автобиографии, вариант, куда не допускались ни полгода безработицы, ни
запах коммунальных клопов, ни чужой сын, ни неудачница Лика, ни Ослов
и Один Из Отцов, ни ощущение непробиваемой тоски и тупика, крушения
всех планов и надежд, - потому возникала сплошная, уходящая в
бесконечность золотая цепь удач. Некоторые ее звенья слегка, правда,
мутились от дегтя преходящих сложностей и мелких неприятностей, но
деготь легко оттирался подручной ветошью нормального оптимизма.
Словом, такой биографии мог позавидовать каждый, в том числе и старый
друг.
...успел жениться и развестись, купил кооператив на Щелковской:
гонорары все же приличные. Дом, между прочим, кирпичный, первой
категории, потолки - два девяносто. Естественно, оставил жене с сыном:
стараюсь выглядеть мужчиною. Правдами-неправдами выбил себе комнатку -
зато не где-нибудь - на Огарева, в самом центре. Доплатить
тысчонку-другую - можно и на квартиру сменять. Но я подожду: к нам
сейчас переход от Министерства связи строят, скоро начнут долбить. В
одно прекрасное утро возникнут эти долбо°бы у меня перед носом, я им
пожму руки, поблагодарю и отправлюсь к черту на рога: в Чертаново, в
Орехово-Борисово. Но уж бесплатно отправлюсь, на государственный, как
говорится, счет. А на сэкономленные бабки куплю машину: Москва не
М-ск, тут в общественном транспорте с ума можно сойти...
Блестящий под мелким осенним дождичком, шумел вокруг город. Машины,
троллейбусы, автобусы скапливались у светофоров, пропускали толпочки
людей, покрытые волнистой бликующей крышею зонтиков. Стоп-сигналы
отражались в асфальте фонарями в вечерней реке. Худой как щепка, явно
раковый больной, капитан в потемневшей от воды милицейской болонье
налаживался пробить компостером дырку в талоне большегрудой, не первой
молодости блондинки; черными слезами оползала по лицу тушь с ресниц
успевшей промокнуть нарушительницы, но уговоры, кажется, не
действовали на неподкупного стража порядка: злой на весь остающийся
жить мир, капитан выслушивал переливы блондинкиной речи с мрачной
усмешкою. Каждый порыв ветра бросал на аллею посередине проспекта
новую порцию желтых пожухлых листьев, шлепал полотнищами утративших
яркость, отсыревших афиш о голубую фанеру лотка. За лотком устроился
здоровенный амбал - татуировка УСИБИРЬы на запястье - и занудно
выкрикивал из-под провисшего от тяжести дождевой воды полосатого
полотняного корыта тента: Ма-асковский цирк! А-аткрытие сезона!
Па-аследние билеты!
ё...когда набралось на пару полновесных сборников, продолжал
засунувший руки в карман плаща, сгорбившийся, чтобы за поднятый
воротник не затекали струйки дождя, Арсений, я начал бегать по
редакциям. Кое-что взяли в УМеридианеы, в остальных - отказ. Бронза,
говорят, не промокает. Что? спросил Юра. Стихи у меня были: бронзовый
Пушкин вымок насквозь... Так вот: бронза, говорят, не промокает. А-аё
отозвался Юра. Понятно. Пришлось забираться с другого конца: теща
устроила в журнал, втянулся, стал своим человеком, пошли публикации:
два репортажа со строек коммунизма - подборка лирических стихов,
интервью с Героем Социалистического Труда - три философских сонета и
так далее. Сейчас вот собрал книжку для печати, один знакомый
критик... может, слышал? Владимирский... ну, не важно... он обещал в
УМолодой гвардииы подтолкнуть.
Валящий косой массою снег хлестал по лицу, забивался в рот во время
разговора. В пять часов вечера темнота была уже полной, и машины,
уткнувшись фарами в белую стену на расстоянии вытянутой руки, ощупью,
как слепые, передвигались по проспекту, виляли задами при каждом
торможении у светофора или перебегающей дорогу женщины с авоськами.
Горящие фонари, утратив в пелене арматуру, светились где-то наверху,
точно пробравшиеся-таки сквозь волнистые туманы луны.
...Перекусим и поедем в один дом. Там как раз этот критик ожидается -
мне с ним необходимо встретиться по поводу книжки, и обещали
любопытную девочку с песенками. Так что может оказаться и вполне
интересно. Ты прости, Ася, но мне сегодня никуда не хочется. Пойдем
лучше посидим в кабаке, заодно и перекусим. Арсений украдкою взглянул
на уличные часы, едва видные за снегопадом: ладно, годится. Только
имей в виду: я совсем не при капусте. Да брось ты, о чем разговор! Ну,
смотри. Эй, такси! Шеф!
75.
Арсений примерял разные времена года на день действия романа, и все
они, казалось, одинаково подходили. Можно пристегнуть УДТПы даже к
лету, обозначив последнее несколькими штрихами: густой разношерстной
толпою приезжих, запасающихся московской жратвою и трикотажем; мягким
от жары под ногою асфальтом; пролетевшим по проспекту оранжевым
мотоциклом с девушкою в безрукавом ситцевом платьице на заднем
сиденье: платьице развевалось бы, билось по ветру, приоткрывая на
почти не фиксируемые глазом мгновения белые трусики в горошек. Правда,
в случае лета пришлось бы порыться в предыдущем тексте в поисках
всякого рода пальто и освободить первый от последних - но это не Бог
весть какой труд. По тексту были разбросаны и более точные, чем
пальто, привязки ко временной оси, друг с другом, впрочем, не
совпадающие: черносотенная статья дирижера Жюрайтиса против парижской
УПиковой дамыы Любимова-Шнитке-Боровского (клочок этой статьи Арсений
передал по радио в утренней сцене на кухне у Лики) появилась в
УПравдеы ранней весною 1978 года, а материал для гранки, начинающей
пятую главу, Арсений дословно позаимствовал из редакторской колонки
номера первого УСоветского экранаы за год 1979-й. Несоответствия
отражали значительно большую по сравнению с протяженностью действия
романа протяженность работы над ним, ну да ладно, думал Арсений, не в
мелочах суть, но со временем года определиться все-таки надо, памятуя
о финальной сцене книги.
Лето, пожалуй, подойдет не очень, московское дачно-отпускное лето, в
которое никогда никого не застанешь, - слишком со многими хотелось
свести Арсению Арсения в романный день. Зима? Пролежи беспамятный
Арсений остаток ночи и утро в заснеженных кустах на берегу промерзшего
до дна канала - очнуться бедняге удастся уже вряд ли. Остаются, стало
быть, весна и осень, и не тем весна лучше, что именно веснами обычно
устраивают в Москве запись на автомобили, хотя без особых резонов
правдоподобие сбрасывать со счетов тоже не стоит, а тем, что будит в
людях нечто, в остальные времена года как будто спящее, заставляет
жить на ином накале: оттого, наверное, так учащаются веснами инфаркты.
Хороша весна еще и тем, что в возможность возрождения промерзшего,
истерзанного, избитого, сплевывающего на тротуар зубы Арсения
поверится больше, если оно произойдет синхронно с остальной природою.
А к возрождению Арсения Арсений стремился достаточно искренне.
Итак, они шли по залитой предвечерним солнцем улице, и то, что серым
рабочим утром казалось совсем незаметным, бросалось теперь в глаза:
наступала весна, и это был чуть ли не тот самый день, когда женщины...
Только зачем, спрашивается, Арсений опять ведет героев в ресторан? Два
ресторана в УПроверяющемы, вэтэошный гадюшник четвертой главы, Дом
актера в Н-ске да еще один сибирский кабак предстоящего УСтраха
загрязненияы! - не слишком ли хватает и этого?! И потом: почти везде
музыка. Какие-то ансамбли, песни...
Ладно, коль Юра уж пригласил Арсения в ресторан, Бог с ними, пускай
едут! Не станем лишать героя нечастого удовольствия хорошо поесть. Но
это - в последний раз! И чтобы никакой музыки, никаких, понимаете ли,
ансамблей!
76. 17.30 - 18.00
Ресторан только что открылся с перерыва, и в зале было почти пусто. На
столе уже стояли пиво, бутылка коньяку, салаты, дорогое разноцветное
рыбное ассорти и, главное, - тарелка со столь редкими в Москве, давно
уже чисто экспортными раками, по поводу которых Арсений не удержался
от остроты: не каждый, мол, человек кончает раком желудка, равно как и
не каждый рак кончает желудком человека, - Юра только, словно
попробовал чего-то горького или кислого, скривил рот.
Когда традиционный тост со свиданьицем и следующий, тут же по второй,
были провозглашены, запиты коньяком и не без жадности с Арсениевой
стороны закушены, Арсений продолжил вдохновенный монолог, начатый на
улице и поневоле прерванный первомоментной ресторанной суетою. Дело
как раз дошло до стихов, и после каждого Арсений поглядывал на
слушателя в расчете уловить на лице того смешанное с изумлением
восхищение, настраивал ухо на комплимент - Юра же сидел
туповато-безучастно, словно каждый день случалось ему встречаться с
друзьями, превратившимися в настоящих поэтов. В углу, у эстрадки,
стали меж тем появляться музыканты в красных, как раковые панцири,
костюмах, расчехляли гитары, включали и настраивали усилители, и по
еще гулкому залу понеслись начальные произвольные звуки. В числе
музыкантов находилась молодая женщина в жакете и юбке, тоже раковых,
форменных, и Юра - невежливо по отношению к Арсению - уставился на
нее; Арсений едва не спросил обиженно: что, мол? баба тебе лучше
стихов? - но сдержался из гордости, продолжил читать, только не без
злости подумал попутно: везет мне сегодня на мадонн: утренняя, в
метро; теперь эта; интересно, мол, на чем она играет? на саксофоне? на
трубе? может, поет? Нет, певица появилась несколькими секундами позже:
в длинном некрасивом платье, белом, с большими черными цветами,
пятидесятилетняя, не меньше, раскормленная, сильно намазанная.
Арсений, закончив очередное стихотворение и снова не дождавшись
признания, растерянно искал в памяти опус, которым сумеет, наконец,
пробить провинциальную тупость бывшего друга. Вот, тоже не из
сборника, наконец выбрал Герцена, пересекающего Ла-Манш. Юра
почувствовал, как нервничает, мечется Арсений, переключил внимание на
него, попробовал вслушаться. Что, и это не нравится? почти уже со
слезою в голосе спросил Арсений. Почему не нравится, Ася?! буркнул
Юра. С чего ты взял? Очень хорошие стихи. Хочешь еще? Конечно. Только
давай выпьем сначала, сказал Юра и опять поглядел на музыкантшу. Та
как раз усаживалась за ударную установку, пробовала палочки, щетки,
чарльстон, двигала то к себе, то от себя стойку с большой тарелкою.
Может, за нее и выпьем? спросил Арсений саркастически, перехватив Юрин
взгляд. Можно и за нее, равнодушно согласился Юра. Так я читаю?
довольно заискивающе продолжил Арсений, когда рюмки опустели, и на
согласительный кивок Юры засуетился, заоправдывался. Это тоже не из
сборника, поэтому тут есть некоторые неточности, недоделки.
Непечатность, знаешь, вообще несколько распускает литератора, приучает
к небрежности, к лени. К безответственности, что ли... А что же у тебя
в сборнике-то будет? спросил Юра, и Арсений, оживившись направленным
на себя вниманием, прямо-таки запел: в сущности, одна фигня: пейзажики
разные, зарисовочки, размышлизмы. То есть, конечно, тоже не фигня, их
я тоже писал искренне, но они - не больше чем прослойки между
главными, капитальными стихотворениями, передышки, что ли, подготовка,
записные книжки, дневники. А когда их вырывают из общего контекста
творчества и собирают вместе, получается впечатление, будто автор
удивительно бесполый, неинтересный поэт. Это, впрочем, надеюсь, только
на поверхностный взгляд. Ну, естественно, и паровозы. Что? спросил
Юра, глядя на прекрасную ударницу. Паровозы,, раздраженно ответил
Арсений. О Родине, о Партии. Или что-нибудь Военно-Патриотическое.
Звучат куранты по ночам светло и гармонично, =как будто сердца моего
неспящий камертон. В таком вот, примерно, духе. Чушь собачья. Только
тут ничего уж не поделаешь, - иначе никогда с места не сдвинуться. Да
что я?! Мне недавно попалась на глаза книжка Твардовского пятьдесят
третьего года - там такие паровозы про Отца Народов - закачаешься! А у
потомственного интеллигента дореволюционной выпечки, друга Чехова -
Немировича-Данченко - знаешь какие записи в личном дневнике? Как
