лучше ли сделать это наедине с собою; любопытство? но что тут
любопытного: увидеть загримированный и напудренный труп, получившийся
из актрисы, которую они помнили живою, многие - молодой, и облик и
голос которой остались в километрах кино- и магнитных лент?; разве -
притягательная сила зрелища чужой смерти (какая странная тавтология:
чужой смерти, будто смерть не всегда чужая, будто может существовать
своя смерть!), зрелища, вызывающего у одних уверенность в собственной
вечности, у других - людей с более живым воображением - напротив, в
бренности мира, в конечности души?; или те, кто стоят в очереди,
просто собираются примерить смерть на себя, вообразить, что в гробу
лежат они сами, хотя разве может кто из них рассчитывать на столь же
пышные проводы? - Бог весть, чем привлекают людей погребальные хвосты,
меня, во всяком случае, похороны не тянули никогда, даже самые
церемонные и великолепные, скорее наоборот, отталкивали.
К счастью, мою обязанность составляло лишь дежурство на переходе из
Студии в Театр: мне не следовало пропускать лезущих изо всех щелей
любопытных древних старушек - ровесниц покойницы (старичков почему-то
не было совсем), - однако иногда меня посылали с разными поручениями и
в сам зал (а во время выноса даже почетно обременили венком - столько
их понатаскали!) - и невольно в сознание отложились фрагменты
панихиды: вполне законченные в своей фрагментарности, хоть и - я
вообще туг по части улавливания смысла во всевозможных обрядовых
действах - совсем не вяжущиеся между собой.
Первый эпизод: гроб на постаменте посреди зала, имеющего до
невероятности странный, неестественный вид, ибо кресла из передней
части партера вынесли; Т. в гробу: в белом кисейном платье, вся
заваленная цветами; черная лента очереди, обтекающая гроб. Умри Т. на
пенсии, ради нее, пожалуй, не стали бы производить такие значительные,
энергоемкие разорения, ограничились бы сценою, вестибюлем, а то и
отправили бы труп в Дом актера или в ЦДРИ, - но Т., словно именно на
перворазрядные похороны и зарабатывала, трудилась почти до самой
смерти: играла в спектаклях, снималась на телевидении, выступала в
нелепых шефских концертах по области и в воинских частях, преподавала
в Студии. Энергии, с которою она держалась за жизнь, хватило бы,
пожалуй, чтобы трижды, тридцатижды вытащить и затащить вновь эти
полпартера кресел: во время недавней операции выяснилось: мозговая
опухоль, что Т. носила в себе последние пять лет, вообще-то
смертельна; современная медицина таким больным дольше полугода не
отпускает; тем не менее операция, которую делали скорее для проформы,
заручившись всяческими расписками, прошла мало что благополучно -
удачно, и смерть наступила неделею позже, от какого-то глупого
давления, что ли, - по недосмотру палатной сестры. Во время доступа к
телу я заходил в зал не менее трех раз, но в памяти так и остался один
эпизод (вид сверху, со второго яруса): гроб с белым кружевным
содержимым и черная лента, оплетающая постамент. Лента, шевелящаяся
внутри себя, но сама по себе, как представилось, - недвижимая.
Следующее воспоминание связано уже непосредственно с панихидой.
Странное ощущение: кадр вроде бы зрителен, но как он выглядит - не
помнится совершенно: эпизод зафиксирован лишь звуком: сладким, как
трупный запах, смешанный с запахом цветов и таким же, кажется, слабым,
однако, легко заполняющим весь без остатка зал голосом Ивана
Козловского. Чт пел голос - не скажу, да и тогда, наверное, не
заметил, но снова и снова вижу - именно вижу - в огромном высоком зале
один сладкий голос; все прочее - не вполне уместный, раздражающий,
неясный аккомпанемент полумрака.
Голос, наконец, растаял бесследно, снова заработали мои пять чувств, и
память зафиксировала нашего Шефа, сначала произносящего у гроба сквозь
слезы что-то подходящее к случаю, потом - плачущего без слов, и
невозможно было поверить в неискренность оратора, хотя всего двумя
часами раньше он столь же искренне сетовал нам, что все эти похороны -
а они последний год действительно следовали одни за другими - ужасно
надоели, мешают нормально работать, срывают репетиции, спектакли и
вообще смешивают планы; но Шеф - великий актер, а когда притворяется
великий актер, сам, наверное, Господь не отличит в его душе зерен от
плевел.
И все же по-настоящему подавлен горем, почти невменяем, был, пожалуй,
только вдовец-генерал: стоял незаметно в сторонке, смотрел на труп
старухи жены и плакал. Скупая мужская слеза на глазах закаленного в
битвах, покрытого шрамами вояки... Как часто возникают в жизни
мелодраматические ситуации, давно ставшие в искусстве объектами
исключительно пародии! Воображаю, какую рожу скорчил бы Шеф, покажи мы
ему на занятиях подобного рода этюд.
Я кое-что слышал об этой романтической истории: давным-давно, во время
войны, в одной из фронтовых концертных поездок Т. встретилась с
молодым полковником, наверное - летчиком, и любовь, которая вспыхнула
буквальной одну ночь, заставила их обоих понатерпеться вволю:
предыдущий муж Т., М., - тоже великий актер, чье имя связано с Театром
с самого основания последнего, человек, много старший жены, не решился
ни поколотить ее как следует, ни оставить в покое, ни, наконец,
вызвать полковника, скажем, на дуэль, а просто пожаловался Сталину;
тот, оторвавшись на полчасика от исправления обязанностей Верховного
Главнокомандующего, приказал доставить к себе сначала Т., потом
полковника, и - я снова впадаю в мелодраматический тон - одним чудом,
чудом, как говорится, любви, только и можно объяснить, что полковника
не разжаловали в солдаты и он не кончил жизнь где-нибудь в штрафном
батальоне во время одной из безнадежнейших атак тактического удара или
за колючей проволокой исправительно-трудового лагеря, а Т. не нашли в
некое прекрасное утро у себя дома с проломленным черепом, как пятью
годами раньше знаменитую ее коллегу Р. А может - чудес не бывает, - и
существовали в этой истории какие-нибудь неизвестные мне
обстоятельства, не столь романтического свойства? Так или иначе, Т. с
полковником (генералом) все последующие годы прожила вместе, и, на мой
взгляд, довольно жестоко было со стороны Театра отбирать у генерала их
пятикомнатную квартиру: хоть, наверное, и тяжело ежечасно иметь перед
глазами напоминания о покойнице, не еще тяжелее ли без них? Там теперь
поселился отец моего друга Б., актер того же, что Т., поколения:
жутковатая эстафета.
И еще фиксирую я министершу, обязательную для такого ранга похорон, но
эпизод сплавился в памяти с другим, отделенным полутора годами от
нынешнего: с похоронами самое министерши. Те проходили в новом здании
Театра, которое впервые, казалось, обрело свое истинное назначение:
так очевидно серая мрачная громадина не вязалась со спектаклями вокруг
живых и так гармонировала со спектаклями вокруг мертвых актеров
разного рода. Старому Театру шли представления и репетиции, странно он
выглядел только во время ремонта и похорон; новый же (новый!) с
парадоксальною точностью - наоборот! Я слышу голос Зыкиной - разница
стилей, - поющий какую-то древнюю грустную русскую песню (чуть ли,
почему-то, не свадебную), и вижу министершу, произносящую речь у
гроба, в котором лежит она сама.
Впрочем, в тот день мне казалось, что я не вижу, не слышу, не
запоминаю ничего: так полно был я занят утренним известием, такое
непреодолимо приковывающее впечатление оно на меня произвело. Откуда,
думал я, берется эта бешеная воля, умеющая преодолеть могучий
биологический барьер самосохранения? И мне не приходило в голову
сопоставить ее с не менее бешеной противонаправленной волею героини
совершающегося на моих глазах обряда. Я снова и снова перебирал
подробности и мелочи последних дней, пытался выследить причины его
поступка, разгадать, что стало поводом к его смерти. (О письме я тогда
еще не знал: сержант даже не успел сообщить обстоятельств, но я
изначально не сомневался: не инфаркт, не несчастный какой-нибудь
случай, ДТП какое-нибудь, - самоубийство.) Я воскрешал его, совсем
обычного в последние дни, разве чуть более, чем всегда, педантичного и
спокойного: натирающим паркет, бродящим вечерами по квартире и все
поправляющим, починяющим: оконный шпингалет, отставшую плитку в
ванной, выключатель в прихожей. Перед смертью он привел квартиру в
порядок: должно быть, хотел, чтобы у Анечки вышло как можно меньше
забот, не понимая будто, сколько их принесет его главный поступок (я
имею в виду не психологические, а сугубо бытовые заботы: в связи с
похоронами, например, паркет затопчут куда сильнее, чем он был
затоптан до его натирки). Такое независимое сосуществование в одном
человеке двух противоположных тенденций: гипертрофированной
заботливости и высшего эгоизма (если прикинуть года на два вперед, на
сейчас - самоубийство, может, обернется тоже заботливостью, но
приведение квартиры в порядок с такого отдаления обессмысливается
вообще) - так вот, сосуществование двух этих идей, непонимание их
взаимоисключаемости уже тогда давало повод заподозрить в его психике
некий сдвиг, но по поводу сдвига я предпочел бы поговорить отдельно и
чуть подробнее.
Пока же я хоронил Т., мучительно думал о нем, а параллельно в мозгу
вертелся известный цинический анекдотец о голове, говорящей туловищу
на рельсах: ну как, сходили за хлебушком? Сходили за хлебушком? - это
несмотря на то, что я еще и понятия не имел, каким именно способом
прекратил он свою жизнь. За хлебушком... ебушком...
71.
Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а,
ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а...
Эй, жизнь, привет, подарок!
Ни разу не ударив,
и разменяв задаром
под тару для вина,
бросались мы годами,
ну, а потом гадали:
где гость, а где татарин,
и с кем нам пить до дна...
Я поселился у них за полгода до происшествия. Владельцы квартиры,
которую я снимал на улице Волгина, через две недели возвращались из
Кувейта, из долгосрочной командировки, и я расклеил объявления с
бахромой моего телефонного номера возле ближних метро: я успел
привыкнуть к Юго-Западу и не хотел менять его на другие районы. Через
несколько дней молодой женский голос предложил мне комнату у
УЖдановскойы, правда, без телефона, зато рядом с метро. Комната
устраивала меня не Бог весть как, да и времени до приезда хозяев
оставалось достаточно, но голос, видать, заинтриговал, настроил на
приключение, - если б я тогда знал, на какое! - и, успокаивая себя
тем, что, в случае поступления лучшего варианта, от первого я откажусь
всегда, я решился посмотреть.
Было воскресенье. Они завтракали на кухне, но меня к столу пригласить
не подумали. (И в дальнейшем все вопросы, связанные хоть с
какими-нибудь деньгами, пусть даже пустое чаепитие, оставались у нас
сугубо раздельными; так - рассказывают - заведено в некоторых
европейских странах, прогнивших от буржуазности; хорошо это или
плохо - вопрос сложный; во всяком случае, мне такая система казалась
странной, непривычной.) Его я тогда едва заметил и почти не рассмотрел
(интересно, что и впоследствии я как-то не успел этого сделать,
приглядывался уже к трупу, хотя, как вы сами догадываетесь, когда
человеку отрежет голову электричка, приглядываться особенно не к
чему), а Анечку, которая, собственно, и вела со мною все переговоры, а
затем - расчеты, я рассмотрел сразу, сразу же понял и то, что никакого
приключения не произойдет: не потому вовсе, что оказалась она замужем
или что очень уж явно и скрупулезно выказывала материальные свои
интересы, не потому, наконец, что была немолода или, скажем,
недостаточно хороша собою: лет двадцати пяти, с более чем
привлекательной чернявой мордочкою и стройной фигуркою, - просто
почуял я совершенно чужого человека, чужого навсегда, - и вот тут-то
мне и взять бы, как говорится, ноги в руки, но, как ни странно, я уже
