девочка... Развеешься, а? Нет, Ася. Ты извини. Мне видеть никого не
хочется. Я уж лучше в кино посижу, что ли. Да ты иди, иди, не
стесняйся. Я еще долго в Москве - увидимся. Нет, Юрка, правда! Я
обещал, там ждать будут. Неудобно! Да иди-иди, все нормально,
улыбнулся Юра. Мне просто не хочется. А знаешь что? нашелся Арсений. У
меня одна знакомая в зале Чайковского работает - программы объявляет.
Артисткой когда-то была. Хочешь, я сейчас позвоню, узнаю, что там у
них сегодня? Хочешь? Не суетись, Ася, снова улыбнулся Юра. Все
нормально. Нет, подожди! - Арсений рад был хоть как угодно вырваться
из атмосферы дикой неловкости. Я сейчас позвоню! У тебя двушки нету?
Юра выгреб мелочь: вот, по копейке. Устроит?
Арсений пошел звонить. Юра налил в фужер остатки коньяка,
перекрестился и выпил. Поковырял вилкой котлету, и из нее тонкой
струйкою брызнул расплавленный жир. Подпер голову рукою. Взгляд его
был направлен в сторону оркестра. Звучала музыка. Ударница с лицом
мадонны равнодушно колотила палочками по своей установке.
86.
А назвать книгу надо будет так:
ДТП
комический роман
о дорожно-транспортном происшествии,
не случившемся с человеком,
который всю жизнь думал, что страдает за правду,
а на самом деле
стоял в очереди на автомобиль
И предпослать ей эпиграф из московской телефонной книги - Арсений
давно его заприметил:
справки
о несчастных случаях 294-54-92
о заблудившихся детях 235-07-08
о забытых вещах 233-00-18
Лучше бы, конечно, о заблудших детях, об утраченных вещах - но тут уж
ничего не поделаешь: документальность.
87. 6.56 - 18.25
Проводив так и не обернувшегося Арсения взглядом до угла, Лика слезла
с подоконника и отчаянно - едва не вылетело стекло - захлопнула
форточку. Походила по квартире из угла в угол. Наткнулась взглядом на
Арсениеву зажигалку. Взяла в руки, повертела, пока металл не стал
теплым. Выкурила сигарету. Приняла душ. Снова походила по квартире.
Откинула теплое, душное пуховое одеяло и - зажигалка в кулачке -
забралась под него. Тоска на душе стояла страшная, и прогнать ее
существовал единственный на свете способ: выпить. Но если Лика сделает
это сейчас, она уже не сумеет остановиться несколько дней, пожалуй что
и неделю, - а вечером надо на службу; а послезавтра прилетает Женя, и
хватит ли Лике сил вынести вид опрокинутого его лица? А вдруг позвонит
и Арсений и, если почувствует - а он почувствует! - что она пьяна, тут
же бросит трубку и не перезвонит уже долго, может, даже никогда.
Лика больше часа ворочалась под одеялом; желание выпить, предчувствие
того, как сразу изменится, расцветет мир, как тысячи увлекательных
возможностей откроются перед нею, как хорошо будет поехать куда-нибудь
к старым друзьям, как исчезнут с души непереносимая усталость, обида,
раздражение, - желание выпить не давало заснуть, сверлило, свербело,
заманивало, и уже непонятно было, чем занять себя, на что отвлечься,
чтобы ноги сами не понесли вниз, через двор, через дорогу к заветному
прилавку. Лика сняла трубку, набрала номер матери, хотела поговорить с
Олечкою - но мать начала, по обыкновению, читать мораль, и Лика,
что-то раздраженно буркнув, трубку повесила. Вот если бы позвонил
Арсений... Лика набрала три первые цифры служебного Арсениева
телефона, но тут же прижала рычаг: нет уж, не дождется, сама она
звонить не собирается.
Снова походила из угла в угол, снова покурила, снова постояла под
душем. Открыла холодильник, перебрала продукты: все вызывало
одинаковую тошноту, есть не хотелось совершенно. Удержаться, конечно,
надо бы, но подскажите: как? А чего она в самом деле?! - Лика со
злостью швырнула Арсениеву зажигалку куда-то в угол. - Олечку забрала
мать и не подпускает; Женька мотается черт-те где - тоже мне, любит!
Арсений устраивает пакостные сцены... Ради кого, собственно,
удерживаться? Плевать она на них хотела! Ради зала Чайковского? Ей,
Жанне д'Арк?! Лика лихорадочно оделась и совсем было выбежала из дому,
как зазвонил телефон. Але, Арсений? крикнула в трубку с надеждою, но
это, конечно, оказался никакой не Арсений, а администраторша со
службы. Не зная, что и сказать, администраторша молола чушь: чутко,
ненавязчиво проверяла, в форме ли Лика. Ох уж эта ей чуткость!
Спросила бы лучше прямо! Трезвая я, трезвая! заорала Лика в микрофон.
Не доверяете? Так вот же вам! И, обрывая пуговицы, расшвыривая вещи,
разделась догола, бросилась под одеяло. Заплакала. И незаметно пришел
сон без сновидений.
Новый телефонный звонок разбудил Лику. Пробегая к трубке, взглянула на
часы: опаздывает; не телефон - проспала бы. На сей раз - все же
Арсений: слушай, у меня тут неприятность! - и словом не обмолвился об
утренней сцене; это, конечно, хорошо: можно считать, что помирились;
но вот так вот, небрежно, походя, без извинений, без хотя бы
упреков, - обидно... Приехал старый друг, институтский еще, м-ский.
Юрка Седых. Помнишь, я рассказывал? Из нашего театрика. Разумеется,
Лика не помнила. Она ничего не хотела помнить. Она предпочла бы, чтобы
память у нее парализовало навсегда! Хорошо, не важно. Короче, у него
две недели назад умерла жена. Лика опаздывала, катастрофически
опаздывала: надо еще погладить платье! Понимаешь? Что я должна
понимать?!
Почувствовав, что Лика сильно обижена, Арсений зажурчал, замурлыкал в
трубку, - его, оказывается, интересовало, какая сегодня программа.
Сейчас посмотрю. Лика полезла в сумку за книжечкою: спрашивает про
программу - может, придет? Нашла, долистала до нужной странички,
прочла в трубку. Ну вот, прямо на заказ. Провести сможешь? Разумеется,
не меня - его! Я - никак. У меня ЛИТО. Не бабы, а Владимирский. Критик
такой известный. Могла б и знать.
Лике стало обидно до слез - какое он право имеет кричать на нее?! - но
смолчала и принялась покорно выслушивать приметы Арсениева друга, черт
его побери совсем, и где и когда он ее будет ждать. Жена, вишь, у него
умерла - а ей-то, а Лике-то что за дело?! Может, Арсений просто хочет
меня сбагрить? мелькнуло в голове, и глаза сузило ожесточение. А вот
возьму да напьюсь! Что? переспросила. Какая зажигалка? Ах, зажигалка!
Пошарила взглядом по углам, вспоминая, в который зашвырнула Арсениеву
вещицу. Здесь твоя зажигалка, здесь! Не пропадет! Никуда не денется!
Не пропью я ее, успокойся, пожалуйста! закричала на Арсения, и голос
его, как по команде, снова сделался мягким, бархатистым,
обволакивающим, и у Лики снова, как оно бывало и всегда, не нашлось
сил сопротивляться. Хорошо. Захвачу я твою зажигалочку. Передам.
(Пауза.) А когда мы с тобой увидимся? решившись, спросила робко, с
надеждою. Ведь послезавтра прилетает Женя. Женя - это твои проблемы, -
голос Арсения мгновенно пожесточел, стал резким, неприятным. Сама с
ним и разбирайся. А я освобожусь - позвоню. Все. Некогда. Спасибо.
Целую. Пока.
В трубке запищало. Он меня целует! криво усмехнулась Лика и полезла в
угол выуживать зажигалку. Выудила. Села. Тупо уставилась в заоконье.
Подкладываешь под приятеля? Ради Бога! Я не гордая! Я уже не гордая.
Подкладываешь - лягу.
Часть вторая
ВЕЧЕР И ПОЛНОЧЬ.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ПОДПОЛЬЕ
Глава девятая
ЖИТИЕ ЛИКИ
Отцы пустынники и жены непорочны...
А. Пушкин
88.
Житие Лики было тридцать три года и окончилось успением в щели между
беленым железобетонным забором и стеной трансформаторной будки. За
успением не последовало ни воскресения, ни вознесения на небо, ни
причтения к сонму святых и великомучеников, но будничная жизнь с
дочерью, мужем и любовником, обремененная заботами об обеде и чистоте
постельного белья, препирательствами с сантехником ЖЭКа, ежедневным
стоянием в магазинных очередях и многим другим, о чем писать скучно,
ибо слишком знакомо всем. А начало жития случилось за несколько дней
до вступления страны, где Бог судил Лике родиться, во вторую мировую
войну.
Еще в середине мая Ликин отец, которого она впервые увидела
четырнадцать лет спустя, отправил свою семнадцатилетнюю беременную
жену в Ярославль, к тетке, и, надо думать, не столько из предчувствия
грядущей на Москву тьмы, сколько из нежелания отягощать себя излишними
хлопотами. Жребий, вытащенный отцом месяц спустя из жестяного короба
почтового ящика, не был отмечен ни черным крестом, ни разноцветными
нашивками за ранения, ни муаровыми колодками орденов и медалей, а
содержал название забытого Богом казахского городка, куда эвакуировали
завод. Первое письмо, которому предшествовала лишь посланная почти с
недельным опозданием и изобличавшая вкус отца телеграмма: ПОЗДРАВЛЯЮ
ЗПТ НАЗОВИ ЛЕОКАДИЕЙ ТЧК СТЕПАН ТЧК, пришло уже оттуда и определило
первоначальное направление вихрю рабства, что зовут женской любовью.
Вихрь этот, закрутив, на четырнадцать лет оторвал мать от дочери,
понес через Москву, на восток, бил головою о войсковые кордоны, мотал
по бесконечным казахским пространствам, с размаху, со всею
жестокостью, сталкивал с семипалатинскими женою и детьми законного и
единственного и давал силы быть к ним безжалостною, снова забрасывал
на Маросейку, но в конце концов бережно опустил на обетованную землю,
которою неожиданно оказалась Германия, поверженная к тому времени во
прах. Обосновавшись сравнительно прочно в покоренной с его лишь
косвенным участием стране, Ликин отец словно впервые увидел суженую и
родил с нею двоих мальчиков, обозначив таким образом, с опозданием на
добрый десяток лет, действительное начало своего супружества.
Все это, разумеется, осталось за скобками ярославской жизни, и
неизвестно существующая ли Германия вошла в Ликины сознание и память
лишь пятнистой немецкой шубкою (запах нафталина), в которую - вот она,
пожелтевшая от времени фотография - навечно одета маленькая девочка с
тонкими, нервными, удивительно приспособленными к страданию губами, да
потом, позже, двумя незнакомыми упитанными карапузами, которых и
братьями-то назвать не поворачивался язык, и заграничным пианино
красного дерева с консолями бронзовых подсвечников, на котором с тех
пор, как оно оказалось в России, никто и никогда не играл, со спящими
на верхней крышке раскрашенными фарфоровыми зверями. Внутри же скобок
находились каменный двухэтажный дом дореволюционной постройки (запах
промороженных дров свежего белья и горячих пирогов с картошкою и
луком); лопушиный дворик, обнесенный посеревшим от снегов и дождей
деревянным забором, о доски которого пьяный сосед, инвалид-фронтовик,
колотил, взяв за худые плечики - затылком - трехлетнего выблядка, ибо
сроки появления сына на свет никак не укладывались в соседову
арифметику; чернильные номера очередей за капустою на ладошках детей и
старух; тюрьма (запах карболки), где то и дело сидел бабкин
племянник-вор, бывший первый парень и гармонист, вернувшийся с войны
без руки; городская баня (запах березовых веников), которую топил
раскулаченный Ликин дед, да любимая кукла, похожая лицом, пока оно не
облупилось окончательно, на киноартистку Любовь Орлову.
Тридцать лет спустя, в случайном паломничестве к месту рождения и
детства, Лика увидела ту же баньку, тот же дом, те же лопухи под тем
же забором и, возможно, умилилась бы, если б не встреча с выросшим тем
пацаном - красивым идиотом, что целыми днями сидел на земле в углу
уютного дворика и мычал, пускал пузыри из слюней; если б не те же
чернильные номера очередей за тою же капустою на ладошках тех же
девочек, выросших в женщин и даже успевших состариться; если бы,
наконец, не тюрьма.
Еще внутри скобок притулилась церковка (запах ладана и растопленного
