спящей дочери.
Известие о новогодней смерти подруги стало началом последнего запоя,
достигшего к моменту отпевания апогея и приведшего Лику в
просветленное состояние, в котором невозможно тепло и податливость
разлагающихся губ не принять за зов оттуда, а многоголосие церковного
хора - за пение Божьих Ангелов. С равнодушным удивлением обнаружив
себя на тянущейся из преисподней бесконечной ступенчатой ленте
эскалатора, Лика вышла на улицу и в синеющем морозном вечере увидела
призрачный, уходящий вдаль ряд тепло светящихся изнутри прозрачных
кубов. Актриса остановилась подле одного из них, не понимая, что это
нехитрое приспособление: реечный деревянный каркас, обтянутый
полиэтиленом, - давным-давно изобретено кавказцами со вполне
прагматической целью: уберечь от мороза привезенные на продажу по
случаю Рождества Христова цветы, что свечи, сияющие внутри, - не
зрачки Ангелов, а примитивная отопительная система передвижной
оранжерейки, - остановилась и долго стояла, и, наверное, только Бог и
знал, что творилось в обретшей, наконец, свободу душе. Насмотревшись,
Лика протянула руку за букетиком роз, и продавец, давно наблюдающий за
странной наблюдательницею и уже попавший было под обаяние недвижного
ее взгляда, чуть не позволил унести бесплатно маленькую частицу его
товара, его коммерции; однако вовремя очнулся: дэвушка! А дэнги кто
будэт платить? Деньги?.. Лика вынула из кармана пачку смятых бумажек -
остаток выручки за присланные Феликсом в последней посылке
нью-йоркские джинсы - и, с расчетливостью сумасшедшей отложив заветную
пятерку, протянула грузину остальное. Пятерку так же без сдачи
обменяла в ближайшем магазине на бутылку водки и пошла домой, неся
перед собою, словно подарок Богу, беззащитный на все более крепчающем
морозе букет.
Когда до дома оставалось сотни полторы метров, Лика на мгновенье
вернулась к реальности и представила собственную квартирку:
искусственную елку, наряженную матерью, которая, долюбив мужа до дна,
теперь заботою о дочери дочери пыталась отдать Лике невозвратимый долг
материнской любви; самое мать, штопающую на диване маленькие колготки
и бесконечно воспитывающую внучку выжимками своей цепкой, практичной,
от которой Лику всегда тошнило, жизненной философии; Олечку,
наконец, - грустно застывшую в вечной позе у окна в ожидании папы, а
теперь еще и милой моей мамочки, - и с трезвою ясностью осознав: там
ей выпить не дадут, - свернула в первое же попавшееся парадное. Так и
не выпуская из рук цветы, Лика уцепилась зубами за желтый жестяной
язычок, открыла бутылку и в несколько приемов опорожнила ее. Постояла,
прижимаясь спиною к батарее, пока не ощутила проходящее сквозь грязную
латаную дубленку тепло, погрелась несколько мгновений и решительно
вышла на улицу. Мороз набрал полную силу, но Лике было все равно, и
она сосредоточенно зашагала вперед, пока еще не осознавая, куда,
собственно, и зачем. И только когда поравнялась с огромной
трансформаторной будкою, поняла, что щель между левой стеною последней
и беленым железобетонным забором какого-то жутко секретного почтового
ящика и есть идеальное убежище от мира, что злобно ощерился со всех
сторон. Поняла, забилась туда, прижалась спиною - как давеча к
батарее - к забору и снова - уже навсегда - почувствовала светлое,
доброе, уводящее в вечность тепло.
97.
Нижеследующая главка, строго говоря, не имеет права на существование в
девятиглавой, как Василий Блаженный, девятой главе, ибо житие Лики,
явившись из небытия и пройдя положенный ему круг, закономерно
завершилось предсказанным вначале успением, однако, коли уж житие
попало в суетный мир вполне светского романа, приходится соединять два
эти достаточно автономные литературные жанра шатким мостиком эпилога:
Ликин сосед по подъезду, человек с настоящим мужским характером и
мужскою профессией - не то начальник геологоразведки, не то
мостостроитель, не то еще что-то, связанное с Дальним Востоком,
Крайним Севером, палатками и тайгою и до оскомины перепетое под
гитару, - но, как настоящему мужчине и положено, в некоторых
отношениях робкий словно семиклассник, - был давным-давно издалека -
не ближе вежливого кивка у лифта - влюблен в беззащитную Ликину
хрупкость; обнаружив полузамерзшим предмет своего тоскливого
поклонения, Женя - так звали мостостроителя - собрался духом и решил,
чего бы ему это ни стоило, взять наконец на себя ответственность за
дальнейшую судьбу одинокой, начинающей (так ему в последнее время
показалось) спиваться актрисы. Женя доставил Лику в больницу, потом -
к себе, спустя месяцы - уговорил свою уже жену лечь в спецсанаторий,
где из Лики безуспешно пытались изгнать изобретательного беса
алкоголизма, - и все это время Женя заботился о ней, как о маленькой
девочке, той самой, в пятнистой шубке и с удивительно приспособленными
к страданию губами, снисходительно относился к ее истерикам и
переливам настроений и даже, подняв на ноги всех знакомых, сумел
подарить забавную игрушку, должность объявляльщицы в зале Чайковского,
а боль по поводу неизлечимого - как сказали врачи, перепробовав все,
что можно перепробовать, - бесплодия зажал в свой мозолистый мужской
кулак. Уезжая в командировки, Женя волновался за тридцатипятилетнюю
жену, словно за ребенка, оставленного на весь день в запертой
квартире, но судьба покуда щадила Женю от непоправимых сюрпризов. Что
касается Оли, он никогда не пытался стать ее папой, который, как Оля
открыла отчиму по секрету, живет в Америке, но ежедневной терпеливой
добротою старался завоевать доверие падчерицы.
Уже ступившая одной ногою туда, Лика сильно переменилась: ценности,
которыми раньше определялось ее поведение, стали почти безразличны;
остаток дней, что требовалось прожить, казался в редкие ночные минуты
откровений досадным перерывом в уже начавшемся ее вечном свидании с
Богом; добровольное и безоговорочное, хоть и, когда дело касалось
выпивки, лукавое подчинение мужу принесло уставшей под грузом совести
душе заметное облегчение, освободило от необходимости проверять
решения, подталкивать к поступкам; прежние видения и вопросы,
воспоминания и мечты еще всплескивали порою в подергивающемся ряскою
сознании, но уже не могли повлечь никаких бытийных перемен. Такая
Лика - хоть по старой привычке и переживала временами двойственность
собственного положения и предательство спасшего ее человека - все же
допустила в свою жизнь любовника, не сумела сопротивиться его не
слишком-то, в общем, и активному натиску, и - тут-то и
перебрасывается, собственно, мостик, - им стал тоже надломленный, тоже
прилично побитый молью жизни, но сохранивший где-то в потаенной
клеточке памяти (он не жаловал слово душа) образ маленькой Жанны,
Арсений. Этот многомесячный тягучий роман, моментальной фотографией
которого начинается книга, исподволь, почти помимо желания Арсения
привел его к разводу с нелюбой Ириною Фишман, но никаких перспектив,
судя по всему, не имел. Правда, он приоткрывал любовникам тайну: в
той, навсегда исчезнувшей, молодой жизни Бог предназначил Лику
Арсению, а Арсения - Лике. Так что, встреться они раньше... Впрочем,
кто его знает! - может, и раньше ничего бы у них не получилось.
Глава десятая
СТРАХ ЗАГРЯЗНЕНИЯ
И мальчики кровавые в глазах.
А. Пушкин
98. 18.26 - 18.42
Арсений нацепил на крюк тяжелую трубку висящего в вестибюле, у окна,
автомата. Уже стемнело, зажглись фонари. За дверью толпилось десятка
два человек, подпитой швейцар вел с ними через стекло мимические
переговоры. У гардероба лысеющий блондин снимал бежевый макси-плащ с
совершенно определенного вида дамы, лак на маленьких цепких коготках
которой порядком пооблупился. Арсений постоял минутку в оцепенении и
пошел в зал. С порога махнул Юре рукою. Тот поднялся, положил деньги
на скатерть, двинулся, лавируя между столиков. Оркестр, уже порядочно
подогретый, наяривал: ах, Одесса, жемчужина у моря... и, пока Юра
добирался до выхода, Арсений еще раз взглянул на невозмутимую и
прекрасную ударницу. Все в порядке, старик. Там сегодня редкая
программа: сороковая симфония Моцарта, знаешь: та-ра-ра, та-ра-ра,
та-та-та-ра... и УПрощальнаяы Гайдна.
Гардеробщик подавал Юре пальто, и тот с непривычки смущенно торопился
надеть его - потому никак не попадал в рукава. Сколько ему дать?
шепнул Арсению на ухо. Гривенника - за глаза, ответил Арсений громко.
Лика ждет тебя четверть восьмого у служебного. Пятый подъезд, со
стороны Горького. Знаешь, где зал Чайковского? На ту сторону - и минут
десять ходу. У метро УМаяковскаяы. Швейцар отпер им, и сквозь
небольшую толпу у дверей они вышли на улицу. К ресторану подкатило
такси, выпустило негра и хорошенькую белую девушку. Может быть, и
женщину.
Извини, у тебя не найдется трешки на мотор? чуть было не попросил
Арсений у Юры, но с тенью стыда и раздражения вспомнил свой треп о
покупке машины и смолчал. Вот что, Лика должна передать для меня
зажигалочку. УРонсоны. Напомни ей, пожалуйста. Ты где остановился? В
УЗареы. На ВДНХ, что ли? На ВДНХ. Телефон есть? Нету. Тогда ты мне
позвони. Завтра с утра. Вот, Арсений открыл положенный на приподнятое
колено Удипломаты, записал на бумажной карточке несколько цифр. Это
служебный, это - домашний. Все никак не соберусь заказать визитки.
Сейчас уж подожду, пока адрес установится, и, споткнувшись взглядом о
папочку рукописей, неожиданно для себя добавил: хочешь почитать мою
прозу? Интересно, как тебе покажется она. Только не потеряй.
Единственный экземпляр. Или тебе сейчас не?ы Давай почитаю.
Подошел двойной, с гармошкою посередине, троллейбус. У дверей
образовалась легкая давка. Арсений пережидал ее, пристроясь наготове
сбоку. Уже оказавшись в салоне, крикнул через головы входящих: Лика
маленькая. Блондинка. Длинное черное платье из-под синей дубленки.
Четырехстворчатые двери разгородили их, и сцепка тронулась. Так хочу
я, собственно, или не хочу, чтобы Юра переспал с Ликою? задал себе
Арсений вопрос. Хочу или не хочу?
В уголке битком набитого салона, рядом с Арсением, освобождалось
место. Он ловко юркнул на сиденье и подумал, что, коль устроился, не
стоит, наверное, спускаться и в метро, не так уж и к спеху, можно
добраться на двух троллейбусах, с пересадкой. Только надо обезопасить
себя от любителей справедливости, от их пронзительных взоров, под
которыми вагон превращается в сплошное скопище беременных и
одновременно престарелых детей-инвалидов женского пола. Арсений
раскрыл Удипломаты, в котором, кроме стихов и двух отысканных днем в
шкафу блокнотиков, ничего не было; поневоле уткнулся глазами в один из
последних. Хочу или не хочу? Впрочем, куда там! Юра порядочный! Он
себе не позволит! А Лика, конечно, напьется и станет приставать. У нее
ведь комплекс по поводу собственных старости и непривлекательности.
На третий день после прибытия в Вену, оформив необходимые документы и
ожидая самолет до Рима, он прогуливался по аллеям Венского леса. Я
незаметно наблюдал за ним, что, впрочем, оказалось несложно:
опьяненный чувством свободы и предощущением новой жизни, он не мог и
предположить никакой слежки. Когда мальчик завел меня в достаточно
глухой закуток, где не было даже наркоманов и педерастов, я, подойдя
сзади, задушил его, потому что предпочитаю не возить с собою оружия,
особенно когда лечу самолетом международной линии. Потом выпотрошил
карманы, чтобы успокоить австрийскую полицию, которая, впрочем, и так
мало бы взволновалась гибелью вшивого транзитного эмигранта. В тот же
день я вылетел в Москву, пересел на Красную стрелу и наутро рапортовал
Шефу об очередном выполненном задании.
За время нашей беседы в самолете мальчик успел заинтересовать меня,
понравиться, и я с удовольствием и легкой грустью иногда вспоминаю о
нем.
Это был абзац, которым начиналась работа над УСтрахом загрязненияы,
