литератор-детективщик с фрейдистским уклоном. Или, скажем,
кинорежиссер. Адъютант его превосходительства. Зачем Шефу понадобилось
доводить до моего участия? - создал бы мальчику условия, и от дешевого
его диссидентства лет через пяток и следа не осталось бы. Больше
полужизни я имею дело с людьми, я люблю их, я, мне кажется, хорошо их
понимаю, но, увы: решать их судьбы всегда остается прерогативой Шефа -
мне же приходится довольствоваться ролью самой судьбы.
Не забыли? продолжил сосед, едва я вернулся на место. Н. Е. идет к
Калерии - так я воображал после первого разговора в клинике.
Навоображал, естественно, чушь собачью, простые решения казались мне
слишком простыми (и в самой сути, как вы скоро поймете, я очутился
прав!), но в тот-то раз на деле: обычная гостиничная проститутка,
десятирублевая, безо всяких там надрывов и психологий, что, впрочем,
выяснилось позже, покуда же я вовсю проницал глубины, человеческого
подсознания, мальчик произнес последние слова с очень горестною в свой
адрес иронией, и мне снова пронзительно пожалелось его, так что даже
засвербело в воспаленном заднем проходе, и я по возможности деликатно
почесался сквозь белье и брюки об обшивку сиденья. Но мальчик и не
заметил: он снова увлеченно бросился в свою собачью чушь: итак,
напрострел - темная арка двора...
103.
Итак, напрострел - темная арка двора, изнутри, от дома, тускло
освещаемая лампочкою под сводом; лампочка прикрыта колпаком грубого
стекла, а поверх еще и проволочной сеткою. В пятне света мелькают на
мгновение две знакомые фигуры и снова исчезают, растушевываются по
поверхности экрана. Ослепительный на фоне глухой черноты - как
прожекторный луч - сноп света из дверей развалюхи, где живет Калерия
(камера, оказывается, панорамировала за ними), сноп, возникающий из
ничего, перекрытый на миг двойной тенью и исчезающий синхронно со
звуком хлопнувшей двери. Снова - напрострел - длинный грязный
коридор - двери по обе стороны - и моя пара, идущая от объектива.
Остановка. Калерия, полунаклонившаяся к двери (звук ищущего скважину
ключа), Н. Е. - с двумя нелепыми бутылками в руках. И, наконец, в
предпоследний момент, ровно за мгновенье до исчезновения парочки, -
высунувшаяся из кухонного проема прямо перед объективом острая
мордочка любознательной соседки в ореоле бигуди (перевод фокуса).
Потом - сверху - стол в пустой комнате Калерии, пустой стол в пустой
комнате, и бутылки на нем, и вытянутые руки на нем, и даже гость
молчит, не одна хозяйка, и этот кадр тянется очень-очень долго. Метров
сто. Куздюмов-то, пожалуй, уже и не придет (придет Куздюмов! Куздюмов,
к сожалению, всегда появляется вовремя, грущу я), и, выдержав короткую
паузу, во время которой хозяйка вполне могла бы хоть что-нибудь
ответить, гость встает, направляется к двери. Калерия тоже. Проводить.
Так же покорно и безразлично, как если бы за занавеску. Но в самый
последний момент, когда Н. Е. уже совершенно ясно, что они расстаются,
зверь, неожиданно в этот вечер обнаруживший себя и пружинившийся уже
несколько часов подряд, одним прыжком одолевает тысячелетнюю
цивилизацию и бросается на Калерию, впивается в ее холодные,
безразличные губы, рвет с нее одежду. А Калерия не сопротивляется:
наоборот даже - пытается Н. Е. помочь, потому что ей в таком простом
деле непонятны и ненавистны сложные эмоции. Он опрокидывает ее, голую,
на неразобранную постель, сам не сняв даже пиджака, ботинок, только
расстегнув по необходимости несколько пуговиц на брюках, и
приговаривает: вот так... вот так... а ты будешь совсем голая... без
ничего... нагая... только очки... надень-ка очки... ты будешь совсем
нагая и в очках... хочу, чтобы в очках, слышишь? Он бормочет, пытаясь
одной рукою нацепить на Калерию свои тяжелые импортные очки, а
другою - помогая себе ее взять. Она ему больше не помогает: лежит
безразличная, и только в глазах ее, за светло-дымчатыми стеклами,
вспыхивают мгновениями искорки неискоренимой ненависти.
Женщина молчала всю ночь, а потом, серым липким утром, когда мужчина,
краснея, крался к двери чуть не на цыпочках, чтобы как-нибудь случайно
не наткнуться даже взглядом на объект недавней страсти, отомстила,
выразив всю свою ненависть к нему и к ним вообще простыми, можно даже
сказать, невинными словами: а ты чистый? И мужчина не вздрогнул, не
обернулся, не понял смысла фразы, занятый мучительным процессом
покидания грязной комнаты, только машинально пробормотал: да-да,
разумеется, и выскочил вон из квартиры, из дома, и смысл настиг
мужчину только на улице, в подворотне, под сводом которой все горела
желтым волоском в свете тусклого, но превосходящего ее силою утра
лампочка, когда стоял, упершись руками в осклизлую кирпичную стену
арки, разведя пошире ноги, чтобы брызги не попали на брюки и
лакированные башмаки, и пытался выблевать из себя скверную ночь,
свидетельницу нечеловеческого желания, и сакраментальные слова: о ты
чистый?.. а ты чистый?.
Н. Е. заехал в гостиницу за портфелем и первым же рейсом улетел домой,
не сделав дел, ради которых прибыл сюда, не позвонив никому, не
оставив ни для кого записки.
104.
Просмотрев фильм, я, показалось мне, получил массу зацепок, продолжил
сосед, отключая воображаемый экран и возвращаясь к нормальному способу
беседы: лицо к лицу. Например, оскорбительное для личности знание, что
принимаешь взятку борзыми щенками; или вот это неожиданное открытие
какого-то животного начала в себе, начала, над которым разум,
оказывается, не властен; или, наконец, чувство вины перед женою за,
может, первую измену: знаете, бывают люди, которым природою суждено
быть однолюбами и для которых всякий инцидент подобного рода -
психическая травма? (Еще б мне не знать! усмехнулся я. За всю жизнь я
спал только с одной женщиною - с моей женою, Калерией (ничего,
повторяю, смешного в этом имени не вижу, мне оно даже особенно
нравится: лучше, чем какая-нибудь там Валя или Света: редкое,
красивое), и к людям, способным на супружеские измены, всегда
испытывал нравственную брезгливость); или, если хотите, даже
неосознанная любовь к этой жалкой, несчастной, но возбудившей его
потаскушке, любовь, которую, чтобы не потерять самоуважение,
приходится скрывать от себя, пусть даже таким неприятным и опасным для
психики способом, как сифилофобия...
105. 18.53 - 19.01
Рукопись неожиданно увлекла Арсения, как чужой, никогда не читанный
рассказ; Арсений едва не проехал остановку, а теперь с вытянутым вверх
Удипломатомы в одной руке и заложенным пальцем блокнотом в другой
прорывался под ругань сквозь толпу поднимающихся в вагон людей. И за
что же так напустились, набросились на Арсения тогда
приятели-литераторы?! На что обиделись?! Неужто на этот вот гаерский,
чуть издевательский тон, который, вероятно, показался им невозможным,
непристойным в описании столь трагически-торжественного акта, как
политическая эмиграция?! На имена Куздюмов, Калерия? Неужто на то, что
кровавый палач имеет слабость страдать геморроем и сочувственно
выслушивать диссидента?! А ведь обиделись, право слово обиделись,
задело их за живое, - Арсений мог забыть собственную повесть, мог
забыть ее название, но как ее ругали, не забудет до конца дней! А и
он-то тоже хорош: скуксился, скис, закинул блокнотик. Вот тебе и
внутренняя независимость художника!
Художник с минуту потоптался на улице, выискивая глазами огни
троллейбуса, на который собирался пересесть, но их видно не было, и
интерес погнал под фонарь, вынудил поставить Удипломаты у ног и снова
раскрыть блокнот. Где же Арсений остановился? ...таким неприятным и
опасным для психики... Вроде здесь. И хотя мой кинометод, как
оказалось...
106.
И хотя мой кинометод, как оказалось... Я ничего не понимаю в
психиатрии, заполнил я повисшую вдруг паузу, по призванию я скорее
психолог, но литературно ваш метод... Во всяком случае, вы человек с
воображением. Только, надо полагать, профессор решает подобные задачки
много проще. О! с грустным сарказмом ответил собеседник. Тут-то уж вы
правы. Шеф предпочитает прописывать глюкозу. Глюкозу? искренне
удивился я. Можно и натриум бикарбоникум. Когда шеф вернулся из Парижа
и выслушал результаты моих раскопок, - нет, не эти, разумеется,
настоящие! - он попросту пригласил к себе Н. Е., порядком уже во мне
разуверившегося, и, отрывая от сердца, презентовал ему полсотни
таблеток глюкозы, которую выдал за баснословно дорогое и дефицитное
французское патентованное средство, стопроцентно гарантирующее от
заражения сифилисом. Видели б вы: у Н. Е. прямо на глазах камень
свалился с души; пациент так глянул на меня! даже не уничижительно, а
жалостливо, что ли. А месяц спустя, уверенный в собственной
неуязвимости, подхватил-таки на вокзальной бляди самый натуральный
люэс, до сих пор, наверное, лечится. Что же, хохотнул я. У каждого
человека свой Шеф, А у каждого Шефа свой метод. Простите, конечно, за
нескромность, еще мой хохоток, должно быть, еще больше расположил
мальчика ко мне, вы такой благородный слушатель, так тонко во всем
разбираетесь, и я, польщенный, расплылся в улыбке. Нет-нет, я отнюдь
не покушаюсь на ваши личные тайны, я слишком уважаю свободу личности -
но кто вы хотя бы по профессии? Как вам объяснить? меня снова
разбирало захохотать. Я служу в КГБ. Чиновником по особым поручениям.
То есть, конечно, офицером. Вы, значит, не эмигрант? Отнюдь, заливался
я. Я в служебной командировке. А что ж вы не спрашиваете, по каким
именно особым поручениям? Полагаете - секрет? Может, и секрет, да
только не от вас. Я служу исполнителем. Если использовать
романтическую терминологию - палачом. Но не судебным, а оперативным.
Мальчик отдернулся от меня, едва услышал аббревиатуру, - теперь же
почти до рвоты доходящее отвращение боролось в нем с улыбчатым наивным
недоверием: это ж, мол, надо так пошутить! Да, напуганы вы порядочно,
произнес я очень серьезно, пытаясь как можно точнее повторить
интонации Шефа. Мальчик, кажется, склонился поверить - бросил мне
сквозь желудочный спазм: не напуган! Просто все это мне омерзительно!
Я и уезжаю отсюда потому только, что по моей земле ходят палачи! По
вашей? А вы, простите, кто по национальности? Мальчик покраснел:
русский! А выезжаете как еврей! Следуя своему обыкновению, Шеф не дал
мне никаких сведений о подопечном, но кое-что я, слава Богу, способен
угадать и сам.
Ну полно-полно, потрепал я мальчика по плечу, досыта насладясь
произведенным эффектом. Я пошутил. Продемонстрировал, что значит
откровенничать с незнакомым человеком. Даже на столь либеральном
маршруте. Мальчик смотрел на меня во все глаза, с полуслова готовый
поверить любой, какую бы я ни произнес, ахинее - лишь бы ахинея эта не
требовала от него замкнутости, враждебности, от которых он, кажется,
слишком уже успел устать. Я то, что в прошлом веке определялось словом
беллетрист. Литератор, и назвал довольно известную фамилию. Лицо
мальчика разгладилось, озарилось улыбкой: правда? восхитился он. У
меня аж от сердца отлегло! Но ведь действительно: не мог же я так
пролететь. Еще Солженицын - помните? - написал в ГУЛАГе, что без веры
собственной интуиции ни в малой, ни в большой зоне выжить нельзя. И
что он ни разу не ошибся, выбирая людей, которым можно довериться в
самых критических обстоятельствах. Это он-то ни разу не ошибся?
саркастически заметил про себя я.
Значит, вы сам... юноша благоговейно повторил названную мною от фонаря
фамилию, и я снова почувствовал себя польщенным. Вы меня разыгрывали,
полагая, что я должен знать вас по портретам? Но на портретах,
подозрительность воротилась к мальчику, на портретах вы совсем другой.
Я, конечно, замечал, что фотографии иногда мало походят на оригиналы,
но не до такой же степени... Я подумал, не показать ли удостоверение с
фамилией Куздюмов, выведенною каллиграфическим почерком нашего
кадровика, командировку и даже секретный приказ Шефа, - все равно
