мальчик никуда б от меня не делся, а если б и попытался защищаться -
мне только занятнее стало бы выполнять задание: так моя миссия слишком
уж похожа на заклание двухдневного ягненка, тут справится и
практикант, - но в конце концов я решил ничего не показывать, ибо - я
почувствовал - такой перегрузки психика соседа просто не выдержит. А
сводить мальчика с ума не входило ни в мои, ни в Шефовы планы, да и
жалко. Я срочно встряхнулся и привел лицо в соответствие с портретом
литератора, чьим именем назвался: а как сейчас? Мальчик внимательно
посмотрел на меня и одобрил: сейчас совсем другое дело. Сейчас -
похожи. Сейчас я вам верю вполне, и, освободившись от недоумения,
волнуясь счастьем столь лестного знакомства, сбивчиво продолжил свои
признания: мне так неудобно, что я приставал к вам с дурацкими
разговорами. Ваш УБилет до звездыы... ваши книги... вы знаете, они так
много сделали для меня в свое время. Вы, можно сказать, мой духовный
отец... Если б не вы, я, пожалуй, и не прозрел бы, и не летел бы
сейчас вот здесь, с вами рядом. А вы ведь тоже, кажется, кончали
медицинский? И что, вы тоже... он повторил давешний мой замысловатый
жест, - навсегда?
Да. Тоже, намеренно неясно ответил я: то ли, мол, тоже медицинский, то
ли, мол, тоже навсегда. Но это особый разговор. А мне сначала хотелось
бы дослушать до конца увлекательнейшее приключение. Ваш рассказ -
рассказ художника слова. Вам непременно следует писать! Он смущенно,
совсем по-детски улыбаясь, неумело попытался скрыть удовольствие от
моего грубоватого комплимента, возразил, скромничая, что он, дескать,
тут не при чем, он, дескать, просто отчитывается в произошедшем с
ним, - и я снова глубочайшим образом пожалел, что у меня такой
нетерпимый, такой нетерпеливый Шеф. Мне, видит Бог, до слез захотелось
оказаться действительно этим паршивым писателишкою, именем которого,
неизвестно откуда и вспомнив его, я назвался, - этим паршивым
писателишкою, а не тем, кто я есть.
Ну хорошо, прервал я мальчика. Довольно скромности, довольно
комплиментов. Рассказывайте-ка дальше. Я ведь уже говорил вам, как
люблю детективы, - сосед улыбнулся моей, как ему показалось, шутке. А
то мы, я посмотрел на именной хронометр, как раз перелетаем границу.
Скоро Вена, скоро свобода! Если вы искренне настаиваете... мальчик
долгим, пристальным взглядом, пущенным в обход меня, уставился в
иллюминатор (Пролетели уже, пролетели! подогнал я) - давайте
продолжим. Разумеется, искренне.
107. 19.04 - 19.05
Да, точно, до сих пор, до этого вот самого места успел дописать
Арсений свою повесть, когда, тщеславный осел, понес ее читать на ЛИТО.
Дальнейший текст был выполнен пастою другого оттенка и вообще выглядел
как-то по-иному, стыдливо, что ли: мелко, криво, менее разборчиво.
Даже на поверхностный взгляд чувствовалось, что автор уже не смакует
встающие перед ним детали и подробности, не задыхается на неожиданно
возникающих крутых поворотах, а мечтает скорее, все равно уже как,
добраться до конца. Просто и читать расхотелось. Итак, кинометод. Вы,
конечно, обратили внимание... Арсений посмотрел в окно: осталось
проехать всего две остановки. Как раз, прикинул, закончу.
108.
Итак, кинометод. Вы, конечно, обратили внимание, как много времени
уделил я сибирской истории с Калерией и Куздюмовым, хотя давным-давно
знаю, да и вас предупредил, что она вымышлена мною от начала до конца.
И тем не менее меня до сих пор тянет к ней, я затер воображаемую
пленку до царапин, до дыр, и не потому только, что киноверсия, при
всем ее несходстве с действительностью, все-таки прояснила мне многое
в заболевании пациента, даже вовсе не потому - просто я до сих пор
подсознательно желаю, чтобы причиною заболевания являлось мое кино, а
не отвратительное тюремное происшествие сорок девятого года. Грязная,
пакостная комната Калерии до сих пор представляется мне стерильным
благоухающим дворцом по сравнению с роскошным кабинетом, в котором мне
очень скоро пришлось побывать. Нарисуйте себе... и мальчик вдруг начал
описывать кабинет моего Шефа. Вот в чем дело! догадался я. Значит, у
Шефа с ним личные отношения. Только зачем уж так: чище, стерильнее...
Грязь - она грязь всегда, независимо от того, частная или
государственная! И автоматически поправил мальчика: вы ошибаетесь. Там
стоит видеомагнитофон не Усониы, а Убошы. Я плохо в них разбираюсь,
извинился сосед, даже не удивившись в своей увлеченности, откуда мне
знать марку того видеомагнитофона, под Усониы я имел в виду, что
импортный. Нет уж, простите, вступился я за честь своего учреждения.
УБошы - это совсем не то, что Усониы. УБошы делает аппаратуру штучную,
она ценится на мировом рынке впятеро дороже, чем японские серийные
игрушки...
109.
Многоточие. Еще многоточие. Неразборчивые каракули (нрзб.).
Зачеркнутые слова. Разноцветные паранойяльные рисунки. Какие-то цифры.
Арсений выбрался из троллейбуса и помог сойти хорошенькой дамочке,
впрочем, вполне порядочной и, видимо, образцовой жене и матери: полные
продуктов и туалетной бумаги авоськи в обеих руках. Продуктов - и
туалетной бумаги. Неужели это все, что я сумел сочинить после
товарищеской критики? Жалко! Ах, нет, вот, через две пустых, еще
исписанная страничка. На другой день мальчик встретился с Николаем
Евгеньевичем...
110.
На другой день мальчик встретился с Николаем Евгеньевичем, стал
осторожно, тактично прощупывать на предмет обстоятельств вопроса а ты
чистый? и, убедившись в полном несоответствии своей версии
действительности несколько даже на пациента обиделся. Хорошо!
раздраженно прикрикнул. Тогда расскажите подробно всю вашу жизнь!
Зачем вам подробно, да еще и всю?! в сущности, без повода, взорвался
Николай Евгеньевич, и мой сосед тут же почувствовал, что что-то не
так, что что-то Н. Е. собирается от него скрыть, может быть, впрочем,
такое, что скрывает и от себя. Что именно? Пользуясь степенью
раздраженности пациента, как репликами холодно-горячо в жмурках, мой
сосед выясняет, что Н. Е. в сорок девятом был арестован и провел в
тюрьме около двух недель. Вы не подумайте! зачем-то оправдывается
Николай Евгеньевич. Обычные сталинские дела! Пятьдесят восьмая! К тому
же, оказалось недоразумением, и меня освободили! Мальчик по молодости
лет не знает, что в сорок девятом недоразумений еще не происходило и
что за здорово живешь пятьдесят восьмую через две недели не
освобождали, - тем не менее направляет острие своего расследования
именно в эту точку: при всех смешных проявлениях, в интуиции мальчику
не отказать.
Пару дней побегав высунувши язык по Ленинграду и оборвав телефон, мой
сосед узнает подробности ареста: Николай Евгеньевич, барин, дворянский
сын, имел легкомыслие заступиться за посаженного своего коллегу,
космополита, и в недолгий срок загремел сам. Дело вел следователь
такой-то, находящийся ныне на пенсии и проживающий по такому-то
адресу.
111. 19.10 - 19.12
Здесь рукопись обрывалась окончательно. Последние строчки Арсений
дочитывал в колеблющемся в такт шагам, то и дело перекрываемом тенями
ветвей свете фонаря, двигаясь сквозь небольшой лесок к одиноко
торчащей среди пятиэтажек, обозначенной огнями окон башне, где сегодня
собиралось ЛИТО. Коль скоро читать дальше было нечего, оставалось
припомнить давным-давно придуманный сюжет: дело там, кажется,
заключалось в том, что, некая по уши влюбленная в Николая Евгеньевича
юная девица, Нюсенька, что ли, чтобы освободить возлюбленного,
отдавалась следователю в кабинете, на клеенчатом канцелярском диване с
валиками, под портретом Лаврентия Павловича Берия; освободившись,
Н. Е. все узнает и в благодарность на спасительнице женится; та после
клеенчатого дивана в сексуальном отношении одновременно сдвинута и
заторможена; Н. Е. (дат.) тоже постоянно мерещится на Нюсеньке голый
следователь; однако, воспитанные в старых еще традициях так называемой
порядочности, ни муж, ни жена и виду не подают, что спать друг с
другом им сплошное мучение, а когда Н. Е., подчиняясь природе,
Нюсеньке изменяет, чувство вины перед обманутой спасительницею
вызывает невроз, сифилофобию, страх загрязнения, - Арсений вычитал эту
историю в какой-то книжке по психиатрии.
Впрочем, нет, не так! то есть, так, конечно, но главный герой все-таки
не Н. Е., а мальчик. Раскапывая истоки болезни пациента, юный психиатр
встречается с его следователем - маленьким, сгорбленным, лысым,
желточерепым человечком, днями отсыпающимся в дальней комнате
необъятной, как Родина, полной клопов и жильцов ленинградской
коммуналки, а по ночам с гурманством читающим Достоевского Марксова
издания, находя на его страницах оправдание собственным подлости и
преступлениям и получая от воспоминаний о них некое извращенное,
сладострастное удовольствие; особенно следователь любит читать про
луковку, ибо полагает, что и у него есть своя луковка, за которую
Богородица вытащит его в нужный час из кипящей смолы, свое доброе
дело: уложив Нюсеньку на клеенчатый диван с валиками, следователь ведь
сдержал слово: отпустил Николая Евгеньевича, а мог и не отпустить бы!
Но все эти пакости - еще полбеды: следователь показывает на прощанье
психиатру фотографию тех, счастливых времен, и психиатр узнает рядом с
палачом, в обнимку с ним, родного своего дедушку, кумира семьи,
оставившего светлый след в детских воспоминаниях героя; совпадение,
разумеется, не слишком-то натуральное, как и многое в повести, зато
вполне, так сказать, в жанре.
112.
Потом, в камере, Арсений порою перебирал в памяти текст романа,
пытаясь отыскать в нем места, что стали основанием для обвинения
автора в клевете на общественный строй целиком и на отдельные
организации в частности, - и снова и снова останавливался на УСтрахе
загрязненияы: вероятно, экспертов, дававших заключение о книге (кто
они, эти таинственные эксперты? не иначе как тоже коллеги-литераторы,
только положением повыше!), в отличие от Арсения, проблемы жанра
занимали очень мало.
113. 19.13 - 19.17
Тут-то, собственно, все и должно было закрутиться: психиатр, буквально
поехавший с катушек от той, дедушкиной фотографии, начинает следующий
круг розысков: пристает к родителям, к родственникам, к знакомым и
даже, под конец, к незнакомым, - и ему лавинообразно открывается
банальная, в общем-то, истина: все, кто по возрасту те времена
застали, вынужденно, а кто и с удовольствием, жили в них, участвовали,
а вот (о следователе) - ходят на свободе, а вот (о дедушке) - ставятся
в пример, а вот (о Нюсеньке, о Николае Евгеньевиче) - считаются
порядочными, уважаемыми людьми!
Юный психиатр выбегает на Невский с проповедью. Ясная погода. Солнце
шпарит вовсю. Героя обтекает нарядная, радостная толпа. Остановитесь!
кричит мальчик. Здесь, рядом с вами, безбедно существуют избежавшие не
только наказания - даже осуждения - палачи, уголовные, в сущности,
преступники! А у жертв искорежена психика! А и те и другие скверно,
опасно для общества воспитывают своих и чужих детей! Один-другой
останавливаются на минутку: посмеяться над нелепым безумцем, остальным
же некогда, они успевают только скосить взгляд в его сторону и потом
выясняют у спутников: кто, мол? что? билеты лотерейные, что ли,
продает? - и психиатр понимает, что вот они и есть, на Невском, -
палачи, подпалачники, малодушные жертвы, трусливые или холодные
наблюдатели, они, их дети, внуки, несущие в себе врожденно те же
бациллы или подхватившие их от соседей, - и потому, сколько ни кричи,
все равно не докричишься; среди подобных людей нормальному человеку,
каким считает себя сумасшедший герой, даже и не запачкаться, не
заразиться невозможно, и он принимается чистить, скрести места, за
которые - кто локтем, кто полою куртки - случайно задели прохожие.
Мальчик сам заболевает страхом загрязнения, только объектом последнего
