Театре - на церковь он, правда, не походил вовсе, но, тем не менее,
вполне Лике церковь заменял, - в Режиссеровом Театре непонятных слов
не существовало: предельно простые и отчетливые, они выражали только
то, что Лика - несколько, правда, смутно - всегда думала и без этой
пьесы: Не затем, думала Лика, явился Бог, чтобы все уладить. Он пришел
затем, чтобы все стало еще труднее. Он не требует от человека чего-то
необыкновенного. Надо только довериться тому, что в тебе есть,
поверить в ту маленькую частичку самого себя, которая и есть Бог.
Только чуть-чуть подняться над собой. А уж все остальное Он берет на
себя. И не с теми Бог, кто сильнее. Он с теми, кто храбрее. А это вещи
разные. Бог не любит тех, кто боится.
В ту пору Лика еще не боялась ничего. Два года назад она не испугалась
войти в кабинет главного; не испугалась показать в короткий
испытательный репетиционный срок, который главный назначил, все, на
что способна, все, чем была; не испугалась потребовать и от Режиссера
всего, на что способен он; Лика не испугалась и пришедшей к ней славы;
не испугалась одной за другою идущих к ней главных ролей; не
испугалась и этой, самой своей Главной, роли: Я только говорю, что
воля Его свершилась, пусть даже Он пожелал послать мне гордыню и
осудить меня на вечные муки. Ведь это тоже Его право. Ей, наверное, и
в самом деле грозили вечные муки, но не могла же она противиться
голосам, которые так давно и так внятно заклинали ее: Жанна! Жанна!
Чего ты ждешь? Великая беда грозит Французской державе! - и пусть, что
звали Лику не Жанною, она прекрасно понимала, какой державе грозит
великая беда. Слова ее маленького умного Карла: простолюдины станут
хозяевами королевства через несколько веков - и наступит пора резни и
самых чудовищных заблуждений, звучали бы страшным пророчеством, если
бы она могла забыть хоть на мгновение, что написаны они совсем
недавно, каких-нибудь два десятка лет назад, когда она уже
существовала на этой Земле, а пророчество, отвратительно и неотвратимо
сбывшееся, унесло не один миллион жизней, искалечило не один миллион
душ. Понимала она и то, что ее, уже ступившую на стезю, не ждет
никаких счастливых концов, никаких концов, которым нет конца, и когда
она кричала в зал с занявшегося бутафорским пламенем костра: распятье!
Арсения, сидевшего с Равилем в полутьме девятого ряда, на чужих
местах, натурально подирал по коже мороз, потому что крик этот был
стопроцентно истинен, потому что Арсений знал и в собственной жизни
моменты, когда ему, атеисту, точно так же хотелось закричать:
распятье! Дайте распятье! Умоляю вас, дайте распятье!
Имелись в Роли и расхождения с Ликиной биографией: например, Жанна
куда смиреннее реагировала на побои отца: больно он тебя? Да. Бил
сплеча. Ничего не поделаешь, терпи. Отец ведь. Я и терплю. И пока он
меня бил, я молилась за него, чтобы Господь его простил, но тут же,
через несколько минут, и оправдывала Лику: я знаю, что я гордая, но
ведь я Дева Господня. И если бы Ему не нравилось, что я гордая, разве
Он посылал бы мне Своего архангела в сверкающих одеждах и Своих святых
угодниц, облаченных светом? Непорочная Жанна оправдывала даже Ликину
любовь к Виолончелисту: я не такая ученая, говорила, но я знаю, что
только дьявол безобразен, а все, что красиво - творение Божие, даже
Ликин от Виолончелиста уход: красота ведь напрочь исчезла с лица
Первого Возлюбленного, как только злоба и отчаянье поселились в его
душе.
Сама же Лика, играя на сцене эту свою последнюю Роль, была красива,
как никогда.
93.
Нелепо надеяться, что удастся выжить, когда трагическая роль, которую
исполняешь, приходится точь-в-точь впору. И нужды нет, что покуда с
тобою слава, искусство, любовь, - Жанна ведь тоже попала на костер не
вдруг.
Со Вторым Возлюбленным, Живописцем, Лика жила в небольшой, заброшенной
на окраину, но впервые собственной квартирке, хотя существовало еще
два места, где он проводил ночи: дом его родителей и сырая подвальная
комнатка-мастерская на бульварном кольце. С Живописцем Лика
зарегистрирована не была, - он сумел убедить: только брак, заключенный
под архитектурно совершенным, синим до черноты куполом Церкви Мира,
что ночами глядит на них мириадами всевидящих Божьих глаз, может
считаться священным; ему, уверял Живописец, претит замешивать в их с
Ликою отношения дьявола тоталитарного государства. Своего ключа от
мастерской Лика не имела, однако когда Живописец работал, Лика нередко
проводила мучительные и счастливые часы с его полотнами, которым,
казалось, никогда не покинуть этих тесных, пахнущих плесенью стен.
Лика узнавала на холстах то ярославскую (Живописец никогда в Ярославле
не бывал) щербатую кирпичную булочную, скособоченную на самом загибе
Земли, то испещренные непристойными надписями, серые от времени
заборы, под которыми росли пыльные лопухи и всегда полуоблетевшие
одуванчики, то едва держащуюся на хрупком стебельке шеи раздутую
голову макроцефала с глазами, полными непередаваемой вовне мысли, - и
актрисе становилось жутко оттого, что страшный, неуютный мир, осколки
которого разбросаны по мастерской, живет не в одном сумрачном
воображении Живописца, но составляет фон, а отчасти и содержание
реального Ликиного бытия. Странные названия вроде Ул. Пр. Богородицы
или 2-й тупик им. И. И. Христа записывались в этом мире на мгновенно
узнаваемых, повершенных жестяными шалашиками, что бессмысленно
прикрывают вечно перегоревшие лампочки, прибитых ржавыми гвоздями к
дощатым стенам полусгнивших бараков жестяных полукружьях; по обводу
арки метро, напоминающего УЛермонтовскуюы и УКропоткинскуюы
одновременно, шла рельефная, литая из нержавейки надпись ИСКАРИОТЫ;
громады многоэтажных корпусов представали в мертвенных отблесках
болотных огоньков очередного салюта; краснорожерукие апостолы, требуя
за послушничество хлеба и вина, приставляли ножи к горлу болезненного
Учителя: пусть, мол, хоть от себя отрезает, пусть, мол, цедит хоть из
собственных жил, - и надо всем этим миром, на маленьком квадратном
холстике, к помощи которого Лика прибегала, когда ей совсем уже
становилось невмоготу, висела в пространстве ничем не поддерживаемая
пудовая гиря ВЕРЫ. Служил Второй Возлюбленный где-то в издательстве,
очень прилично зарабатывал на иллюстрировании детских книжек, одевался
у фарцовщиков, ездил в перекрашенных перламутрово-изумрудной краскою
Ужигуляхы.
Известие о том, что ее Режиссера взяли, застало Лику на длительных
ленинградских гастролях, и невыполнение естественного решения: в то же
мгновение покинуть театр (уже все равно с какой буквы) - стоило ей
долгой тяжелой болезни, локализовавшейся внизу живота, там, куда бил
Лику в свое время отец и откуда выскребали потом ребенка Первого ее
Возлюбленного. Лика готовилась принять справедливую смерть и потому
наотрез отказалась покинуть гостиничный номер ради пахнущей кухнею
коммунальной больницы чужого города, но, по настоянию администрации,
вынуждена была трижды в день принимать пухленькую чернявую медсестру:
белый халат под плащом, никелированный стерилизатор, вмещающий шприц,
иглы и запах эфира, - в сумочке. Медсестру, тут же перезнакомившуюся
и, кажется, переспавшую с наиболее знаменитыми актерами их труппы и
непрошеными откровенностями набившуюся Лике чуть ли не в подруги,
звали Ией, и еще около года Лика не знала, что Ия уже внесла в ее
трагическую жизнь так несвойственный последней привкус мелодрамы.
Области Ликиного сознания, из которых уколами мало-помалу удавалось
изгнать болезнь, Ия тут же стремилась заполнить рассказами о
бесчисленных любовных похождениях и переживаниях, рассуждениями о
выгоде и невинности стукачества, планами партийной карьеры и
сетованиями на жмотистого мужа-еврея, у которого она все равно что
положено оттягает. Надломленная болезнью и первым - первым ли? - своим
предательством, Лика, вернувшись после отпуска на службу, почти
равнодушно узнала, что из спектаклей Режиссера (а в других она давно
не играла) в репертуаре остался только УЖаворонокы, и то потому лишь,
что едва не он один спасал театр от полного финансового краха. Во
дворе горел костер, составленный из рекламных щитов Режиссеровых
спектаклей, и Ликино лицо, увеличенное фотографом во много крат и
многократно же размноженное, корчилось, чернело и исчезало навеки в
клочьях небутафорского пламени.
Они продолжали спать с Живописцем в одной постели, но ночи их, и
прежде не особенно жаркие, стали почти совсем уж целомудренными, ибо
болезнь покидала облюбованное ею тело медленно и без охоты. Поэтому,
когда Второй Возлюбленный изменил Лике с приехавшей в Москву на
недельку - за тряпками - и остановившейся у нее Ией, - донельзя
довольная Ия под маркой раскаяния сама и доложила подруге об этой
измене, - Лика своего Возлюбленного поняла, даже, пожалуй, простила,
но видеться с ним больше не пожелала. Ее, уже попробовавшую предать,
даже удивила собственная непреклонность, однако Лика поделать с собою
ничего не смогла.
94.
Лику обстало одиночество. Невнятные покаянные письма, которые она
слала Режиссеру по странному, из одних цифр состоящему адресу,
оставались без ответа; возможно, отвечать уже было просто некому, -
тем более это молчание угнетало Лику; в театре она не получала никаких
ролей: новый главный, хоть и был глуп, обладал врожденным
идеологическим нюхом овчарки; нюх подсказывал: необратимо раскрывшаяся
в спектаклях Режиссера Ликина индивидуальность, сама по себе,
независимо от мизансцен и текста, враждебна Системе, - и это
интуитивное ощущение главный облекал зловещим рычанием: актриса
Имярек - некрасивая; в зале - Лика угадывала - все меньше и меньше
оставалось людей, сочувствующих ее Жанне: время менялось, и публика
менялась вместе с ним; фильм, где Лика, говорили - сама она видела
только кусочки, на озвучании - блистательно сыграла главную роль, лег
навечно на полку, после чего, до Арсениева эксперимента, сниматься
Лику уже не приглашали; бестелефонная, на самом краю города, на
Сукином болоте, квартира не приманивала и без того немногочисленных
знакомых и мелкими, но постоянными напоминаниями - запах трубочного
дыма, например, - об изгнанном оттуда Живописце подчеркивала полную
свою изолированность от мира; подругу завертел очередной - Лика не
помнила который уже по счету - вихрь, и уловить подругу стало
невозможно; Бог молчал.
Более других мест похожий на мир Живописца Ленинград - город
традиционных гастролей - обрушился на Лику воспоминаниями о
предательствах: ею и ее - и вытолкнул на подоконник восьмого этажа
одной из своих гостиниц. Ах, как было бы хорошо! подумала Лика, глядя
на поблескивающую внизу, такую ностальгическую в этом мире асфальта
булыжную мостовую, как спокойно и вместе с тем - трагично! Актерское
воображение подхватило идею, разыграло как по нотам и едва не заманило
к действию, но четыре удара в дверь, ритмически повторившие
бетховенскую тему рока, на несколько мгновений вернули Лику к
реальности - на те несколько мгновений, что продлили житие на пять с
небольшим лет. В незапертый - вполне ли случайно? позже спросит ее
Психиатр - номер вошли беззаботные знакомые из прошлой жизни, принесли
фрукты, шампанское, коньяк и огромный ворох поздних цветов. Все -
чуточку навеселе, и, пожалуй, один, коренастый, с залысинами,
вклинивающимися в курчавую шевелюру, и черными глазами (за ними тянуло
предположить не ограниченную глубину яблока, но бесконечность небытия)
еврей, с которым (Лика, несмотря на странное ощущение dejavue, готова
была поклясться и в этом) она встретилась впервые, - разгадал,
впрочем, довольно презрительно, значение ее странного местоположения в
номере. И так как только благодаря вторжению развеселой компании
завтрашний УЖаворонокы оказался неотмененным, все они получили на него
приглашение.
Появления после спектакля в гримерной столь индифферентного вчера
еврея Лика не ожидала. Однако когда этот взрослый, много старше ее,
