обзванивание и рассылание открыток с целью оповещения о дате и адресе
ЛИТО досягаемых в данный момент членов этого аморфного братства;
выклянчивание на чай (не идиома) и очередную премию бумажных и
металлических рублей, с которыми чем дальше, тем реже и труднее
расставались самодеятельные литераторы, критики и ценители;
определение (вернее, оглашение, ибо являющиеся на ЛИТО
классики-лауреаты, как правило, заявляли Пэдику нахально и
императивно: сегодня я читаю то-то и то-то, столько-то и столько-то,
за тем-то и перед этим-то!) программы и ведение ее;
предоставление сидящим - по часовой стрелке (иногда, в виде смелого
творческого эксперимента, предложенного отцом русского баснописания
еще на заре минувшего века, - и против часовой) слова для критического
отзыва, в котором чаще всего никто из читающих (если, конечно, им не
оказывался впервые сюда попавший, трясущийся от робости и нервного
возбуждения юный поэт, каким лет семь назад дебютировал на ЛИТО
Арсений) не нуждался;
право резюмирующего высказывания, обычно глубокомысленного точно в
такой же мере, в какой и абсурдного: слушая прозу или стихи, Пэдик
никогда их не слушал - он напряженно искал ход для своего критического
выступления, и легко удавалось уловить момент открытия этого хода,
стоило посмотреть на Пэдика повнимательнее: лицо его гениально
морщилось, знаменуя эврику, после чего, напротив, покойно
разглаживалось, что обозначало прекращение напряженной умственной
работы, ибо необходимость в ней отпадала вполне; такой ход отыскивался
всегда и всегда был анекдотичен: либо недостаток женских рифм по
сравнению с мужскими или дактилическими, либо - преимущественное
построение фраз начиная с существительного, а не с глагола или,
скажем, с наречия; либо еще какая-нибудь подобная тонкость мастерства;
на мальчиков и девочек Пэдикова критика производила - вероятно, из-за
тона ее произнесения и внушительности внешности произносящего -
ошеломляющее впечатление, и они, окрыленные знанием истины в последней
инстанции, летели домой переделывать мужские рифмы на женские или
менять порядок слов в предложениях в полной уверенности, что создают
таким образом нетленку (впрочем, память у Пэдика была неважная, и
назавтра он мог высказаться с тою же весомостью и по тому же поводу в
абсолютно противоположном смысле, чем приводил легковерных авторов в
состояние шока); люди повзрослее и, естественно, поозлобленнее
(благополучные на ЛИТО ходили редко и то лишь позабавиться) иногда
молча поигрывали скулами, иногда и прямо обрывали речь авторитетного
советчика; классики же, знающие Пэдика давно и искренне
симпатизирующие ему за удивительную, почти дворняжью его доброту, за
беззащитность и бескорыстие, легко и привычно прощали ему прирожденную
слабость ума, понимая, как мало он в ней виноват, и развлекались,
пытаясь предугадать его очередное критическое открытие, что, впрочем,
почти никогда не получалось вполне: Пэдик обладал непредсказуемостью
гения;
приобретение на свой, весьма скудный, счет красных полихлорвиниловых
папок, куда собственноручно вкладывал собственноручно же отпечатанные
на разболтанной УБашкирииы (наследстве от третьей жены) лауреатские
дипломы, и торжественное вручение этих дипломов очередным лауреатам;
дипломы сопровождались премией: от пяти до пятидесяти рублей - когда
сколько набегало, а последняя, как правило, тут же коллективно и
пропивалась; впрочем, все более или менее регулярно посещающие ЛИТО
лица были такими дипломами уже отоварены (почти как и в Союзе
писателей - за выслугу лет), некоторые и дважды, и находить новых
кандидатов в лавроносцы Пэдику становилось все сложнее и сложнее;
и, наконец, похлопывание по плечу авторов произведений, вне их круга -
легально или нелегально, пусть шепотом, нашумевших, - похлопывание,
сопровождаемое словами: мой ученик, наш лауреат или чем-нибудь в этом
же роде.
Кроме последней, от которой даже самые закаленные и старые Пэдиковы
знакомые морщились, а порою и просто затыкали его, хоть и жалко было
видеть надутые губы и по-детски обиженное пожилое лицо, и давали
себе - никогда, впрочем, не сдерживаемое - слово впредь на ЛИТО не
являться, - все прочие привилегии более или менее охотно
предоставлялись мэтру, как ни смехотворно выглядело ЛИТО, чаще всего
больше негде оказывалось прочесть последние стихи или в мучениях
рожденную прозу: не в журнал же УОктябрьы нести, не в литобъединение
при горкоме комсомола, не в Союз, черт возьми, писателей! - а для
того, чтобы самим заниматься организационной бодягою, следовало
слишком всерьез принимать этот, в общем-то, цирк (хотя в одной
диссертации утверждается, что XIX век в России прошел под знаком
именно конского цирка). И тут Пэдик приходился в самый раз.
Надо думать, их ЛИТО представляло собою наиболее демократичную
организацию Москвы: на его заседания мог прийти кто угодно и этот кто
угодно мог читать или говорить что угодно. Не исключено, что именно
поэтому ЛИТО и казалось таким цирковым: на одно относительно умное
выступление приходился, как минимум, десяток в разной мере глупых; на
одно талантливо написанное стихотворение, даже строчку, - сотня,
тысяча строчек графоманских; впрочем, даже столь низкий
интеллектуально-творческий уровень ЛИТО многократно превышал, если
судить по их продукции, уровень любой из секций СП. Однако грел и
заставлял закрывать глаза на уровень тот факт, что читать и обсуждать
на ЛИТО вещи, предназначенные или пригодные для официальной печати,
считалось здесь - помимо воли Пэдика, сквозь всю свою длинную и
бестолковую жизнь пронесшего неразделенную любовь именно к этой
печати, - дурным тоном. Идеи ЛИТОвцев, более или менее жаждущих
строгости и порядка, о введении каких-то правил, членства,
литературной программы, творческого ценза, разделения голосов на
совещательные и решающие и прочих признаков организации, о выпуске
машинописного журнала, - наталкивались на твердую уверенность
руководителя, что их всех не трогают и не разгоняют вот уже второй
десяток лет потому только, что у них никакой организации как раз и
нету, - и об эту уверенность разбивались. Получалось, что Система
стоит на страже самой широкой демократии. И действительно, что б на
ЛИТО ни читалось, о чем бы ни говорилось, никаких санкций по этим
поводам покуда не возникало. И в конце концов авторы опасных проектов
оставили ЛИТО в покое - таким, каким оно сложилось исторически, само
собою, и появлялись на нем изредка, когда их души к тому как-то
располагались, а проекты - решили - можно, если очень уж подопрет,
реализовать и вне ЛИТО. Впрочем, судя по результатам, подпирало пока
не очень, потому - не исключено, - что слишком известно было, чем
такие подпирания кончаются.
В этот момент Арсений опомнился, что безжалостно долго держит своего -
пусть даже давнего, бывшего, но все-таки родного - Арсения с поднятой
над порогом ногою и протянутой к Пэдику для приветствия дланью, но,
тем не менее, решил, что, прежде чем приведет героя в устойчивое
положение, прежде чем даст услышать многозначительный, веской
вертикалью указательного пальца сопровожденный Пэдиков шепот: Юра
Жданов читает из нового романа, прежде, наконец, чем впустит героя в
комнату и усадит на свободный табурет в углу, - все же скажет
несколько слов о зарождении и истории ЛИТО, теряющейся в легендарных
хрущевских временах, и объяснит, почему, собственно, Пэдика звали
Пэдиком. Началось все с того - Арсению, мальчишке, жившему тогда еще в
М-ске, не посчастливилось стать ни участником, ни свидетелем
сказочного сего начала, - как в похоронившей Сталина Москве высыпали,
словно грибы после дождя, молодые поэты. Стихи у них получались тогда
сумбурные, захлебывающиеся, полные надежд и ожиданий. По вечерам поэты
ходили к только что возведенному памятнику Маяковскому-читать, - и
власти, занятые междоусобицею, снисходительно до поры взирали и на
самих поэтов, и на толпы слушателей, состоящие, впрочем, тоже сплошь
из поэтов, во всяком случае - потенциальных.
По мере того, как, демонстрируя себя с разных сторон, шло время,
изменялись и его певцы: определялись, группировались, приближались к
официозу или, напротив, удалялись от него. Несколько человек из
наиболее последовательно удаляющихся образовали кружок, центром
которого стала странная, яркая личность Симона Зарха - поэта, актера,
мыслителя, карлика ростом едва в метр. Не очень понятно, как в этом
кружке оказался и Пэдик: юный строитель и выпускник МГУ, лауреат
недавно прогремевшего по Москве Всемирного фестиваля, синеглазый,
русоволосый, модель одного из первых портретов Ильи Глазунова, - то ли
Пэдика недостаточно, на его взгляд, высоко оценили в более
благополучной среде, то ли ему хватало энергии, чтобы поспевать всюду.
Время продолжало развиваться, и вот то один, то другой член Зархова
кружка, отложив стихи ради публицистической прозы открытого письма или
красноречивого молчания демонстрации, стал исчезать из виду: в ссылку,
в лагерь, в психушку, в эмиграцию. Редеющие ряды, разумеется,
пополнялись, но за счет поэтов более смирных, и Пэдик, прежний
аутсайдер, стал постепенно приобретать авторитет ветерана - тем более
что Симону, все чаще и круче выпивающему, в один прекрасный момент
как-то наскучило относиться к кружку слишком всерьез. Когда же Симон,
не справясь с очередным почечным приступом, упал без сознания в
коридоре своей коммуналки на Метростроевской - сердобольные соседи
вызвали Ускоруюы, и, как всегда, спешащая врачиха вкатила больному с
телом ребенка взрослую, да еще и для верности двойную дозу лекарства,
через четверть часа после чего Симон и умер, - Пэдик автоматически
превратился в руководителя. Тогда-то он и бросил романтические
устремления и неиссякаемую энергию, довольно давно переставшие
находить применение в журналах и издательствах: там, наконец, устали
интересоваться глуповатым целинным задором и лауреатскими дипломами
Студенческого фестиваля, - исключительно на поддержание священного
огня в очаге Русской Литературы: именно так, не больше и не меньше,
расценивал Пэдик свою деятельность на ниве переродившегося в ЛИТО (от
ЛИТОбъединения) Симонова кружка.
А Пэдиком Пэдика впервые несколько лет назвал Эакулевич. Почти
пятидесятилетнему руководителю, чьи ровесники и соученики либо,
подобно давним членам Симонова кружка, томились в психушках, в
лагерях, в неуютной парижской эмиграции, либо, подобно Целищеву (из
шестой главы, автору песни про дальние края, под которую...) и
Владимирскому (о коем речь впереди) нагуливали капиталы в
отечественных журналах и издательствах, приходилось вербовать паству
преимущественно из восемнадцатилетних, потом, когда и те подрастали и
уходили в мир, - из следующих восемнадцатилетних. Сам Пэдик,
задержавшийся в развитии как раз на этом, может быть - даже на чуть
невиннее, возрасте, встречал при контакте с неофитами все больше и
больше сложностей: хотим мы или не хотим, а каждое новое поколение
капельку да умнее предыдущего, - и сложности эти пытался преодолеть
несколько заискивающей фамильярностью, вплоть до панибратства. Но иной
раз, когда кто-нибудь из новых панибратьев публично и уж слишком
развязно похлопывал его по плечу да еще при этом говорил что-нибудь
особенно для мэтра обидное, Пэдик краснел, взрывался и исходил криком:
кому Паша, а кому - Павел Эдмундович! Во время одного из таких взрывов
Эакулевич - с совершенно невинным лицом - и предложил компромиссный
вариант: звать мэтра - из уважения к сединам - по имени-отчеству, но,
чтобы не нарушался дух равенства, на американский, самый
демократический манер: П. Эд. И суффикс =ик - для домашности.
Обиделся тогда Пэдик сильно: надул губки, чуть не заплакал, покраснел,
очки с внутренней стороны запотели, - но, будучи по природе человеком
добрым и отходчивым, в конце концов успокоился, а прозвище неожиданно
оказалось более чем клейким и стойким, - настолько, что со временем
как-то само собою легализовалось. И хотя не было в этом крупном,
