фамилия будет в титрах стоять! Хорошо, хорошо, извините, глубокочтимый
помощник. Пусть Бодалов! Пусть хоть сам Мертвецов! Только оставьте меня в
покое. Что? Какая телеграмма? срочная? личная? ВЕРА УМЕРЛА БОЛЬНИЦЕ НЕРВНОЙ
ГОРЯЧКИ ТЧК ПОХОРОНЫ ЧЕТВЕРГ... Неужели из-за меня? Я ж объяснил ей, что
люблю ее, а женился только ради... Нет, глупости! Наверное, шутит кто-то...
А я говорю: форму надо шить, а не брать со склада! Значит, пусть будет
перерасход! А? Междугородная? Ал°! Да, заказывал, заказывал. Что?
Действительно умерла? Ты не шутишь? Понимаю, старик, понимаю. Ну, спасибо,
старик, извини. Нет, никак не смогу: съемки. Пиковую даму. Послать, что ли,
соболезнование родителям? Или это будет выглядеть цинизмом? Кощунством?
Пожалуй, они не поймут... - - Опять вы его ко мне привели? Я ведь сто раз
говорил: на Бодалова я соглашаюсь, ладно, а его снимать не стану! Он
бездарен, как валенок! Какая мне разница, чей он сын! Не грублю я вам, не
грублю - объ-яс-ня-ю! - - Хорошо еще, что не самоубийство, а то дело бы
возбудили... неприятности... очень даже спокойно мог бы и с постановки
слететь... Что? Нет, я не вам. Значит, доставайте Укодакы! Почем я знаю
где? Это, в конце концов, ваша обязанность! А вообще - очень жалко ее.
Хорошая была баба. Кто мог подумать, что она все это примет так всерьез?..
Как, то есть, нету гостиницы? В Ленинграде - и нету гостиницы? Может, я
должен снимать Пиковую даму в Калинине?.. - - с этим директором я работать
отказываюсь категорически! А мы отказываемся дать вам другого. Не по
должности раскапризничались! Не справляетесь - пишите заявление. Я вам уже
говорил: у нас в стране полная свобода: насильно вас здесь не держит
никто! - - Музыка! Камера! Кордебалет! Массовка пошла! Германн! Стоп, стоп!
Германн, вы что, музыки не слышите? Это же чарльстон, а не летка-енка!
Говорил я: мало ли кто чей сын! Ладно, повторяем. Девочки, выше ноги, выше!
Приготовились! Фонограмма! Мотор! Начали! Второй режиссер! Где второй
режиссер?! Позовите второго! Кто это там, в массовке? Нет, вон там, за
колонной. Сделайте одолжение, пригласите ее ко мне. Бо-же! Вера! Это же
Вера! Как она здесь? Она умерла ведь! О-на-у-мер-ла! Вот и телеграмма у
меня с собою: ПОХОРОНЫ ЧЕТВЕРГ ТЧК. Что вы сказали? Исчезла? Растворилась в
воздухе? Час от часу не легче! Ну поищите как следует. Поищите, пожалуйста.
Внимание! Фонограмма! Мотор! Начали! Стоп, стоп, стоп! Съемки больше не
будет! Все! Смена окончена. Всем спасибо, свободны. Да что вы ко мне
пристали? - всем я доволен, всем! Просто не могу сегодня работать! Я плохо
себя чувствую! Бог с ним, с вашим планом: я-пло-хо-се-бя-чув-ству-ю! - -
Москва на проводе? Хорошо, жду, Ч-черт! только ее мне и не хватало! Да,
милая, да, я. Это тебе показалось, я здесь совершенно один. Очень
соскучился, очень. Конечно, целую. И туда тоже. И-ту-да-то-же! И туда. Нет,
не надо приезжать, не надо! Да люблю я тебя, люблю, только работаю с утра
до вечера! И ночью тоже! Слушай, ты, идиотка! Я ведь сказал: не надо сюда
приезжать! Все! Пошла в жопу! В жопу, в жопу, ты верно расслышала! - - Так
и не нашли? Если еще появится - пригласите ко мне. Просто за руку
приведите. Это моя личная просьба. Вы ее хорошо запомнили? - вот посмотрите
внимательно. Откуда у меня ее фотография? Не важно. Вы обещаете?
Приготовились! Фонограмма! Мотор! Камера! Начали! Выше ноги, выше! Германн,
душите же графиню! Душите ее, черт возьми, душите по-настоящему! И хорошо,
что хрипит! Значит, правильно душите. Только в ритме музыки, пожалуйста. В
ритме музыки! - - Ал°. Да. Слушаю. Что? Срываю график? Товарищу Мертвецову
не нравится материал? А кто дал право товарищу Мертвецову смотреть материал
без режиссера?! Культпросвет! Вот пусть и идет на хуй! Извини, старик,
извини. Я понимаю, что ты ни при чем, что из самых лучших побуждений. А
материал, честно сказать, мне и самому нравится не очень. Спасибо, что
предупредил. - - Вера! Верочка! Вера! Камера на землю, звон стекла,
шарахается лошадь, кордебалет прыскает в стороны. Ве-е-ра-а-а! Сошел с ума!
Чокнулся! шепот вокруг. Режиссер чокнулся! Ну, это они, положим, того...
фигурально. Вот только беда: Вера снова исчезла. Ве-е-е-ра-а! Подожди-и!
Не-ис-че-за-ай! Не-раст-во-ряй-ся-а! Я хочу с тобой! Как вы сказали?
Телеграмма? Приказ? За подписью товарища Мертвецова лично? При чем здесь
культпросвет? И никуда я его не посылал, ни на какие три буквы. Ах,
подтверждает. Вероятно, я ему друг, но истина дороже. А что же Ъ? Да,
понимаю. Понимаю. Ладно, спасибо, всего хорошего. И куда теперь? Вниз
головою? В Зимнюю Канавку? Не выйдет: умею плавать. Вера! Вера! Опять этот
призрак! Ты ведь призрак, Вера, сознайся: призрак? Все равно надо догнать.
Непременно догнать! Поговорить, наконец, по-человечески. Объяснить все! - у
меня ведь действительно не было выхода! Эй, извозчик! Из-воз-чик! Куда
подевались извозчики?! Городовой! Ваше превосходительство! Да не трогайте
вы меня! Я прекрасно себя чувствую! Я буду жаловаться
генерал-губернатору! - - С-сво-ло-ч-чи!
37.
38.
Лицо Нонны, его Пиковой дамы, которой он так и не сумел поменять имя,
и вовсе не потому, что она, реальная, до сих пор не позволяла, не
воплощалась в по-своему еще более реальный - литературный - образ, а
потому, что не знал другого, столь же полно сочетающего в себе некий -
по нынешним временам - шарм с совершенно дурным тоном, и от этого
настолько ей подходящего, что, зови ее как-нибудь иначе, имя Нонна
следовало бы для нее выдумать, - лицо Нонны впервые возникло перед
Арсением в душной тесноте у балконного ограждения при звуках
пушкинских стихов, многократно отражающихся, сламывающихся, наконец -
безвозвратно поглощаемых чернотой стен и потолка модного любимовского
театрика. И шестикрылый серафим на перепутье мне явился, повторял
заученные интонации режиссера голос из подвешенной на свободном
шарнире траурной кибитки, многочисленные осветительные приборы
замысловато переключались, создавая изысканные эффекты, огромные
лопасти вентиляторов лениво пережевывали воздух. Товарищ, верь! - так
значился на афише этот спектакль.
В тот миг, когда Арсений остановил взгляд на Ноннином лице, что,
впрочем, кажется, было спровоцировано ее же собственными тайными
пассами, он сразу понял всю ее стервозную, блядскую сущность, но
понимание почему-то не создало в нем ощущения легкодоступности
предмета, во всяком случае - для него, скорее - наоборот: блядство
возносило ее на высоту, едва досягаемую, - почти верный признак
влюбленности.
Когда они целовались на скамейке в закутке за театром, Арсений - от
этого трепета перед Нонною - запрещал своим рукам давно с другими
женщинами ставшее привычным, но с нею - обретающее первоначальную
свежесть - движение к ее совсем маленьким, торчком, грудям, в тугой
обхват их ладонями. От запрета желание становилось навязчивым.
Потом, провожая ее кривыми таганскими переулками, звенящими от ночного
морозца ранней весны, Арсений схватил взглядом фигурку в целом:
маленькая, в устройняющем и без того стройное тело бежевом итальянском
макси-плаще, Нонна нахально несла чуть непропорционально крупноватую
голову. Такое построение силуэта должно было напрочь убить, да что
убить?! - не допустить рождения ассоциации с хищным пушным зверьком,
но сука-ассоциация самодовольно сидела в Арсениевой голове,
пренебрегая всеми канонами метафорического мышления, тем более что о
Нонниной привычке больно и остро, до крови, кусать мужчин в согнутые
суставы пальцев Арсений тогда еще не догадывался.
У подъезда Арсений получил Ноннин телефон, а на другой день простоял
под голубкинским Пловцом с билетами на УГорячее сердцеы ровно два
часа, минута в минуту. Такого с ним не бывало никогда. Ладно, думал он
на исходе второго часа. Я припомню тебе этот вечер. Ты мне эти часы
отстоишь сторицей! (Опираясь в нехороших, мстительных мыслях на
прежний свой опыт обольстителя, приобретенный в основном на материале
провинциальном, Арсений не знал еще, что жизнь впервые сталкивает его
с животным совсем иного рода, что такие не ждут арсениев не то что
сторицею, но, пожалуй, и пяти минут за всю жизнь.)
Звонил он ей, однако, вполне смиренно, за что и был удостоен
позволения посетить ее дома. Букетик тюльпанов - первая в цепи
ежедневных - без изъятий! цветочных гекатомб на Ноннин алтарь -
Арсений признал в тот раз годным, невзирая на более чем
стодвадцатиминутное их мученичество в потном кулаке. Полная ванна роз
с Центрального рынка была еще впереди.
Две подружки, род приживалок, составлявшие, когда Арсений появился в
дверях, Ноннино общество, были мигом отосланы из отдельной квартиры,
которую Нонна занимала, и Арсений поспешил воспользоваться уже, как
ему казалось, завоеванным правом на поцелуи, так, впрочем, и не
решаясь включить в состав своих владений более близкие, чем вчера, под
плащом, холмики ее грудей. Целовалась Нонна не в пример вчерашнему
торопливо, будто видела впереди нечто более для себя интересное, и
действительно, почти сразу же оставив Арсения одного (на минутку, не
долее), вернулась уже в халатике, под которым, Арсений боялся поверить
себе, кажется, не было ничего.
Раздеться он разрешил себе только после того, как ее влажное, горячее
лоно уже обожгло его чуть не дрожащий от напряжения - пока не
желания! - член: до этого свершения Арсений все опасался оказаться в
неловком, идиотском положении, неверно истолковав переодевание.
Необоснованный в тот, начальный, раз страх неловкости был, однако,
предчувствован исключительно точно, и то, чего Арсений трепетал в
первую ночь, случилось в последний день их связи, в день Нонниного
рождения, когда Арсений прилетел к ней с Дальнего Востока со щенком в
руках: позволившая себя раздеть и положить в постель и даже
раскинувшая под коленом любовника ноги, Нонна одной своей голодной
усмешкою, пристальным взглядом серых лягушачьих глаз скинула Арсения с
себя раз навсегда.
Первая же ночь была несказуема: почти не отдыхавший от любви, Арсений
к моменту, когда черное окно начало сереть, сумел добраться до уголка,
что ведал у Нонны оргазмом, и расшевелил этот уголок: из ее понеслись
звериные крики наслаждения, испытанного, сказала она, впервые. Но ты у
меня не первый, добавила Нонна. Пятый. Заруби на носу; поэтому делать
вывод, что, открыв ей женщину в ней, Арсений покорил Нонну, не
следовало, хотя очень и подмывало.
Усталость теплым, сладким ядом
течет по жилам. Уходить
сумела ночь меня. Но надо -
так ты велела - уходить.
Иду, измученный любовью,
весь зацелованный взасос,
а небо заливает кровью
невозмутимый Гелиос, -
складывал, бормотал под нос Арсений, шагая пустынной улицею еще не
проснувшейся весенней Москвы, и пусть ощущение кровавого неба было просто
кокетливо выдумано им, оно действительно уже существовало в каком-то
закутке сознания, находясь в полном противоречии с общим щенячьим ощущением
счастья и окончательной победы, которую Арсений, казалось, над Нонною
одержал.
В то утро у него впервые появилось чувство измены Виктории (дат.),
которого раньше никогда, сколько бы и с какими женщинами ни спал,
Арсений не знал, - и идея развода, пока едва различимая, смутно
замаячила в мозгу. Позже Арсений не раз задавал себе вопрос: не была
ли в тех мыслях замешана Ноннина квартирка, то же ли стряслось бы с
ним, произойди грехопадение в какой-нибудь случайной общежитской
кровати, коммунальной комнатке подруги или на даче у приятеля, - и так
и не мог ответить. Ответа не существовало и посейчас; вопрос же
продолжал мучить Арсения. То есть, не заостри сама Нонна Арсениево
внимание на собственных привилегиях москвички, он бы, пожалуй, наивно,
на голубейшем глазу привилегий и не заметил, - но Нонна заострила и
острием этим лишила, если можно так выразиться, душу Арсения
