Возрождения. Несколько раз, плененный отражением, изворачивался
Арсений над стеною развернутых газет, чтобы взглянуть на оригинал, но
толпа стояла монолитом, и приходилось возвращаться in status quo. В
один из моментов бесконечного путешествия мадонна переменила руку
опоры, и сквозь рев поезда услышался тихий металлический звяк,
произошедший от встречи золота ее кольца с никелированной поверхностью
объединяющего их с Арсением поручня.
Когда толпа, вдруг потерявшая монументальность, вынесла новоявленного
Иосифа на перрон УПлощади Свердловаы, теперь уже светлое в той же
деревянной (2:1) раме окно явило сорокалетнюю блядь с помятой, плотно
заштукатуренной физиономией, на которой едва выделялись две
подведенные ниточки выщипанных бровей, а кончик слишком большого носа
под собственной, казалось, тяжестью отвисал вниз. На пальце грубой
широкой руки, уцепившейся в поручень, поблескивал сотнею каратов
рублевый перстень из табачного киоска.
В переходе на УПроспект Марксаы Арсений вспомнил сон, скользнул
взглядом по стенам, полу, по месту, где поблескивала черная лужа: ни
дверцы, ни фотоэлемента не оказалось: стена, как ей и подобало, была
абсолютно гладкою.
Только вот стыки между плитами: какими-то неверными казались эти
стыки, ненадежными, нехорошими...
11. 7.28 - 8.01
УДокторъ Николай Николаевичъ ТИКИДЖIЕВЪы - на огромной двери, которую
облепил добрый десяток кнопок с кое-как присобаченными рядом
фамилиями, поблескивала никелированной медью дореволюционная табличка,
замазанная по краям краскою многочисленных ремонтов. Кем он был,
докторъ Тикиджiевъ? Какие болезни лечил? Куда сгинул? Что, кроме
таблички, оставил по себе?
Длинным громоздким ключом, выкопанным из-под Уявыы, Арсений отпер
дверь и вошел в огромный, неприятно пахнущий коридор, что растекался
по сторонам тремя рукавами. Из правого, поднимающегося лестницею,
доносился звон посуды и кухонные голоса соседок; слева, в нише, на
старом ободранном диванчике, выброшенном кем-то за ветхостью Бог весть
когда, сидела женщина лет сорока в бигуди и нейлоновом халатике,
сквозь который на животе, где пуговица вынужденно оборвалась,
проглядывало сиреневое байковое белье, и болтала по телефону: или
живи, говорит, как все, или выписывайся. А то, говорит, на алименты
подам, и будешь платить как миленький: суд у нас завсегда женщине
доверяет. Арсений поздоровался - она кивнула в ответ, слушая голос на
том конце провода, - и прошел до упора длинного серединного рукава, а
там еще направо, мимо сортира, мимо кладовки, в свою
четырнадцатиметровую комнату.
Полуприкрытая измятой постелью кушетка, грязные рубахи на спинках двух
стульев, стол, заваленный бумагами и журналами, пишущая машинка на
столе. В углу, у вешалки - картонные коробки из-под спичек, набитые
книгами. Словом, недом, ощущение какого-то временного пристанища, где,
однако, пришлось задержаться дольше чем предполагалось. И надо всем -
дух клопомора.
Арсений открыл форточку, снял пиджак, галстук, бросил на спинку стула.
Скинул башмаки. Поставил будильник на одиннадцать и, не раздеваясь
дальше, ничком повалился на кушетку. Однако сон, который еще несколько
минут назад, по дороге к дому, казался таким желанным, не спешил. Это
все деньги, деньги не дают успокоиться! Душа топорщится от них во все
стороны, как карман пиджака! Денег, как таковых, Арсений вовсе и не
любил, но ведь машина действительно нужна, без нее в необъятной
столице, да еще и с его профессией, - просто зарез. Только не слишком
ли отвлекает Арсения такая цель от жизни собственно? Как плохо повел
он себя сегодня у Лики! А роман! Если все силы отдавать денежным
статейкам да брошюрам - вроде той, за которую получился вчера столь
значительный гонорар, - на роман и не останется! Да и руку можно
окончательно испортить, сочиняя за народных артистов их
безукоризненные автобиографии. Максималистом, конечно, тоже быть не
следует: скопить на машину все-таки надо! - но параллельно обязательно
сесть за роман! Вот прямо сегодня, сейчас же! В виде налога на
шестьсот пятьдесят вчерашних рублей!
Роман был задуман давно и предполагал включить в себя всю предыдущую
жизнь, все мысли, все литературные опыты Арсения. Кроме, может,
стихов, которые он мечтал издать отдельно. Арсений не рассчитывал, что
роман увидит свет: здесь - по цензурным соображениям, там - потому,
что описание нашего удивительно бесцветного существования вряд ли
займет наивных недальновидных людей, которым их собственные проблемы
кажутся сегодня более важными. Но Арсений все равно должен подвести
черту под первым периодом жизни, периодом формирования, как он называл
для себя пору от собственного рождения до сего дня, освободиться,
наконец, от недосказанного, недодуманного, недописанного, чтобы
после... Кому должен, что после - это он пока представлял весьма и
весьма неопределенно.
Ладно, пусть не писать, дал себе Арсений небольшую поблажку. По
крайней мере хотя бы отредактировать старые вещи! Писать новое всегда
было для него мучительно; он физически ощущал тяжесть такого труда и
отлынивал от него сколько мог; в этом смысле графоманом Арсений не
считал себя никогда. Он встал с кушетки, выдвинул ящик стола, порылся
и извлек на свет Божий скоросшиватель с надписью ПРОЗА; раскрыл; начал
читать.
Поезд, должно быть, опоздал на несколько минут, и, когда Комаров вышел
на привокзальную площадь, до слуха его донеслись неизвестно откуда
взявшиеся, словно родившиеся из густого воздуха, сигналы точного
времени: шесть коротеньких писков, обозначивших полдень.
В этот момент такие же писки донеслись из недр коридора, и диктор
забубнил последние известия. Здесь, кажется, все в порядке,
пробормотал Арсений, закрывая ладонями уши, и стал читать дальше.
Глава вторая
ПРОВЕРЯЮЩИЙ
Жизнь человеческая подобна цветку, пышно
произрастающему в поле: пришел козел, съел
и - нет цветка.
А. Чехов
12.
Поезд, должно быть, опоздал на несколько минут, и, когда Комаров вышел
на привокзальную площадь, до слуха его донеслись неизвестно откуда
взявшиеся, словно родившиеся из густого воздуха, сигналы точного
времени: шесть коротеньких писков, обозначивших полдень.
Жара стояла в городке, судя по всему, не первую неделю, жара тяжелая,
безветренная, и все успело пропитаться мелкой серой пылью: воздух,
стены домов, вялые листья случайных деревьев.
Полночи Комаров протолкался в очереди у кассы, а потом, улегшись на
верхней плацкартной полке, до самого утра ворочался, не мог
по-человечески заснуть: раздражали духота, кислые испарения, храп. К
тому же место досталось в конце вагона, и посетители туалета, проходя,
задевали ноги, хлопали под ухом тамбурной дверью. Поэтому сейчас
Комарову хотелось одного: добраться до гостиницы, умыться, лечь в
чистую постель и, наконец, отдохнуть.
Хотеться-то хотелось, но показаться на заводе следовало сегодня же:
завтра суббота, потом - воскресенье: выходные дни. Вообще говоря,
приезжать в командировку на уик-энд достаточно нелепо, даже, кажется,
запрещено циркуляром министра, но так уж устроено все в этой жизни,
что то и дело приходится быть замешанным в совершенных нелепостях.
До завода, расположенного на окраине, по единственному в городе
маршруту ходил от вокзала автобус. Комаров сразу заметил железный
столбик с красной облупленной консолью таблички и стал ждать в полном
одиночестве: аборигены, видно, привыкли не рассчитывать на
коммунальные излишества. Аборигены, впрочем, вообще не показывались на
площади.
Прошло минут двадцать. Дальше торчать у столбика не имело смысла, и,
хоть и брала досада за эти потраченные впустую минуты, Комаров решился
пойти пешком. Спросить дорогу было не у кого, и он двинулся наугад по
длинной, некогда асфальтированной улице, не слишком, впрочем, рискуя
заблудиться: два других выходящих на площадь проулка вряд ли способны
были привести куда-нибудь, кроме тупика.
День-ночь, день-ночь мы идем по А-африке, бормотал под нос Комаров,
размеренно шагая бесконечной унылой одноэтажной улицею. День-ночь,
день-ночь все по той же А-африке. Слова были похожи на команду,
которую он подавал в такт собственным шагам: день-ночь - раз-два. Он
не знал, кому принадлежат эти въедливые, как пыль, строчки. Когда-то,
лет пятнадцати, он смотрел в театре спектакль из иноземной жизни. О
чем спектакль, как назывался - Комаров не помнил, но и сейчас видел
крепкую фигуру в тропическом шлеме, костюме хаки и высоких желтых
скрипучих ботинках, начищенных до блеска, - фигуру полковника
колониальных войск, шагающего по авансцене и громко, чуть нараспев,
декламирующего: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке. Больше всего
именно интонация полковника запомнилась Комарову, и он произносил
слово УАфрикаы так же странно, с особенным, двойным ударением на
первом слоге, на первом звуке, с ударением, от которого получалась
коротенькая пауза перед Уфы: мы идем по А-а'фри-ке, - как и тот
полковник.
Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, бормотал Комаров, потом
делал пустой, без текста, шаг, снова копируя англичанина из
спектакля, - возникала синкопа: раз! - а следующие группы фонем
распределялись между шагами, завершающими, замыкающими ритмическое
кольцо: иот-два! пусканет-три! навойне-ч'тыре! Дальше Комаров слов не
знал, как, видимо, не знал их и полковник в тропическом шлеме, а
потому начинал сначала: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке...
Некоторое время спустя, приблизительно на сороковом африканском цикле,
Комаров поравнялся с ПАЗиком, стоящим на обочине, с тем, судя по
табличке УВокзал - Комбинаты, самым, которого столь долго и
безрезультатно прождал. Под аккомпанемент ласкового, журчащего мата
водитель менял, словно его уговаривая, колесо. Комаров спросил, как
пройти на завод, и услышал долгие и невнятные объяснения, связанные с
названиями неведомых Комарову примет: столовой, горсовета, бани,
увидел страстные и нелепые размахивания руками и даже удивился, как
это можно - не первый день водя автобус одним и тем же нехитрым
маршрутом, быть столь бестолковым в его описании, - удивился и
перестал вслушиваться; просто стоял, изображая на лице внимание и
благодарность за помощь. До конца все же не дотерпел, сказал, что,
мол, спасибо, понял, замечательно, и пошел в прежнем направлении.
Полуботинки Комарова ступали по мягкой неглубокой пыли, не оставляя за
собою следов.
13.
В этот вечер Лена Комарова собралась-таки покатать сына на подвесной
дороге: он начал приставать с дурацкой дорогою уже в первый день их
ялтинской жизни, но очередей и так было слишком много, очередей более
неизбежных, и Лена все перекладывала поездку и перекладывала. Утром на
пляже Витька привязался снова, и она, разморенная солнцем, ленивая,
неожиданно добродушная, застигнутая, можно сказать, врасплох, не
сумела сопротивиться и пообещала наверняка, что да, сегодня пойдем
обязательно.
Лена стояла в очереди минут уже сорок, а Витька, протолкавшись к самой
ограде, заворожено следил за безостановочным течением кабинок, которое
занимало его всего. Лена, впрочем, тоже подпала под гипноз этого
вечного движения, perpetuum mobile, под гипноз машины, которая
работает сама по себе, независимо от того, везет или не везет людей и
скольких, независимо от присматривающих за нею контролеров,
независимо, казалось, от человеческой воли вообще.
Очередь подошла, и они, удачно впрыгнув в кабинку, несколько минут
провисели на канате между землею и небом, удивленные и увлеченные
неожиданными ракурсами, в которых проплывали под ними деревья, фонари,
домики с бесстыдно открытыми для обозрения дворами. Но движение в
какой-то момент кончилось, во всяком случае для Лены с Витькой, и они
вдруг снова оказались на terra ferma, и снова все стало обычным,
