(что ни ночь, правда, - ближе).
Исчезают вопросы о Родине, о Языке,
и одна только фраза болтается на языке:
оказаться б в Париже!
Нету точки на свете, чтоб дальше была от Москвы,
чем Лефортово. Ах, парадокс! - парадокс, но увы:
до любой заграницы
дозвониться хоть трудно, а все-таки можно, а тут
не ведет межгородная счет драгоценных минут,
тут уж не дозвониться.
Вот такая гостиница. Бабы за стенкой живут,
а что в гости не ходят, а также к себе не зовут -
и на воле бывает
целомудрие твердое. Так, понемногу, шутя,
и к тюрьме, и к тюрьме человек привыкает. Хотя
грустно, что привыкает, -
прозаичными, документальными стихами, которыми, сочиняя в день по строфе,
всю первую лефортовскую неделю будет пытаться Арсений привести себя в
равновесие: сесть в тюрьму за беллетристику в столь либеральное время! -
нет, право же, и на мгновенье, сколько бы ни кружил над КГБ и
расстрельчиками, не допускал он такой мысли, - откликнется три года спустя
поэтическая, вымышленная проза второй главки начинаемого романа. Покуда же
Арсений счел, что
4.
с началом теперь все в полном ажуре, дальше смело можно пускать жанровую
сценку с междугородным телефоном, сосулькою и деньгами в кармане и
продолжать в том же духе. После эдакого сна за самым примитивным семейным
скандальчиком, спровоцированным раздражением невыспавшегося мудака,
предполагается некий особый, второй смысл. Существует ли он объективно -
дело темное, но тут еще поди докажи, что нет. Во всяком случае, человек,
которому снятся такие сны, может позволить себе немного покривляться и
покапризничать. Правда, стыдную телефонную сценку можно еще немного
повертеть в направлении эпатажа читателей: например, во Владивосток
отправиться самому, что вполне замотивировано профессией, Лику сделать
собственной женою, а в постель к ней подложить лучшего своего друга.
Словом, воссоздать ситуацию, что возникла лет десять назад между ним,
Викторией и Равилем.
Странно, столько времени прошло, а Арсений все не может простить
Виктории предательства; и знает ведь, что сам изменял направо-налево,
что оставил ее прежде, чем даже узнал про их с Равилем связь, что,
оставленная, Вика чуть не умерла в больнице, что никого, кроме него,
Арсения, она никогда не любила и не любит до сих пор, если, конечно,
Париж не открыл ей чего-то нового в ней самой, - а вот поди ж ты... И
к Равилю отношение изменилось. Незаметно, непонятно как, но
изменилось. Практически тогда-то их дружба и кончилась - бытовые
сложности стали просто поводом. А вроде бы тоже не с чего: ну,
переспал приятель с твоей женою, ну и что? Циническую философию, такие
вольности дозволяющую, разрабатывали вместе, исповедовались друг другу
так, как, может, не решились бы и себе самим, всегда легко
перепасовывались и женщинами. И Людку его Арсений не трахнул тогда
только по какой-то случайности.
Впрочем, нет. Эту ситуацию восстанавливать бессмысленно: возраст
другой и реакции должны быть другими. Да и женить себя на Лике он не
имеет права: психологически недостоверно, чтобы Арсений решился взять
на себя такую обузу, не тот он человек. С другой стороны, выдать Лику
за Женю - тоже не Бог весть как точно: она, со своей дерганой,
истеричной судьбою, вряд ли пошла бы на столь благополучный брак. А и
пошла бы - встретив Арсения, тут же от мужа и отказалась. Независимо
даже от того, как повел бы себя сам Арсений. Или просто не ответила бы
нашему герою, не позволила бы себе роскоши его полюбить. Хотя бы из-за
Оли, из-за дочки. Но я другому отдана и буду век ему верна.
Однако здесь-то как раз можно сделать лихой выверт: пусть Оля будет
дочка не Жени, а предыдущего мужа, скажем... Феликса. Тогда мещанский
брак становится возможным и даже психологически пряным: жена, не
уходящая к любовнику, чтобы сохранить ребенку отца, который вовсе и не
отец. Вот все и становится на места.
И возникает Феликс, который оставил Лику конечно же потому, что
эмигрировал в Америку.
5. 6.40 - 6.55
Они молча ели яичницу. Стук вилок казался в тишине ссоры таким
громким, что Лика не выдержала, врубила радио.
Кроме того, создается опасный прецедент для любителей
Угоряченькогоы, а такие еще встречаются. Не проявили ли
соответствующие органы попустительства этому
издевательству над русской классикой? Все, кому дорого
великое наследие русской культуры, не могут не
протестовать против безнравственности в обращении с
русской классикой и не осудить инициаторов и участников
издевательства над шедевром русской оперы.
ёРб твою в Бога душу мать! сказал Арсений, белея от злости. Как ты
только можешь все это слушать?! Лика беспомощно взглянула на любовника
и выдернула шнур из розетки. Собрала тарелки, поставила в раковину,
пустила воду. Разлила чай. Веселенькие пошли у нас встречи, не
унимался Арсений. Радостные. Только не надо на меня так смотреть!
наконец прорвало и Лику. Не надо! Тоже мне мужчина! Нравственный
камертон! Дворянин засратый! Да, да, да! Я - нечестная! Я - говно! Я
сплю и с тобой, и с Женькой! Я живу в его доме и за его счет! А ты?! Я
пошла бы за тобой куда угодно - позвал бы только, намекнул! Конечно,
приходящая блядь удобнее. Поехали, подумал Арсений, будто не
специально спровоцировал вспышку, будто не получал от нее едва, как
запах ириса, уловимого удовольствия. Куда б я тебя позвал? повторил в
сто первый раз. В шестиметровую комнатку? К соседям? На девяносто
рублей в месяц минус алименты? И непроизвольно прикрыл ладонью
выпирающую сквозь пиджак пачку. А ты знаешь, что у нас клопов вывести
невозможно в принципе? А ты без ванны сумеешь прожить?! Убийственный
здравый смысл, взвилась Лика. При общем романтическом мироощущении! Но
когда здравый смысл проявляю я, ты почему-то начинаешь беситься и
тыкать в лицо своей честностью. Шел бы ты с ней... знаешь куда?! - Это
было примерно то, чего Арсений и добивался: не уйти самому, а
оказаться выгнанным; переложить вину за очередную ссору на Лику. Он
надевал башмаки, натягивал пальто, но Лика остановиться не могла: ишь,
бросил жену! Ради меня, скажешь? Так тебе удобнее - вот и бросил!
Арсений уже стоял на площадке и безнадежно глядел на красную кнопку,
которая гасла только на мгновения и перехватить которую все не
удавалось: в это раннее время люди косяком валили на службу, - а
Ликины слова неслись и неслись сквозь щель между коробкой и
неприкрытой дверью: хотя и вообще - хвалиться особенно нечем: бросил
жену! Ничтожества! Подонки! Ни одному мужику не верю! Дверь, наконец,
захлопнулась. С-сволочи, пробормотал Арсений. На такую домину второго
лифта пожалели. Сэкономили!
Спешить абсолютно некуда, но нелепое ожидание подъемника дозаводило и
без того заведенного Арсения, даже становилось тяжело дышать. Он
похлопал себя по боковым карманам: конечно, забыл сигареты - и тут же
рефлекторно проверил, на месте ли деньги. Да, непомерно толстая пачка
раковой опухолью прощупывалась и сквозь пальто. Надо же, у жены этого
миллионера Г. не нашлось крупных купюр, отслюнила трояками да
пятерками! Все же следовало занести деньги в сберкассу прямо вчера,
ничего, подождала бы Лика, куда бы делась?! Как же с сигаретами?
Возвращаться - значит начинать новую долгую сцену с непременным
примирением в финале, а примирения не хотелось: теперь, когда сумма
перевалила за самим же Арсением назначенный четырехтысячный рубеж,
остальные полтора-два куска в случае чего можно уже и одолжить, хоть
бы у того же Аркадия, - Арсений чувствовал, что открывается некая
новая жизнь и старые привязанности становятся только помехами. Красная
лампочка горела практически непрерывно, Арсений вполголоса выругался и
пошел вниз пешком. Одиннадцать этажей. Двадцать пролетов. По девять
ступенек в каждом. Плюс еще четыре - внизу.
Арсений заставил себя идти по улице медленно, то ли чтобы успокоиться,
то ли чтобы полюбоваться на собственное раздражение. Лика, уже
приготовившая примиряющую улыбку, стояла на подоконнике и смотрела в
открытую форточку: ждала, что обернется как обычно, помашет рукою. Не
дождалась. Арсений свернул во двор.
6.
Сколько ни просматривал Арсений написанное начало, глаз его цеплялся
за Владивосток междугородного разговора. В конечном счете совершенно
безразлично, из какого именно города звонит Ликин муж: из
Владивостока, из Перми или, скажем, из Киева: географический сей нюанс
больше нигде в романе отыгрывать не планируется, - тем более брало
любопытство докопаться, откуда этот самый Владивосток вылез. Арсений,
правда, родился там, неподалеку, за колючкой, в концлагере на Второй
Речке, но телефонная ассоциация происходила явно не из места рождения.
Миша! Конечно же шурин Миша! Они с Мариною собирались эмигрировать
именно во Владивосток!
В респектабельной еврейской семье, к которой Арсений тогда еще
принадлежал, в семье его последней жены Ирины, произошел скандал: у
Ириного брата появилась любовница. Факт ничего особенного собою не
представлял бы, если б, с одной стороны, не стал случайно известен
Мишиной жене: выгребая носовые платки для стирки, она обнаружила в
кармане Мишиного пальто два билета на электричку до Головково, где
была их дача, билеты на те самые дни, когда Миша якобы сопровождал в
Ленинград японскую делегацию; с другой же - Миша не отнесся бы к нему
так серьезно, что даже собрался разрушить - как говорили в их доме -
семью.
Людей, проживающих на свете, Фишманы делили на две неравные категории:
принадлежащих и не принадлежащих к их клану. Когда первая категория
пополнялась за счет, например, Мишиной супруги Гали и самого Арсения,
прозелиты, независимо от их, так сказать, человеческих качеств,
осыпались положенной им долею семейных благ: ключами от дачи и
отдельной комнатою в ней; доверенностью на семейный автомобиль;
стильной одеждою; невкусно приготовленной, но дорогой и дефицитной
пищей, за которою, упакованной в большие картонные коробки из-под
импортного вина, - это почему-то называлось заказами- ездил в ГУМ
каждую пятницу сам глава семьи. Потому выпускать кого-нибудь из клана
было для Фишманов тяжело вдвойне: невозможно изъять все, уже выданное
в расход. И если дача и автомобиль амортизировались слабо, то одежда
изнашивалась и выходила из моды, а съеденные за годы икру, маслины,
осетрину, финский сервелат и тому подобные деликатесы извлечь назад
представлялось затруднительным: даже если удавалось компенсировать
через суд или давление на психику стоимость переваренных и высранных
продуктов, внеденеж-ная цена их исключительности пропадала
невозвратно. Дело осложнилось еще двумя обстоятельствами: во-первых,
беременностью Гали сверх возможного для аборта срока, да и не пошла бы
она на аборт, двумя руками держась за мир Фишманов, куда столь
нечаянно и столь счастливо проникла; во-вторых, предстоящей защитою
Миши, которую и так оттягивали вот уже года три, а такие вещи, как
защита, в их семье принимались более чем всерьез.
Мишина влюбленность представлялась Арсению куда нормальнее Мишиного
брака: едва окончив университет и будучи по протекции деда-профессора,
в прошлом - красного пулеметчика, устроен в Институт востоковедения
Академии наук СССР (сокращенно ИВАН), Миша встретил там хорошенькую
лаборантку-комсорга и, чувствуя, как легко покоряется ему все в жизни,
решил покорить и лаборантку. Девочка одевалась вульгарно, была явно
необразованна и пошла, но ее молодость и, возможно, принадлежность к
элитарному институту, о котором с легкой руки родителей Миша грезил
еще в начальной школе, затенили, сделали незаметными, неважными прочие
