Наука изучила множество фактов, относящихся к труду Шекспира. За
последние годы ученым удалось восстановить даже в деталях театральные здания
эпохи, выправить тексты, понять актерскую технику. Результаты оказались
важными. Уже достаточно было написано о всеобъемлющем гении и бессмертии его
творчества. Пришло время увидеть не божьего избранника, а труженика. его
товарищей по работе, зрителей, для которых он писал. От знания всего этого
не пропадет уважение к гению и уверенность в его бессмертии.
И может быть, среди многих обстоятельств цена билета имела особое
значение. Бербедж построил малоудобное помещение, но добился общедоступности
спектаклей. Шекспир писал для различных зрителей, но те, кто платил пенни за
вход, решали успех пьесы. Рядом с ними вплотную, лицом к лицу, стоял на
подмостках сам Шекспир, и его товарищи - актеры - говорили слова, им
сочиненные.
С трех сторон эти зрители окружали труппу Бербеджа; именно к ним
обращались исполнители. Часто писалось о причудливой обстановке
представлений: клубах табачного дыма, разносчиках с едой и напитками, игре в
карты. Возможно, все это так и было. Но еще более вероятно, что, когда Яго
рассказывал Отелло о неверности Дездемоны или Гамлет говорил с Офелией, в
карты не играли и прекращали закусывать. Пьесы Шекспира написаны не для
вялой, малозаинтересованной аудитории.
Вряд ли стоит считать этих зрителей грубыми и невосприимчивыми. Из
среды лондонских подмастерьев вышел Кристофер Марло, а столетием раньше
буйство французских школяров заканчивалось не только поножовщиной, но и
стихами Франсуа Вийона. Было время великих изменений, решительных перемен.
Современник писал: "Джентльмены стали торговать овцами, рыцари превратились
в горнопромышленников, сыновья крестьян начали посещать университеты; люди,
пользовавшиеся большим уважением и обладавшие состоянием, стали скотоводами,
мясниками или кожевниками".
Трещина прошла по средневековым порядкам. Феодальные загородки рухнули.
Но уже сколачивались иные, в них загоняли тех, кто преждевременно считал
себя освобожденным. Еще сильнее хлестали плети в руках новых хозяев, крепче
стали замки на новых оградах. В царстве корысти побеждала ложь. Достоинство
было уничтожено. Трещина прошла по сердцам. Вера в величие человека
сменилась гневом на человека, бессильного достигнуть этого величия. Гамлет
появился на подмостках, потому что он уже гулял по жизни. Потерял иллюзии не
только датский принц, но и многие из тех, кто платил пенни за театральный
билет.
Шекспир нередко говорил то, о чем думали его зрители. Он чувствовал
жизненные изменения так же, как это ощущали многие из его современников;
только они не могли назвать словами свою тревогу и гнев, а Шекспир смог. Он
был поэтом копеечных зрителей, и его творчество возникало не в кружковых
спорах, но в неустанном, не знающем отдыха труде народного драматурга и
народного актера. Он писал быстро, без помарок: две тысячи зрителей,
наполнявших театр, ждали его. Нет оснований предполагать, что драматург не
ценил их аплодисментов. Ученые джентльмены не смогли убедить его писать,
придерживаясь высоких правил античности: две поэмы, сочиненные в молодости,
согласно эстетике Ренессанса, открыли путь в залы меценатов, но остались без
продолжения. В несуразной башне без крыши бушевали все бури эпохи. Их
невозможно было выразить подражанием Сенеке. Если не хватало слов,
сочинялись новые; когда мешала грамматика, о ней забывали. Над искусством
Шекспира не было крыши.
Спектакли, странствования, эпидемии чумы, парламентские запреты,
конкуренция, надежды молодости и реальность, увиденная глазами зрелости.
И опять старой дорогой - мимо спокойных полей, невысоких деревьев,
кладбищ с покосившимися каменными плитами - поэт возвращался в маленький
город на родину, где похоронены близкие и где скоро умрет он сам, уставший
за много лет тяжелой работы человек. Он вывел на сцену целую ораву героев -
молодых, старых, веселых, опечаленных. Они сошли с подмостков и вошли в
жизнь со своими мыслями и страстями. Он изменил язык поэзии и театра, дал
имена вещам и чувствам, которые люди еще не умели называть.
Потом он заболел. Когда пришло время писать завещание, больному стало
хуже: рука дрожала, подпись вышла кривой, буквы - неровными.
В конце апреля 1616 года колокол на церковной башке, выстроенной
напротив дороги, звал стратфордских граждан проститься с земляком. Гроб
отнесли в церковь святой троицы. Уже давно следовало ее отремонтировать:
прохудилась черепица, дождь проникал в помещение, сырость пятнала стены,
окна были без стекол.
Крышку забили гвоздями, ящик опустили в землю. Земля покрыла гроб.
Шекспира не стало. Вместо него начали показывать людям кого-то совсем на
него непохожего. В старой церкви на северной стене стоит кукла. Лондонский
ремесленник на заказ вырубил бюст толстяка с выпученными глазами, вырезал
лихо закрученные усы, проолифил, залевкасил, покрыл розовым колером щечки,
красным - камзол. Сунул в толстые пальцы гусиное перо: заказчики сказали,
что покойник был писателем. А бумагу, на которой пишет лубочный Шекспир,
ремесленник положил, чтобы было более торжественно, на подушке с кисточками.
Есть в наивности старинных деревенских скульптур чистота поэзии,
непосредственность выражения чувств. Ничего этого нет в стратфордском
истукане. Что-то зловещее заключено в самодовольной тупости раскрашенного
лица.
Я смотрю на куклу и думаю: это она писала комиксы по трагедиям
Шекспира.
Так смерть украла писателя у жизни. Вначале оболванила глупой,
провинциальной дешевкой. Потом он начал делать карьеру. На затраты уже не
скупились - в дело пошел мрамор.
Над Вестминстерским аббатством торжественно отсчитывает часы колокол.
Здесь, среди национальной славы и государственной истории, воздвигнут
литературный пантеон. В уголке поэтов собралась отличная компания: Джонсон,
Китс, Шелли, Бернс. Всех причесали, завили, кому надели на лоб лавровый
венок, кого попросили поднять к небу чело, осененное вдохновением. А
посередине стены изображенный в рост, опершись локтем о стоику изящно
изданных книг, стоит мраморный джентльмен. Скульптор с удивительным
сходством изваял пуговицы на камзоле, шнуровку ворота, кружевные, отлично
разглаженные манжеты. Чулки на ногах слегка морщат, но это бывает в жизни.
Глаза статуи пустые, согласно знаменитым изваяниям.
Говорят, это Шекспир.
Что же за тома роскошных изданий лежат под его локтем? Очевидно, так
хорошо переплели тексты его пьес, украденные стенографом конкурирующей
компании. И неужели этого благородного мужчину могла интересовать выручка со
спектакля и доход от аренды театрального здания?
Я предвижу вопрос: разве эти низменные интересы существенны для
творчества Шекспира? Да, и эти. Иначе появится подушка с кисточками, на
которую положена бумага для сочинений.
Когда терпеливому, доброжелательному Чехову подарили к юбилею
серебряное перо, Антон Павлович не на шутку рассердился. Подарок показался
писателю оскорбительным.
Трудно узнать в мужчине с натурально морщившимися чулками Вильяма
Шекспира. Вероятно, это какой-то другой Шекспир; если однофамилец тоже был
литератором, то, судя по изваянию, он действительно мог писать свои
сочинения серебряным пером.
В галерее Тейта - лучшем собрании английской живописи - немало картин,
посвященных шекспировским образам.
В 1852 году Джон Эверет Миллес написал красивую девушку, погруженную в
красивый ручей. "Смерть Офелии" я уже давно знал по репродукции, но лишь
подлинник дает представление о прилежности живописца. Деревья, цветочки,
вода, платье, трава - все изображено с одинаковой тщательностью. Крохотная
птичка с желтым брюшком, сидящая на ветке, как бы чирикает. Произведение
нельзя упрекнуть в натурализме: такая птичка может чирикать только
музыкально, со вкусом.
Известно, что Офелия написана с Елизабет Сиделл, лежащей в ванне. Потом
вместо стен ванной Миллес изобразил уголок Эвелл Ривера. Мне кажется, что на
картине видно именно это: комнатная вода, гербарий, изящно позирующая
утопленница.
Форд Медокс Браун - художник того же времени - создал другую сцену:
спящий старик держит в пальцах цветочек; дама в накидке неприятного розового
цвета простирает руки к спящему; тут же музыканты, дирижер поднял палочку,
зрители с равнодушными лицами. Согласно каталогу, это "Лир и Корделия".
Нетрудно опознать внешние положения трагедий. Невозможно почувствовать
трагедию. За пределами интереса художников остались поэзия, трагическая сила
образов. Скульптор, сосредоточивший внимание на шекспировских чулках,
пожимает руку живописцу, занятому срисовыванием птички, чирикающей над
трупом дочери Полония.
"Гамлет и Офелия" Данте Габриеля Россетти. Бледная дева протягивает
письма человеку в рясе, опоясанному мечом. Лицо девушки безжизненно, мужчина
выглядит сонным. Вокруг фигур предметы, как бы сделанные из свиной кожи с
тиснением; мебель, портьеры, странная лестница с двумя маршами, по которой
нельзя ходить. Мертвый, тусклый мир.
Неужели эта барышня способна помешаться от любви и отчаяния, а кавалер
может заколоть человека и вдобавок влить ему в горло отраву?
Смотря на картину Данте Габриеля Россетти, трудно не задуматься над
условностью многих обозначений, принятых в искусстве. Группа молодых
художников, о которой идет речь, образовалась в 1848 году: Миллес, Хольмен
Гент, Россетти и их приверженцы называли себя "братством прерафаэлитов".
Художники и поэты ненавидели буржуазную цивилизацию, ее бездушие. Академизм
канонизировал высокое Возрождение, "братство" звало к традициям
дорафаэлевского искусства, к "верности природе".
Слова художественных манифестов бунтовали, а живопись стояла на
коленях. Она молилась святым девственницам, раскрашивала аллегории и притчи.
Бунт, возникший в салонах, был бессилен выйти за пределы салонов. Искусство
изменяло не мир, но облик буржуазных гостиных. Манерная стилизация ничуть не
походила на героичность средневековых легенд, веселую ясность фаблио и
новелл раннего Возрождения.
Особенно несходно было такое восприятие жизни с шекспировским.
Неожиданно возникает нелепая мысль. Фантастическая идея овладевает
мною. А что, если бы... Я представляю себе, как оживают эти фигуры, манерно
двигаясь и напевно декламируя, покидают они золоченые рамы и выходят на
подмостки "Глобуса". И я отчетливо слышу прекрасный в своей жизненной силе
оглушительный свист и кошачий концерт, крики лондонских подмастерьев,
возмущенный топот ног, фантастическую елизаветинскую ругань... И весь этот
карточный домик рассыпается, сметенный хохотом шекспировской аудитории...
Я брожу по выставочным залам: много прекрасных картин, но они вне темы
данной главы. Уже поздно, пора уходить. Но напоследок я нахожу то, что
искал. В малопочетном месте, подле лестницы, ведущей вниз, висит портрет
середины шестнадцатого века. Мужчина с изящной бородкой одет в рубаху,
расшитую цветами, листьями, ветками; пальцы его левой руки на рукояти меча,
локоть прижимает к бедру стальной шлем; в другой руке - копье. Странность в
том, что туалет ограничен роскошной рубахой и боевым оружием. Мужчина
позабыл надеть штаны, чулки, туфли. Так и стоит он, расфранченный к босой.
Один из племени открывателей новых земель, купцов-авантюристов. Художник
нарядил его, видимо, для придворного маскарада, а может быть, и античные
