И ничто не меняется и не может измениться, пока не запылает небо и не
загремят над миром трубы страшного суда.
А пока только приходят войны - и становится меньше людей, наступает
эпидемия - черная зараза уносит людей, но вновь рождаются солдаты и пахари,
священнослужители и короли. И все неизменно движется в том же замкнутом
кругу, и все всегда возвращается на свои места.
Шекспировская поэзия отразила огонь молнии, ударившей в этот недвижимый
порядок.
Буря, несущаяся сквозь трагедию, - образное выражение ломки, распада
старого порядка, превращения слитного в раздробленное, считавшегося святым -
в презренное.
Все в трагедии - события, лица, мысли, чувства - кажется выведенным
лишь для того, чтобы потом в стремительном движении обратиться в собственную
противоположность, повернуться совсем иной стороной, опровергнуть первичное
состояние.
Описывая в трактате о живописи образ битвы - лица обезумевших людей,
кровь, смешанную с пылью, мчащихся коней, волочащих мертвых всадников,
закатывающих глаза умирающих, - отбирая лишь то, что находится в состоянии
наиболее сильной экспрессии, Леонардо да Винчи заканчивал советом: "И не
следует делать ни одного ровного места, разве только следы ног, наполненные
кровью".
Так написана трагедия о короле Лире.
Образный строй этой трагедии, выраженной поэтическим обобщением бури,
отражает в "едином музыкальном напоре" процессы эпохи первоначального
накопления.
Кажется, что тогда под страшными ударами подземных толчков ходуном
ходила земля. Все перемешалось - и стон смерти, и крик рождения. Свистели
кнуты в средневековых застенках, но все громче был слышен стук костяшек
счетов. Феодальные разбойники обсуждали цену на шерсть, и слухи о расцвете
фландрской мануфактуры перемешивались с достоверными подробностями шабаша
ведьм.
Алчность, не сдерживаемая старинными ограничениями, ворвалась в мир.
Наступил пролог новой эры.
Умами людей владели нормы схоластики, и новая эпоха представлялась им
страшной фигурой, наряженной в средневековые аллегорические одежды.
Проповедники вопили с амвонов о владычестве этого страшилища. Оно
именовалось - госпожа Жадность. Провозглашали наступление ее царства,
пророчествовали в ужасе: она сожрет все и, если не остановится ее победное
шествие, вымрет земля.
Одна форма угнетения сменялась другой.
Распыленные средства производства, песчинки мелкой собственности -
клочки земли, примитивные орудия ее обработки, нищенские хижины - все это
было обречено на уничтожение. Кончились наивные времена феодальных порядков,
цеховых отношений. Новые властители разбивали средневековые колодки во имя
свободного развития новых форм производства и свободного, уже ничем не
ограниченного угнетения человека человеком.
Госпожа Жадность врывалась в тысячи хижин. Пашни превратились в
пастбища для овец. Наиболее часто встречающийся образ - от "Утопии" Томаса
Мора до безыменных баллад - овцы, "съедающие людей". Земля становилась
товаром, деньгами; тех, кто ее возделывал, выгоняли, превращали в нищих.
Орды бродяг, страшные караваны человеческого горя, блуждали по стране,
оборванные, изнемогающие от голода, тщетно ищущие работы. Они брели по
дорогам, оставляя по пути трупы тех, кто не имел сил идти дальше.
Шла будущая армия наемного труда.
Ее уже начали приучать к новым порядкам. Палачи накалили железо,
наточили ножи. Граждан старой веселой Англии будут клеймить, отрезать им уши
- так закон велит поступать с темп, кто именуется теперь "бродягами".
Такова эпоха. В ней нет ни одного ровного места. "Разве только следы
ног, наполненные кровью".
Для показа нового века в самом начале "Короля Лира" выведены на сцену,
выстроены перед зрителем все, казалось бы, наиболее устойчивые отношения
людей друг к другу, наиболее существенные человеческие связи, освященные
обычаем и узаконенные понятиями права и морали. Выведены лишь для того,
чтобы ходом дальнейших событий показать, что этих связей больше нет, что
ничто уже не объединяет людей между собой; ничто, ни одна из форм
общественного существования.
Все покинуло свои места, все вырвано из насиженных гнезд, разрушено.
Осталась только лживая видимость, прикрывающая гниль, червоточину, распад.
Больше нет представлений о святости королевской власти. Нет короля -
посредника между небом и землей. Наследницы престола издеваются над самой
мыслью о самоценности королевской личности. Король, лишенный войска, лишь
выживший из ума старик с дурацкими причудами.
Свято только то, что обладает военной силой или богатством.
Ниспровергаются устои семьи. В ночь, в бурю дочери гонят старика отца
вон из замка - в поле, где бушует ливень, где нет ни куста, чтобы укрыться.
Сын обрекает отца на смерть; брат готов казнить брата; сестры ненавидят друг
друга, и, наконец, одна убивает другую. Младший восстает против старшего.
Ничто больше не связывает людей. Ничто. Ни родство, ни религия, ни
подданство.
Есть только царство госпожи Жадности.
Подобная титаническому обвалу, возникает в "Короле Лире" неудержимая
лавина перемешавшихся в бешеном движении обломков укладов, отношений,
связей. Вдребезги разбивается общественный строй, катятся уродливые и
бесформенные осколки всего, что было некогда цельным и незыблемым.
Распадается государство, бушуют мятежи, иноземные войска врываются в
истерзанную распрями страну. Дым пожаров ползет над разоренной землей.
Кровавое зарево освещает кочующие толпы нищих, деревья с телами
повешенных. На колесе для пыток гниют обрубки человеческих тел.
Ядовитые испарения подымаются над землей. Они собираются в грозовые
тучи. Буря грохочет над миром.
Крохотная фигурка короля-изгнанника пробует спорить всеми силами своего
"малого человеческого мира" с неистовством вырвавшихся на свободу сил
разрушения.
Испытание любви становится испытанием железом и кровью.
ПЛАТЬЕ И ЧЕЛОВЕК.
На Востоке и на Западе есть легенда о короле и о королевском платье.
(Об этой легенде (в ее русском варианте), применительно к шекспировской
трагедии, я впервые узнал из статьи Н. Берковского "Король Лир" в Большом
драматическом театре им. Горького")
Король пошел купаться. Он пришел к реке, разделся, платье оставил на
берегу, а сам окунулся в воду. Пока он плавал, воры украли его платье.
Пришлось королю идти домой голым. Подошел он ко дворцу, велит открыть
ворота, но стража его не пускает - его не узнали без королевского платья. Он
говорит, что он король, но никто ему не верит. Пришли солдаты, отвели голого
человека в тюрьму, потом его судили и приказали бить кнутом на площади за
то, что он назвал себя королем.
Так король перестал быть королем, когда у него украли платье.
Величие заключалось в платье, а не в человеке.
Бархатная мантия на горностаевом меху покрывала плечи владыки Британии.
Но стоило ему отдать владения - мантию украли. И тогда Лир сразу же перестал
быть похожим на короля.
Этой теме посвящена сцена в замке Гонерильи. Лир, гостящий у дочери,
вдруг замечает, что ему стали служить как-то иначе, не так, как прислуживали
раньше. Он начинает чувствовать новое отношение к себе. Он не может еще
понять, в чем суть этого изменения. Ему на глаза попадается дворецкий
герцогини Освальд. Лир подзывает его, но тот, даже не обернувшись, проходит
мимо. Лир - недавний властитель жизни и смерти каждого подданного - с
недоумением смотрит вслед лакею. Королю не приходит в голову, что может
существовать человек, рискующий его оскорбить.
Освальд вновь проходит мимо Лира, будто не замечая его.
Лир велит ему остановиться и подойти ближе; он уверен, что сейчас
Освальд, поняв свою оплошность, в ужасе падет на колени, умоляя о
помиловании. Но лицо лакея спокойно, он продолжает вести себя так же
развязно.
Лир спрашивает: знает ли презренный слуга, кто стоит теперь перед ним?
Следует ответ: да, знает. Перед ним отец герцогини.
Для лакея Лир лишь отец той, кто владеет теперь королевским платьем.
Величие короля "с головы до ног" оказалось вовсе не свойством его
особенной натуры, а лишь следствием власти, которой он обладал; его отличало
от других людей и возвышало над ними только платье, которое он носил.
Поклонялись и льстили не Лиру, а платью.
Когда платье украли, короля не узнал даже лакей. Так Лир перестал быть
королем. Он теперь даже перестал быть и Лиром.
Он только "тень Лира" - так сказал ему шут.
Старый король отправился в долгую дорогу. Он говорил всем, что он
король, но никто ему не верил; над ним смеялись, а он жаловался, умолял,
проклинал. Потом он понял: ему уже не нужно украденное платье, он его все
равно больше не наденет. Он подходил к концу своего пути. Теперь он больше
не говорил, что отличен от других; ему довелось узнать, что он такой же, как
и все, - просто человек.
Это и был конец его долгой дороги.
Сказка учила: чтобы узнать истинную стоимость всего существующего,
нужно узнать обычную жизнь.
Лир начал узнавать все, что было ему раньше неизвестно; он начал с
близкого, простого, с того, что рядом, потом дошел до дальнего - перед ним
открылось общее, он понял связь простого и сложного.
Строптивый ответ младшей дочери поколебал младенческую гармонию его
существования. Лир пришел в бешенство оттого, что Корделия посмела не
исполнить его желания. В дальнейшем, когда выявилось истинное отношение к
нему старших дочерей, он раскаялся в совершенной несправедливости. Он стал
считать ответ младшей дочери лишь незначительным проступком, а себя виновным
в преувеличении этого проступка.
Однако проступок, по его мнению, все же был совершен:
Корделии оплошность! Отчего
Я так преувеличил этот промах...
Лир еще не понял смысла, заключенного в словах младшей дочери. Ему все
еще не стало ясным, что ответ Корделии был не промахом, а бунтом.
Лир был уверен, что он ошибался лишь в частности: он не знал истинного
отношения к себе дочерей. Ему казалось, это была ошибка не короля, а только
отца.
Но действие уже было перенесено на совсем иной простор. Гонцы ночами
скакали от замка к замку, развозя призывы к мятежу. Уже втянуты в события
сто рыцарей короля и свиты герцогов; вербуются сторонники, образуются партии
- близка война.
Однако для Лира все происходящее еще ограничено семейными отношениями:
подобная же драма могла случиться и в помещичьей ферме, и в крестьянской
лачуге - всюду, где семья: младшие и старшие, родители и дети.
Государственные владения, власть над людьми - все это представлялось
Лиру его имуществом. Он подарил его детям так же, как помещик завещает
наследникам дом, ноле, стадо. Он отдал дочерям огромное наследство, а им
было жалко содержать его свиту - всего лишь сто рыцарей.
Неблагодарность - вот основной порок. И самый ужасный вид этого порока
- неблагодарность детей.
Как самой свирепой казни Лир желает Гонерилье испытать то же, что
пришлось пережить ему, - если у герцогини Альбанской родится ребенок, пусть
он забудет, когда станет взрослым, заботы матери:
Тогда она поймет, во сколько злей
Укуса змей детей неблагодарность!
В самом сочетании этих слов заключена оскорбительная неестественность,
противоречащая законам, святым для каждого:
Ведь все равно, как если б рот
Кусал его питающую руку.
Неблагодарность детей - высший вид несправедливости. Так впервые
появляется в трагедии тема несправедливости.
