Пошел погулять на набережную, а возможно, и уехал ненадолго в Москву
владелец небольшой дачи в Ялте. Он и лекарства не убрал с ночного столика.
Только пальто хозяина и пенсне на шнурке почему-то помещены в витрину под
стекло. Здесь редко называют этого отсутствующего человека по фамилии,
говорят: "Кусты посадил Антон Павлович..."
Вышли обитатели домика в Стратфорде, отправились , куда-то по делам,
ведь, как говорил Гамлет: "У всех свои заботы и дела". Вот хозяева и ушли, а
нас в их отсутствие любезно пустили в помещение; мы ходим, смотрим - мешать
некому. Ловишь себя на мысли, будто они, эти люди, покинули свои комнаты
вовсе не три с половиной столетия назад, а совсем недавно, незадолго до
нашего прихода.
Мы идем по небольшим, чисто побеленным комнатам с дубовыми подпорками и
кирпичными каминами, открываем невысокие двери, подымаемся по деревянной
лестнице. Это проход не только по квартире, но и по жизни.
В комнате - кровать, колыбель. Здесь родился Шекспир.
Еще несколько шагов. Еще несколько лет. Кухня, очаг, шест,
прикрепленный к потолку; невысоко от пола к нему прибита маленькая палка с
обручем - он обхватывал талию ребенка: мальчик переставлял ножки, учился
ходить.
Входишь, минуя годы, в другую комнату: школьная парта, изрезанная
ножами ребят шестнадцатого века. Она взята из Стратфордской грамматической
школы. Шекспир учился в этой школе греческому и латыни.
Его ли это вещи? Вероятно, нет. Это предметы шекспировского столетия,
но вряд ли он сам лежал именно в этой колыбели, сидел как раз за этой
партой. Но его колыбель была такой же, и учился он за подобным столом. И не
только парты шестнадцатого века походили одна на другую, но и большинство
нужных людям жизненных вещей всех столетий оказываются чем-то схожими. Что
из того, что у этой кровати небольшие резные колонки и балдахин? Кровати
всех рожениц хранят память о схожих муках и схожем счастье. И первые шаги
всех детей, охраняемые деревянной загородкой или этой палкой с обручем,
схожи.
Простая человеческая жизнь проходила в стратфордском доме. Здесь
трудился отец - перчаточник, готовила пищу мать, ели за тяжелым дубовым
столом, рожали детей и, когда приходило время, умирали. Эту жизнь можно
"потрогать руками", настолько она человечна, знакома.
Проходя по чистым и светлым комнатам, думаешь об искусстве поэта, - он
еще ребенком учился здесь ходить, чтобы потом пойти по дорогам всех стран
как свой, близкий человек, наш Шекспир. Иногда непривычны гиперболы его
стихов, легендарны фабулы, но суть человеческой жизни, изображенной им,
чем-то сходна со всеми жизнями и с твоей жизнью, как схожа колыбель
шестнадцатого века со всеми колыбелями и с твоей колыбелью. Люди узнают в
его. искусстве несправедливость, которую им довелось испытать, и
мерещившееся счастье. Не случайно условия, в которых жили большие художники,
редко представляются даже современному глазу экзотическими или курьезными.
Стиль дворцовых залов и модных вилл меняется куда решительнее, нежели облик
домов, где трудились гении.
Хочется сохранить в памяти этот небольшой дом, побеленные низкие
комнаты, обиходные, простые вещи. Мы, режиссеры, ставящие Шекспира, нередко
показываем его образы так, будто они были сочинены человеком, выросшим на
паркетах, среди колонн. Внешний масштаб - "короткий путь" к шекспировскому
искусству.
Однако этот дом был не только местом рождения великого человека, но
также имуществом. И тут начинается вторая, по-своему интересная история. Так
они и существуют, развиваясь как бы в параллельном действии, судьба Шекспира
и судьба собственности.
Джон Шекспир, гражданин Стратфорда, владелец дома, передал
собственность Вильяму, своему сыну; потом она перешла к старшей дочери
поэта. Затем другие родственники вступили во владение наследством. Пришло
время, род закончился, прямых наследников больше не было. Собственность
перешла в чужие руки. Новые хозяева превратили часть здания в маленькую
гостиницу. У дверей прибили вывеску на кронштейне; деревенский маляр написал
голову девушки.
В доме, где поэт провел свою юность, валялись приезжие; хозяин
гостиницы торговал ночлегом и пищей.
В честь шекспировских премьер чеканились медали; начали выходить
бесчисленные тома исследований его творчества.
Теперь там, где началась его жизнь, раздавались удары топора, пахло
кровью и сырым мясом. Не следует предполагать драмы: в нижнем этаже мясник
открыл свою лавку. Висели освежеванные туши, хозяйки покупали фарш, вырезку.
Гаррик, Эдмунд Кин, Мочалов прославляли образы Шекспира; его уже
назвали великим Гете, Стендаль, Пушкин, Белинский. Слава росла, а
собственность меняла хозяев.
В 1847 году на заборах появилась афиша, набранная крупным шрифтом:
"Волнующая сердце реликвия", "наипочтеннейший памятник величайшему из живших
на земле гениев" будет продаваться 16 сентября с аукциона. Курсив кричал о
"бессмертном барде" и "славнейшем периоде истории Англии". Возвышенные слова
должны были взвинтить цены, усилить надбавки к объявленной стоимости.
"Это был шедевр паблисити", - пишется в книге, посвященной истории
стратфордского музея.
Объявление взволновало общество.
"Нечто режущее слух заключено в этой афише! -восклицал обозреватель
"Таймса". - Спекулянты вытащат постройку из фундамента, приделают к дому
колеса и покатят его, как фургон с дикими зверями, великанами или карликами,
по Соединенным Штатам Америки".
Государство все еще не считало необходимым приобрести этот дом,
сохранить его для народа. Нашлись люди, организовавшие комитет для сбора
пожертвований в фонд покупки исторического здания. Способы сбора были
различны. На стене музея - афиша "Виндзорских кумушек"; одну из ролей
исполнит любитель, его фамилия Чарлз Диккенс.
Комитет купил этот дом (вместе с домом дочери Шекспира) за три тысячи
фунтов. В 1857-1864 годах здания были реставрированы.
В начале его существования дом-музей посетила тысяча человек, в 1956
году - двести тридцать тысяч. Доски пола натерты до блеска. Люди со всех
континентов прошли по этим доскам. Вместе со мной идут чернобородый индиец в
белой чалме, французские студенты, шведское семейство.
Конечно, среди посетителей бывали разные людп. Я возмущаюсь, увидев
следы легкомыслия туристов, пожелавших увековечить и свое имя у подножия
знаменитой горы. Стекла, вставленные в старинные окошки, изрезаны подписями.
Какое варварство! Я читаю фамилии: Вальтер Скотт, Генри Ирвинг, Эллен
Терри...
Нет, не всегда следует осуждать привычку посетителей оставлять свои
подписи на стеклах знаменитых зданий.
Сад при домике. Здесь выращены деревья и цветы. названные в поэзии
Шекспира. Мне по душе этот памятник. Сад хранит тепло шекспировской поэзии,
он меняется изо дня в день, живет вместе со всей землей. Каждым летом
загораются веселые краски, возникают запахи, и вновь сплетается венок
Офелии. Вот розмарин - знак верной памяти, анютины глазки - размышлений,
маргаритки - ветрености и легкомыслия. Клумба фиалок - это эмблема любви;
помните, они все завяли, когда умер отец Офелии. Легкий ветерок колышет
ветви ивы - печального друга Дездемоны...
Из домика - в саду еще не росли все эти цветы, деревьев было меньше, и
ростом они были ниже - вышел молодой провинциал, чтобы отправиться в путь,
искать фортуну, как тогда говорили. Много легенд сочинили об этом юноше.
Согласно преданиям, он был и воспитателем в католической семье, и помощником
педагога в школе, где прежде учился; какой-то лорд обвинил его в
браконьерстве, и бродячие комедианты увлекли юношу в дорогу. Этих
предположений немало, однако для них не нашлось оснований, все они оказались
недостоверными.
Но известно, из слов современников, и прежде всего из его собственных
слов, время, по которому он странствовал. Он шел по дикой земле своего века.
По старому, исхоженному большаку брели орды бродяг; землепашцев согнали с
полей, чтобы превратить пашни в пастбища: шерсть была в цене. Король Лир
встречал своих подданных, нагих несчастливцев. В тяжелом тумане стояли
хмурые каменные башни, и ведьмы пророчили корону Макбету и кровь народу.
Гудели похоронные колокола: от села к селу гуляла черная смерть. Усталые
лошади тащили тяжелую поклажу, люди бранились, слух шел о мятеже. Кровавая
комета пронеслась над землей, и заговорщики окружили трон. Топор палача
отсчитывал царствования.
На рассвете толстый бездельник выходил из харчевни. В постоялых дворах
желтым светом мигали фонари извозчиков. Собачьи места! Изъязвленные спины
лошадей, гнилой горох и чечевица. Заели блохи. Даже ночных горшков нет, и
приходится мочиться в камин. Карьеристы и висельники окружают Фальстафа, а
кабатчик примешивает в херес известь, чтобы отбить вкус кислятины.
...Приятно ехать автомобильной трассой мимо реставрированного для
туристов царства славной королевы Бэсс. Опрятный шестнадцатый век радует
глаз, возбуждает аппетит, а на стратфордские рестораны грех жаловаться. Но
эти чистенькие картинки из детских книжек пропадают из памяти, как только
вспоминаешь шершавые шекспировские слова. И вместо покоя пути, укатанного
катками, возникает щербатая и грязная нелегкая дорога, набухшие сыростью
балки, покосившиеся дома, кривые судьбы.
Девяностые годы шестнадцатого столетия. Немецкий путешественник,
въехавший на лондонский мост, заинтересовался высокими пиками; на остриях
гнили головы казненных. Немец остановился, сосчитал: тридцать четыре головы.
Лодки плыли по Темзе; они причаливали к другому берегу; там, за чертой
города, стояли высокие, суживающиеся кверху башни. Старинная гравюра - вид
Лондона - снабжена надписями. Над одним из строений "Медвежий садок", над
другим "Глобус". В одном - псы травили медведей, в другом - играл Шекспир и
играли Шекспира. Внутри башни была открытая площадка для игры; зрители
сидели и галереях и стояли на земле, окружив подмостки. Крыши не было.
Соломенный навес защищал помост. Над театром было небо; флаг с латинской
надписью "Весь мир лицедействует" развевался по ветру.
Однако, когда речь шла не обо всем мире, но об актерской труппе, дело
усложнялось. Для получения права играть актеры должны были иметь
покровителя. Компания Бербеджа носила имя графа Лестера, потом
лорда-камергера. Так они и назывались - люди лорда-камергера. Иначе,
согласно закону, их, как бродяг, ждало раскаленное железо и плети.
Вильям Шекспир - человек лорда Лестера, потом лорда-камергера -
трудился в этой труппе больше двадцати лет. Постоянных актеров было немного:
от восьми до четырнадцати человек. С этими людьми Шекспир провел почти
половину своей жизни. Он играл вместе с ними, писал для них новые пьесы,
переделывал старые, участвовал в общих доходах и вкладывал заработок в
постройку нового здания. Вместе со своими товарищами он трудился круглый
год. Спектакли начинались после полудня, и, конечно, часто приходилось
писать и репетировать ночами: театральная работа требует спешки. Труппа
играла и при дворе, в столовых вельмож. Летом нужно было странствовать по
городам, представлять в замках и гостиницах. Компания бедствовала, когда
дела не шли, боролась с конкурентами; те подсылали соглядатаев и воровали
пьесы. В моду входили детские труппы, - это угрожало сборам. Актеров нередко
проклинали в церквах; пуритане добивались запрещения театров как рассадника
нечисти, заразы.
