от кощунственных "философствований" на подобные темы с другими
сотрудниками, - все это давалось ему путем огромного насилия над собой -
ему все время приходилось мучительно сдерживать себя. Это строгое
подчинение Белова Иоганну Вайсу походило иногда на добровольное заточение
в тесной одиночной камере. Это было невыносимое духовное, замкнутое
одиночество. Белов никому, даже Зубову, не говорил о своих муках. Но
самому себе признавался, что сможет продолжать свой длительный подвиг
уподобления наци только в том случае, если ему удастся хотя бы изредка
вырываться из духовного заточения и, пусть хоть на краткое время,
становиться самим собой.
Понятно, что ему очень хотелось участвовать в спасении приговоренных
к смерти немецких военнослужащих. Это дало бы ему возможность как бы
душевно очиститься. А он тем сильнее нуждался в таком очищении, чем
удачнее шли в последнее время его дела в абвере, чем больше упрочалась за
ним среди сослуживцев репутация истинного наци.
Но как бы там ни было, он отказал себе в праве участвовать в
предстоящей операции.
Возможно, Барышев сказал бы по этому поводу, что к Белову после
некоторых его незрелых решений и поступков пришла, наконец, зрелость
разведчика...
Не сразу примирился Иоганн с этим нелегким для него решением. Главную
роль здесь сыграли размышления о Генрихе Шварцкопфе, о том, что может
сулить и какую пользу может принести делу возобновление дружбы с ним.
После долгих сомнений и колебаний Иоганн пришел в конце концов к
определенному выводу. Он увидел в Генрихе смятенного немца, с душой
раненой, но возможно, не до конца искалеченной фашизмом. Ему было не
просто жаль Генриха, хотя тот и вызывал жалость. Он задумал испытать себя,
испробовать свои силы в самом трудном и, пожалуй, главном. Он решил не
только вернуть дружбу Генриха, но и вызвать к жизни то лучшее, что в нем
было когда-то. Если это удастся, Генрих, несомненно, превратится в его
соратника.
Подосадовав на себя за то, что с первой же встречи с Генрихом он
невероятно осложнил их отношения и едва сам не запутался, Иоганн пришел к
такому выводу: единственный и самый надежный путь проникнуть в душу
Генриха - правда. Правда - это самое победоносное, самое неотвратимое на
земле.
Вот он хотел рискнуть своей жизнью в боевой операции не потому, что
его участие в ней необходимо, а для того только, чтобы в открытой схватке
с врагом восстановить душевные силы. На такой риск он, пожалуй, не имеет
права. Но если он раскнет жизнью ради того, чтобы обратить Генриха в
своего соратника по борьбе, его риск будет оправдан.
Приняв такое решение, Иоганн вынужден был поставить себя в
дловольно-таки жалкое положение перед Зубовым.
Пришлось покорно принять снисходительное одобрение Зубова, когда тот,
услышав, что Иоганн отказывается от участия в операции, заметил:
- Ну и правильно! Чего тебе с нами суетиться? Ты - редкостный
экземпляр, обязан свое здоровье сохранять. И нам беречь тебя надо как
зеницу ока.
Но от Иоганна не укрылось и то, что Зубов, в глубине души жаждавший
быть главарем в предстоящем деле, обрадован его отказом. А обидные,
унижающие его слова, - что ж, Зубов, пожалуй, имел на них право: ведь сам
же Иоганн рассказал ему, что участие в освобождении из тюрьмы Эльзы и
других заключенных Центр счел прямым нарушением дисциплины, недопустимым
отклонением от тактики, предписанной ему по роду его деятельности в тылу
врага.
И хотя Иоганн понимал, что в данном случае поступает правильно,
целесообразно, он был все же удручен и несколько завидовал Зубову, который
с отчаянным бесстрашием вольно распоряжается своей жизнью.
Мало того, что Иоганн сам отказался участвовать в боевой операции, -
он потребовал, чтобы Зубов освободил от нее и поляка Ярослава Чижевского,
которого тот просто обожал за все те качества, какими, кстати сказать, и
его самого со столь опасной щедростью наградила природа.
Изящно вежливый, скромно-приветливый, тщательно и даже франтовато
одетый, с нежно-женственным лицом и ясными голубыми глазами, Ярослав
Чижевский, как бы извиняясь перед Зубовым, говорил ему:
- Мне очень прискорбно, что вы не видели Варшавы. Это изумительно
красивый город.
- Что значит "не видел"? - запротестовал Зубов. - А где я сейчас, не
в Варшаве, что ли?
- То не Варшава, - грустно говорил Ярослав, - то сейчас горькие
развалины.
Зубов не соглашался:
- Фашисты изуродовали Варшаву, а варшавян нет: ведь вы не согласились
капитулировать!
- Как было можно! - вздохнул Ярослав.
- Здесь каждый опаленный камень вроде памятника человеческой
стойкости.
- То так. Благодарю вас за красивые слова. - И Ярослав наклонил
голову с аккуратным пробором.
- Правильные слова сказать нетрудно. А вот драться за них - это
другое дело.
- О, вы так добже деретесь за Варшаву, пан Зубов, что я давно уже
считаю вас почетным гражданином нашего города.
Зубов сконфузился.
- Ну, такого я еще не заслужил. А вот тебя я бы рекомендовал на
будущую мраморную доску героев. - И тут же сердить добавил: - Но только
чтобы не посмертно!
- Такой гарантии я вам дать не могу, - улыбнулся Ярослав.
- Обязан, - твердо сказал Зубов.
- А о себе вы можете дать такую гарантию? - коварно осведомился
Ярослав.
Зубов обиделся.
- Я лейтенант, а ты гражданский.
- Я поляк, - с гордостью заявил Ярослав. - И если вы, пан лейтенант,
падете на польской земле, то знайте - я лягу рядом с вами.
- Значит, позволишь немцам укокошить себя?
- То будет наша с вами совместная ошибка, - усмехнулся Ярослав.
Познакомились они еще зимой, когда Зубов и его боевики спасли юношу
от преследовавших его гестаповцев. А гнались за ним потому, что он
перекинул через забор, прямо на крыши армейских складов, примыкающих к
железнодорожному полотну, самодельные термитные зажигательные пакеты. Люди
Зубова доставили обожженного Ярослава Чижевского на одну из явок, оказали
ему медицинскую помощь. Узнав, кто его спас, он сказал чопорно-вежливо:
- Я вам глубоко признателен. Мне, право, так совестно за хлопоты,
которые я вам причинил.
Зубов заметил, усмехнувшись:
- Ну что вы! Это же пустяки...
Ярослав удивленно поднял тонкие брови, помедлил и вдруг
снисходительно объявил:
- Я смогу ответить вам тем же.
"Ну и нахал!" - подивился Зубов. Но как бы там ни было, чрезмерная
самонадеянность юноши даже чем-то понравилась ему.
Выздоровев, Ярослав Чижевский стал участником боевой группы и очень
скоро завоевал сердце Зубова своим абсолютным бесстрашием и манерой
держать себя в боевой обстановке так сдержанно и корректно, словно он
выступает на спортивной арене и на него устремлены тысячи глаз.
Единственно, что не нравилось Зубову, - это, как он думал вначале,
тщеславное стремление Чижевского первенствовать в схватках. И со
свойственной ему прямотой он упрекнул юношу.
Против ожидания, Ярослав, покорно выслушав Зубова, сказал
почтительно:
- Пан лейтенант, прошу прощения, но я хочу зарекомендовать себя перед
вами с лучшей стороны. - И добавил чуть слышно: - Я не коммунист, как вы,
но ведь все может быть?!
Для Зубова это признание Чижевского значило многое.
В первые месяцы Ярослав беспрекословно выполнял все приказания
Зубова, касающиеся боевых заданий, но в разговорах с ним неприязненно и
настойчиво напоминал о тех гонениях, которым подвергался польский народ в
эпоху русского самодержавия.
И Зубов покорил Ярослава тем, что с той же ненавистью и ничуть не
меньшей осведомленностью в истории подтверждал его слова.
- Ну, все это правильно, - говорил он. - А раз правильно, значит,
правильно, что мы Октябрьскую революцию сделали, советскую власть
установили. И вам бы тоже так сделать. И были б мы тогда с самого начала
вместе. Как, примерно, мы с тобой сейчас. Только и всего. Николай Второй -
кто? Русский император, царь польский и прочее. Мы его собственноручно
убрали, а ты с меня за него спрашиваешь, когда мы с него и за вас тоже все
спросили. Подвели старой истории баланс - и на этом точка. - Спросил: -
Тебя в гимназии истории обучали?
Ярослав кивнул.
- Воображаю, что за учебники у вас были. Такие, должно быть, могли
для вас и в Берлине печатать, - заметил грустно Зубов. - Это же отрава.
Шею народу сворачивали, чтобы не вперед смотрел, а назад.
- Да, - согласился Ярослав. - А ведь мы одна кровь - славяне.
- Конечно, приятно, что мы сородичи, - задумчиво произнес Зубов. - Но
только на одной этой платформе далеко не уедешь. - Посоветовал: - Ты
прикинь, почему в нашей группе такой интернационал собрался, даже два
немца есть. Интересно, отчего это они с нами, а?
- Антифашисты? - вопросительно произнес Ярослав.
- С существенной добавочкой, - улыбнулся Зубов, - коммунисты. -
Напомнил: - Был еще один, третий, но мы его в польской земле похоронили.
Он ее вместе с нами от фашистов чистил. - Вздохнул. - Война - страшное
дело. Но товарищ за товарища готов погибнуть. Никогда в другое время сразу
столько прекрасного в людях не увидишь...
И вот теперь Зубов обязан снять с операции Ярослава Чижевского -
бесстрашного и беззаветно отважного. И в то врем, когда его товарищи будут
драться с конвоем, Ярославу предстоит заняться совсем мирным делом. Он
должен разыскать коголибо из членов той польской патриотической группы, в
которую проник провокатор Душкевич, и передать им добытые Вайсом
документы. А когда они ознакомятся с этими обличающими предателя
документами, следует убедить их, что нападение на Генриха Шварцкопфа
спровоцировано немецкой контрразведкой, которой нужен повод для проведения
новых массовых репрессий.
Иоганн не счел нужным предупредить Зубова, что будет все время рядом
с Генрихом Шварцкопфом. И если Чижевский не сумеет выполнить задание и
покушение все-таки будет совершенно, Иоганн, чего бы ему это ни стоило,
попытается спасти Генриха.
Не предупредил потому, что, хотя Зубов и понял, что Иоганн не имеет
права участвовать в боевых операциях, все-таки усмешка превосходства
мелькнула на его лице, когда он, выслушав указания о задании Чижевскому,
заметил:
- Ну, ясно: ты вроде высшей математикой занимаешься, а наше дело -
простое, как дважды два.
Не предупредил и потому, что бессмысленно было обременять Зубова
лишними заботами, когда его группа, и без того ослабленная из-за
отсутствия Чижевского, будет занята боевой операцией.
Была и еще одна причина. Такое предупреждение прозвучало бы некиим
оправданием Иоганну. Мол, хоть он и не участвует в операции, но все равно
его подстерегает опасность, причем ничуть не меньшая, чем Зубова. Ведь не
в силах же он предугадать, когда и откуда будет совершено покушение на
Генриха.
Конечно, можно было бы вызвать охранников в штатском и обезопасить
себя и Генриха, но тогда польские патриоты попадут в засаду.
Иоганн ломал себе голову, прикидывая, как бы выкрутиться из
чрезвычайно сложного положения, в которое он попал. А что, если попытаться
убедить Генриха, чтобы он не выходил из своего номера в гостинице? Нет,
Генрих сейчас необычайно взвинчен и не захочет довольствоваться обществом
Вайса. Он скорее предпочтет компанию, с которой прибыл сюда для ревизии
"штаба Вали". Вместе со своими берлинскими коллегами будет по-прежнему
бурно развлекаться в кабаках и ресторанах, где на него всего легче
