благоденствовал в Берлине, был принят в "лучших дломах". И все же, как
выяснилось из разговора с ним, считал себя чем-то глубоко оскорбленным,
обманутым настолько, что не раз уже бесцельно рисковал своей жизнью, как
человек, исполненный отвращения к жизни, доведенный до последней степени
отчаяния.
Убедившись в этом, Вайс мог, конечно, легко подтолкнуть Генриха к
окончательному решению, надо было только ознакомить его с показаниями
Папке. Но можно ли считать мгновенно вспыхнувшую мстительную ненависть к
убийце своего отца достаточно прочным основанием для того, чтобы вызвать
такие же гневные чувства ко всем гитлеровцам, ко всему тому, что породило
их?
Иоганну казалось, что он обнаружил в душе Генриха болезненную рану,
которую тот пытается скрыть под наигранной развязностью и цинизмом. Но
насколько она глубока, эта рана, определить пока трудно. История с
Гольдблатом еще ни о чем не говорит. Лансдорф, например, помог своему
домашнему врачу-еврею эмигрировать в Англию, ни разу не ударил на допросах
пленного, но при всем том Лансдорф был самым отъявленным злодеем, только
более изощренным и утонченным, чем его соратники. Уже кто-кто, а Иоганн
Вайс хорошо знал это.
Вот уже годы Александр Белов жил в постоянном нервном
сверхнапряжении, и ему приходилось величайшим, сосредоточенным усилием
воли преодолевать это состояние, чтобы обрести хоть краткий, но совершенно
необходимый душевный отдых. Этот душевный отдых давался ему нелегко. Он
часто отравлен был чувством неудовлетворенности собой, горьким сознанием
не до конца исполненного долга. У Белого не было уверенности в том, что
он, советский разведчик, безукоризненно выполняет все, чего от него ждут,
чего требует дело.
Он понимал, что уже не однажды отступил от тех правил, в каких
воспитывали его старшие товарищи. Они внушали ему, что самоотверженность
чекиста, работающего в тылу врага, заключается не только в его готовности
отдать свою жизнь во имя дела, но и в высшей духовной дисциплине, в
умении, когда это нужно, подавить жажду действия, в умении не отвлекаться
на достижение побочных целей.
Самым мучительным испытанием первое время было для него медлительное
бездействие, продиктованое все той же задачей: вживаться в Иоганна Вайса,
абверовца, фашиста.
И это испытание он не сумел выдержать до конца. Душа его была
обожжена, когда он увидел упоенного победой, торжествующего врага. И он,
забыв о главной цели дела, которому служил, очертя голову пополз к
советскому танку, чтобы помочь обреченному гарнизону.
Этого поступка Александр Белов не мог простить себе, и дело даже
вовсе не в том, что он не дал желаных результатов, - разве что на душе
стало легче. Этот поступок раскрыл Белову, что ему еще не хватает
необходимой для советского разведчика выдержки.
И лишь по собственной вине он почти выбыл из строя, оказавшись в
госпитале. Только волей обсоятельств удалось счастливо вернуться к своим
обязанностям, снова стать борцом, как ему и было назначено.
Атмосфера немецких секретных служб, в которую он окунулся, обнажала с
предельной беспощадностью чудовищную сущность фашизма: он своими глазами
видел, как осуществляются гнусные цели гитлеровцев, и знал запланированные
гитлеровцами на ближайшие годы процентные нормы умерщвления народов.
Вместе со своими сослуживцами по абверу он присутствовал на совещаниях,
где обсуждались методы, какими наиболее целесообразно наносить коварные
удары в спину советскому народу. И во имя долга обязан был проявлять на
этих совеаниях деловитость и опытность немецкого разведчика. Только таким
образом мог он укрепить, расширить плацдарм действия для себя и для своих
тайных соратников, чтобы наносить с этого плацдарма парализующие удары по
планам гитлеровской разведки.
И у него хватало выдержки неуязвимо вести себя среди врагов, быть
необличимым для них. Но порой его охватывало такое чувство, будто
прикрывающая его спасительная "броня" Иоганна Вайса невыносимо раскаляется
от огня жгучей ненависти. Накаленные гневом сердца, защитные доспехи Вайса
сжигали Белова, но он не имел права сбросить их: это значило бы не только
погибнуть, но и провалить дело. А без отдыха носить на себе эти
раскаленные доспехи, все время оставаться в них становилось выше его сил.
55
В Центре высоко ценили информацию, поступавшую от Александра Белова.
Но его откровенные, подробные отчеты не всегда вызывали одобрение.
На оперативных совещаниях некоторые товарищи отмечали, что Белов
бывает невыдержан, склонен к импровизации, допускает в работе опасные
отклонения и, увлекаясь побочными операциями, несвязанными непосредственно
с его заданием, нередко нарушает дисциплину разведчика. И, пожалуй, те,
кто говорил так, были правы.
Барышев, отвечая им, соглашался с тем, что Белов не всегда поступает
в работе столь осмотрительно и целеустремленно, как поступал бы на его
месте более зрелый и опытный разведчик. И даже сам отмечал оперативную
легковесность, недостаточно всестороннюю продуманность некоторых действий
своего ученика.
Соглашался Барышев и с тем, что Белов, привлекая для выполнения тех
или иных задач Зубова и его группу, не умеет понастоящему руководить ею.
Работа группы заслуживает серьезной критики. Действия Зубова не всегда
достаточно обоснованы и грамотны, а это ставит под удар не только Белова,
но и самцу группу. Говоря об этом, Барышев неожиданно для всех улыбнулся и
заявил решительно:
- Но какие бы ошибки не совершал Саша Белов, его работа меня пока что
не столько огорчает, сколько радует. Обратите внимание: в своих отчетах он
никогда не хвастает, хотя было чем похвастать, и каждый раз сам же первый
упрекает себя. Пишет: "Не хватило выдержки, ввязался в порученную Зубову
операцию освобождения заключенных". Ну как бы сбегал парень на фронт.
Барышев подумал секунду, сказал проникновенно:
- Вот мы отобрали для работы у нас самую чистую, стойкую, убежденную
молодежь. Воспитывали, учили: советский разведчик при любых
обстоятельствах должен быть носителем вычсшей, коммунистической морали и
нравственности, тогда он неуязвим.
Но когда молодой разведчик попадает в тыл врага и оказывается там в
атмосфере человеконенавистничества, подлости, зверства, - что же, вы
полагаете, его душу не обжигает нетерпеливая ненависть, ярость? И чем
больше боли причинят ему ожоги, тем, значит, правильнее был наш выбор:
хорошо, что мы остановились именно на этом товарище. А закалка этой болью
- процесс сложный, продолжительный. И чем острее чувствует человек, тем
сильнее должен быть его разум, чтобы управлять чувствами. У людей, тонко
чувствующих, обычно и ум живее и сердце горячее. Самообладание - это
умение не только владеть собой, но и сохранить огонь в сердце при любых,
даже самых чрезвычайных обстоятельствах. А хладнокровие - это уже совсем
другое: порой это всего лишь способность, не используя всех своих
возможностей, оставаться в рамках задания.
Не все согласились с Барышевым. Но, поскольку Барышев лучше других
знал характер своего ученика, ему поручили при первой же возможности
связаться с ним. Следовало обстоятельно проанализировать действия Белова в
тылу врага. После этого предполагалось разработать для него новое задание,
исходя из условий, в каких Иоганн Вайс успешно продвигался по служебной
лестнице абвера. Барышев, как никто зная Сашу Белова, давно был убежден,
что в тылу врага первой и основной опасностью для его ученика окажутся
душевные муки. Его будет терзать мысль, что он мало сделал для Родины, не
использовал до конца все представившиеся тут возможности, и эта неотвязная
мысль толкнет его на опрометчивые, поспешные шаги навстречу опасности,
которую следовало и должно было хладнокровно избегать. Но в битве между
разумом и чувством победоносная мудрость одерживает верх далеко не в
начале жизненного пути. Не из готовых истин добывается она, а ценой
собственных ошибок, мук, душевных терзаний, и, сработанная из этого самого
сокровенного материала, мудрость эта не приклеивается легковесно к истине,
но навечно спаивается с ней, становится сущностью человека-борца, а не
просто существователя на земле.
Иоганну очень хотелось участвовать в спасении приговоренных к казни
немецких военнослужащих. И не только потому, что эта, как выразился Зубов,
"красивая", благородная операция, что этот подвиг боевиков должен был во
всеуслышание заявить здесь, во вражеском логове, о бессмертии пролетарской
интернациональной солидарности. Просто Иоганна постоянно жгла, томила
неутоленная потребность к непосредственным действиям против врага.
Он отлично понимал, что эта жгучая потребность свидетельствует не о
стойкости, а, скорее, о слабости, знал, что его участие в боевых
действиях, быть может, помешает решению тех главных задач, которые перед
ним поставлены.
Он понимал также, что если погибнет в бою, тем, кто будет заново
проходить по его пути, придется в тысячу раз труднее: ведь время,
необходимое для длительного, постоянного "вживания" во вражеский стан, уже
необратимо утрачено. И вовсе не потому его жизнь бесценна сейчас, что он,
Александр Белов, - личность неповторимая, одаренная качествами, которыми
другие не обладают. Напротив, он хорошо знал, что в тылу врага действуют,
и порой даже более успешно, чем он, талантливые советские разведчики, на
счету у которых не одна блистательная операция.
Все дело в том, что он, Александр Белов, такой, какой он есть, со
всеми своими достоинствами и недостатками, достиг высотки, на которую его
нацелили по карте битвы с тайными службами врага. И если он уйдет с нее,
враг снова сможет наносить отсюда свои удары. Значит, волей обстоятельств
его жизнь - это не просто одна жизнь, а много человеческих жизней, и
поэтому он не имеет права распоряжаться ею, как своей личной
собственностью.
Все это так. И сознание этого придавало душевную стойкость Иоганну
Вайсу. Но и она была не беспредельна.
Ему приходилось терпеливо выслушивать бесконечные рассуждения своих
сослуживцев о том, что немцам самой биологической природой предназначено
быть "новой аристократией крови", что немец - это "человекгосподин,
наделенный волей к власти и сверхвласти". Они упоенно превозносили смерть
на войне. Всемерно заботясь о сохранении собственной жизни, чужие жизни
они и в грош не ставили.
Умерщвление людей других национальностей они называли "оправданной
целью сокращения народной субстанции". И газовые камеры, где душили людей,
были оборудованы смотровыми глазками, для того чтобы нацисты, приникая к
ним, могли сдать публичный экзамен на бесчеловечность.
Когда Гитлер провозгласил, что Германия либо сделается владычицей
мира, либо перестанет существовать вообще, его слова вызвали только
чванливый восторг. А ведь они означали, что гитлеровцы не остановятся ни
перед чем, даже перед истреблением самого немецкого народа, и будут
воевать до последнего своего солдата.
Слушая своих сослуживцев, Иоганн каждый раз с отчаянной ненавистью, с
яростью убеждался, что рассуждения эти объясняются вовсе не трусливым
раболепием перед чудовищными фашистскими догмами, уклонение от которых
беспощадно каралось: в основе их лежало нечто еще более отвратное -
уверенность, что они составляют сущность германского духа.
И как ни привык Белов маскироваться под делового, но ограниченного
одной только служебной сферой абверовца, с какой бы ловкостью ни уклонялся
