считать его трусом и с презрением отвернуться от него навсегда.
Это значит потерять Генриха. И потерять именно тогда, когда удалось
обнаружить в нем ту частицу человечности, которая, быть может, таит в себе
нечто такое, что окажется нужным, полезным Вайсу, его делу.
Припоминая, восстанавливая в памяти все оттенки переживаний, которые
он улавливал на лице Генриха, когда рассуждал о лагерной инквизиции,
Иоганн приходил к мысли, что эти рассуждения могли внушить Генриху
ненависть к нему, к Вайсу, как к человеку, полностью разделяющему
нацистские методы. И тогда Генрих может воспользоваться вызовом и
безжалостно убить Вайса, как поступил бы и Вайс на его месте, представься
ему столь удобная возможность. Если это так, значит, Вайс переиграл и
жизнь его в опасности. Ведь каждый из них, прежде чем сесть за шахматную
доску, передаст другому записку: "В моей смерти прошу никого не винить".
Получив от Вайса такую записку, Генриха, не дожидаясь конца игры и даже
вовсе ее не начиная, может запросто влепить ему пулю в лоб. И поступит
правильно, если он такой, каким сегодня показался Иоганну. Конечно, это
замечательно, если Генрих такой. Это здорово, если он такой. Тогда он
бесценный человек для того дела, которому служит Вайс. Но в этом случае
Вайс подвергает себя опасности.
А что, если Генрих просто разыграл Вайса, чтобы проверить его?
Талантливо разыграл, как контрразведчик СС, великолепно усвоивший все,
чему обучал его Вилли Шварцкопф, матерый эсэсовец, специалист по душевным
обыскам не только в застенках гестапо - у каждого своего закадычного друга
он обшаривает душу. Что тогда? Конечно, можно действовать впрямую. Прийти
к Генриху и положить перед ним на стол материалы следствия по делу об
убийстве Рудольфа Шварцкопфа, совершенном Функом по указанию Вилли
Шварцкопфа. И сразу станет ясно, с кем пойдет Генрих.
Но тогда Иоганн должен раскрыть себя перед Генрихом. И если Генрих
уклонится от выбора своей судьбы, от решения, за кем идти, Иоганн вынужден
будет убить его.
Ничего другого, как убить Генриха, тогда не остается. Лучше всего,
пожалуй, поступить так: после того как Иоганн обезопасит себя, получив
записку Генриха с просьбой никого не винить в его смерти, надо будет
ознакомить его с материалами следствия. Если Генрих простит Вилли
Шварцкопфу убийство отца, - за одно это следует уничтожить его как
подлеца, негодяя.
Не исключено и иное: ошеломленный показаниями Папке, в смятение,
Генрих отречется от своего дядя, от всех гестаповцев, вместе взятых, и,
движимый одним только отчаянием6 согласится помогать Вайсу. Но отчаяние -
неустойчивое чувство. Оно может пройти так же быстро, как быстро возникло.
А потом придут другие чувства, другие мысли - все то, что питало Генриха в
фашистской Германии,-и они вытеснят отчаяние, коварно подскажут способы
избавится от тягостной скорби об отце. Все может быть.
Устойчива только убежденность. Но она не озаряет человека внезапно,
не приходит как некое молниеносное просветление. И нельзя рассчитывать,
что, ознакомившись с материалами Папке, Генрих сразу же переменит свои
убеждения.
Да Иоганну и не нужен Генрих ошеломленный, растерянный, в горестном
отчаянии готовый на все. Ему нужен Генрих, убежденный, что в гибели его
отца виноват не один Вилли Шварцкопф. Не только он подлый братоубийца.
Главный убийца - гитлеровская Германия, планомерно уничтожающая другие
народы и понуждающая к самоубийству свой народ, заставив его творить
чудовищные злодеяния.
И когда Генрих поймет это6 он придет к убеждению, что единственно
правильный для него путь - стать на сторону советского народа6 чтобы
помочь избавить немецкий народ от гибели, от уничтожения.
Но как внушить все это Генриху, как проверить, тот ли он немец,
который способен понять Иоганна и принять решение бороться за ту Германию,
что сама первой стала жертвой фашистского террора?
Дитрих в последнее время с группой специально выделенных лиц
занимался расследованием по делу о пяти немецких военнослужащих,
отказавшихся принять участие в расстреле заложников.
Все они были приговорены к казни. И казнь должна была совершиться
ночью в Варшавской армейской тюрьме6 где специально для этого соорудили
гильотину. Но конструкция ее оказалась недостаточно совершенной6 и поэтому
решено было прибегнуть к примитивному способу, использовав в качестве
орудия казни топор мясника. Осужденным объявили6 что для тех из них, кто
пожелает взять на себя роль палача, казнь будет заменена отправкой на
фронт, в штрафные штурмовые подразделения. Но ни один из приговоренных не
согласился стать палачом.
Тогда Дитрих решил, что в таком случае честь уничтожить изменников
рейха будет предоставлена офицерам абвера, имена которых он назовет перед
самой казнью. Кстати, это послужит и проверкой устойчивости некоторых
офицеров, проявивших недостаточную активность при допросах преступников. В
связи со всем этим Дитрих и задержался в Варшаве.
Лансдорф одобрил идею Дитриха, он вызвал его к себе и, коротко
сообщив ему, что в Варшаву прибыл Генрих Шварцкопф, племянник
оберштурмбанфюрера СС Вилли Шварцкопфа, сказал, что было бы весьма
целесообразно обеспечить его присутствие при казни военных преступников и
даже участие в ней. Как бы снизойдя, объяснил:
- Это даст вам при случае возможность с лучшей стороны
рекомендоваться оберштурмбанфюреру через его племянника. Кроме того,
оберштурмбанфюреру будет приятно, если его родственник продемонстрирует в
генерал-губернаторстве, что он достоин своего дяди - ближайшего
сподвижника рейхсфюрера.
Дитриха весьма обрадовала перспектива знакомства с такой крупной
персоной. И он даже излишне бурно поблагодарил своего начальника за эту
весьма ценную рекомендацию.
Но Лансдорф сразу же прервал его излияния, решительно потребовав,
чтобы Генрих Шварцкопф ни в коем случае не узнал заранее, для чего его
приглашают в тюрьму. Ведь в противном случае он прибудет на казнь в
сопровождении двух эсэсовцев, и те могут оттереть Дитриха от командования
всей процедурой. Нужно найти для приглашения какой-либо служебный повод,
касающийся только самого Генриха Шварцкопфа.
- Вы совершенно правы, - согласился Дитрих. - Эсэсовцы - наглецы:
полагают, что только они одни умеют достойно разделываться с предателями.
Как бы этот родственник высокопоставленного эсэсовца не стал первым
хвататься за ручку орудия закона. Приоритет должен остаться за старшим по
званию.
- Ну, это вы ему сами там объясните. - И Лансдорф добавил насмешливо:
- Я полагаю, что уж вас-то, как организатора, он оттеснить не посмеет,
отдаст вам дань уважения.
- Ну что вы, герр Лансдорф! - тревожно запротестовал Дитрих. - Я и не
собираюсь воспользоваться своим правом. Одно дело - допросы с применением
различных методов, а другое - казнь. Вы же меня знаете. Я еще никого не
лишил жизни. Это моя слабость. Применять болевые средства как способ
достижения цели - долг слубжы. А финальные действия... - Дитрих замотал
головой. - На это я не способен. Я чувствителен, как женщина. - И тут же
деловым тоном пообещал: - Значит, все будет сделано так, как вы
рекомендовали.
Гитлер, провозглашая: "Война облагораживает немцев и деморализует
другие народы", - не был новатором. Этот бодрящий клич он выкрал из
словесного арсенала кайзеровских мясников времен первой мировой войны.
Чрезвычайно нервный, восприимчивый, он тонко уловил тайные мечты магнатов
Рура и Рейна, уже в период Веймарской республики жаждавших видеть во главе
Германии сильную личность - деспота, тирана, диктатора, ибо, как они
считали, только голая, абсолютная власть производит магическое
впечатление.
Неврастеник, гордящийся приступами эпилепсии, будто особой метой,
Гитлер вызубрил Ницше, как домашняя хозяйка поваренную книгу, и с пылом
изображал из себя сильную личность.
Это был невзрачный человек, с мясистым носом, торчащими, как крылья у
летучей мыши, большими мягкими ушами, гнилыми, почерневшими зубами,
которые вечно болели, с жирной, прыщеватой кожей, узкими плечами,
осыпанными перхотью, и синими, цвета протухшего мяса глазами. Руки его
постоянно метались в непроизвольных движениях, - он наивно хвастался, что
ни один из наци не способен так неподвижно держать по нескольку часов
правую руку в фашистском приветствии, как держит ее он, Гитлер. Ординарный
австрийский мещанин по своим вкусам и склонностям, он был наделен
коварством, неведомым даже хищному животному. В области всевозможных
подлостей он был знатоком и умел орудовать, как никто другой. Именно
беспредельность этой низости и привлекла к Гитлеру благожелательное
внимание истинных владык Германии.
В политике он отличался расчетливым плутовством бакалейщика,
сбывающего скверный, лежалый товар. В начале пути он оправдывался перед
промышленниками Германии в пугающем их наименовании своей партии -
"национал-социалистская", ссылаясь на Освальда Шпенглера. Утешал:
"Прусский социализм исключает личную свободу и политическую демократию".
Его штурмовики подтверждали программное заверение своего фюрера
погромами, террором, зверствами. И создали этими "подвигами" кровавый
ореол Гитлеру, как вполне приемлемой кандидатуре тирана, диктатора,
деспота.
А он вел тайный бухгалтерский учет убийств, погромов, искалеченных,
готовясь предъявить счет финансовым владыкам в надежде, что они оплатят
этот счет, предоставив ему официальную должность главы Германии. Но не
забывал и о своих соратниках, причастных к преступлениях: тщательно
заносил в свою бухгалтерскую книгу каждого, чтобы всех держать на короткой
привязи и в случае провала предать их, прежде чем они успеют предать его.
Так в начале пути поступал он с главарями банд штурмовиков.
Став главой Третьей империи, он придерживался тех же способов
управления, с той только разницей, что применял их с неизмеримо большим
размахом. Теперь он стремился сделать соучастником преступлений фашизма
весь немецкий народ, замарать его кровью, чтобы каждый немец нес
ответственность за злодеяния наци. Тактика истребления других народов
являлась не только военно-политической целью Гитлера. Она отвечала его
коварному намерению держать немецкий народ в страхе перед возмездием за
преступные деяния фашизма.
И чем больше людей уничтожалось в лагерях и на оккупированной
территории, тем реже нападали на фюрера приступы меланхолии, тоски,
страха, тем лучше, бодрее он себя чувствовал. Ведь масштабы этой бойни
вовлекали в нее все новых и новых немцев, а фюрер жаждал сделать
ответчиком за преступления фашизма перед человечеством всю Германию. И то,
что крупнейшие немецкие концерны изготовляли средства массового
умерщвления людей, навечно породнило фюрера с величайшими магнатами рейха,
связало с ними надежной, нерасторжимой круговой порукой. Он хорошо
понимал, что даже на скамьях имперского стадиона не разместить в качестве
подсудимых всех тех, кто виновен в чудовищных преступлениях почти в такой
же степени, как и он сам. Это сознание умиляло и бодрило фюрера. И,
восхищаясь собой, он хитроумно укреплял свою власть над ближайшими
сподвижниками: каждому в отдельности сообщал о подлостях, которые
совершали по отношению друг к другу остальные, стремясь в результате этого
соперничества занять место поближе к нему, к фюреру.
