объяснил:
- Я, собственно, в тылу...
Полковник посмотрел на заметно впавшую грудь Белова и, снисходительно
застегивая пуговицу на кармашке его гимнастерки, заметил наставительно:
- Когда бывало туго, то, знаете, всех тыловиков под гребенку - на
передний край. И сражались. Многих я сам лично представил к
правительственным наградам.
- Да, конечно, - согласился Белов.
- Значит, в фашистских лагерях довелось побывать? - догадливо решил
полковник.
- Приходилось...
- И вынесли?
- Выходит, так, - сказал Белов.
Полковник повернулся к нему крутой спиной и больше уже не заводил
разговора.
Самолет вошел в облачность. Стало тускло, сумрачно.
Белов посмотрел на спину полковника и сразу вспомнил Зубова,
вспомнил, как тот, кряхтя, задрал на своей, такой же широкой спине
немецкий китель и попросил:
"А ну, погляди, чего у меня там. Не сильно, а? - И похвастал: - Он
меня ранил, но я его не убил, воздержался. Понимаешь, пожалел: уж очень
молоденький".
Это было после очередного налета группы Зубова на базу горючего в
районе железной дороги. Морщась от боли, но смеясь глазами, Зубов сказал
раздумчиво:
"Интересно было бы с карандашиком подсчитать, скольких
самолетов-вылетов мы немцев лишили. Просто так, для удовольствия".
А потом перед Беловым возникло лицо Зубова, когда тот, склонившись,
выбрасывал из самолета на взлетную полосу свой парашют. Поймав удивленный
взгляд Белова, он одобряюще подмигнул ему и даже попытался пожать плечами:
мол, ничего не поделаешь, так надо.
Но вот образ Зубова будто растворился, исчез, и Белов увидел другое
лицо - запрокинутое, со свисающим на лоб лоскутом кожи. Это было лицо
Бруно. И когда взгляд Бруно встретился с его взглядом, полным отчаяния,
Бруно слегка повел головой, как бы безмолвно объясняя все то же: так надо.
- Может, закурите? - наклонился к Белову майор-танкист с новенькой
золотой звездочкой на кителе. Добавил участливо: - Очевидно, здорово о
советском табачке соскучились? - Протянул всю пачку. - Возьмите.
- Спасибо, у меня есть.
- Значит, снабдили в дорогу. - И майор сообщил: - Я сам в плену был,
но убежал. Нетяжелое ранение оказалось, как очухался, сразу и убежал. А
вот под трибуналом я не был. Чего не было, того не было. - Сказал твердо:
- Но если человек кровью вину искупил... Металла на груди у него нет, но,
значит, он есть в сердце. Сейчас важно одно: годен человек для дальнейшего
прохождения - уже не службы - жизни или не годен. Горе людское заживить,
жизнь наладить - отощали. - Махнул рукой в сторону иллюминатора. - Двоих
братьев своих здесь оставил. Вернусь домой один. Что матери скажу?
"Здрасте!" - "А где другие?" - "Нет". А я живой. Разве после этого Звездой
своей я ее обрадую? Нет.
- Вы неправы, - возразил Белов. - Если б наши люди не совершили
невиданного подвига, погибли бы еще миллионы братьев, отцов, сыновей.
- Верно, - согласился майор. - Подвиг - это, в сущности, что? Один
делает то, что под силу нескольким. Значит, остальным жить. Вроде как
спасаешь их. Правильно? Я так в бою и думал: не сшибу их танк - он наш
сшибет. Ну и сшибал. Когда боишься, что изза тебя свои погибнут, за себя
не боишься.
Самолет прорезал облачность, снова появилось солнце. Из рубки вышел
второй пилот, объявил торжественно:
- Товарищи, пересекаем государственную границу Советского Союза. -
Выждал, произнес тихо: - А то некоторые фронтовики обижаются, когда не
информируем, что уже Родина.
Белов не отрывался от иллюминатора.
Огромная теплая земля отчизны, изборожденная шрамами оборонительных
полос и круглыми вмятинами бомбовых воронок с мерцающей в них темной
водой, лежала в мягкой зелени лесов могуче и просторно. И Белову казалось,
что самолет не чсам пошел на снижение, а это он силой тяготения всего
своего существа вынуждает его идти все ближе и ближе к земле.
Провожая Белова на немецком аэродроме, Барышев сказал:
- Значит, так: сначала в наградной отдел и только потом, при всех
орденах, - в управление. Ты знай: я человек тщеславный, мой кадр - моя
гордость. Да не забудь, отцу скажи: если поедете на рыбалку, мотылей пусть
берет из моего тайника.
Надя отозвала Белова в сторону, раскрыла сумку и, строго глядя в
глаза, приказала:
- Запомните: здесь, в бумаге, курица, четыре крутых яйца, масло в
коробочке, какао в термосе. Папа велел передать: вы обязательно должны
нормально питаться.
Белов посмотрел жалобно в ее, как всегда, чуть надменное лицо с
коротким носиком, еще по-детски пухлыми губами, серозеленые глаза под
сенью ресниц. Спросил:
- А вы?
- Что я?
- Вы будете в Москве?
Надя удивленно повела плечами.
- Но мы ведь там живем. - Подала твердую маленькую руку. Напомнила: -
А витамины принимать до еды. Они в коробочке из-под капсюлей для
взрывателей.
- Я буду скучать без тебя! - сказал Генрих.
- Я тоже, - грустно улыбнулся Белов.
Генрих обернулся к Барышеву:
- Такими немцами, как Иоганн, можно гордиться!
- Ничего, - сказал Барышев. - Мой Белов ему не уступит. Ну, всё.
Время.
И Белов, чтобы как можно дольше видеть эти дорогие ему лица, пятясь,
поднялся по трапу.
А сейчас самолет все снижался и снижался, словно скатывался по
стеклянному склону. Как только колеса туго коснулись земли, внезапно исчез
один из пассажиров, незримо летевший в самолете, - Иоганн Вайс. Он исчез
безмолвно, бесследно. Не было больше двойника у Александра Белова. Майор
Белов остался один. На мгновение его охватило чувство одиночества. Но это
ощущение покинуло его так же неожиданно быстро, как и появилось.
И никто, даже Александр Белов, не почтил торжественным вставанием
гибель Иоганна Вайса. Никто!
Белов жадно и нетерпеливо искал глазами среди встречающих лицо матери
- самого главного для него человека на свете. Она была матерью не только
Саши Белова, но и Иоганна Вайса, и так как она этого не знала, то
исчезновение Вайса ее тоже не опечалило.
Так перестал существовать Иоганн Вайс - гауптштурмфюрер СД.
