Зубов дал точную очередь по фашистам. Оглянулся. Спросил:
- Видел? - И объяснил: - Вот это мое самое главное доказательство.
Потом, когда парня ранили смертельно, он попросил Зубова:
- Возьмите у меня в кармане сигареты.
- Не надо, - сказал Зубов. - Обойдусь.
- Пожалуйста. - И паренек пролепетал посиневшими губами: - Вы же
постесняетесь взять у меня потом, у мертвого... А вам же надо курить, вы
же курящий.
...Зубов протер рукой запотевший колпак, но от этого не стало
светлее. Однажды в сумерки Бригитта почему-то попросила не зажигать огня.
Она сказала Зубову, приподнимаясь на пальцах, кладя ему руки на плечи и
прижимаясь к нему уже заметным животом:
- Когда-нибудь все будет хорошо.
- А сейчас тоже неплохо, - сказал Зубов.
- Но не так, как ты хочешь. - И пообещала: - Но все будет так, как ты
захочешь. - Закрыла глаза и спросила шепотом: - Как порусски - мама?
- Не знаю. - И Зубов высвободился из рук Бригитты.
Значит, она еще тогда догадывалась, но откуда? Может, слышала, как он
ночью, включив приемник, слушал Москву? Он это скрыл от Вайса. Если б Вайс
знал... Зубов поежился.
И вдруг сверлящий, пронзительный звук врезался в гудящее бормотание
транспортника. Зубов увидел узкий силуэт аэрокобры и пунктирные нити
пулеметного огня.
Он припал к пулемету, отводя ствол так, чтобы в прицеле не было
силуэта истребителя. Потом нажал гашетку. И длинная, бесконечная очередь
до конца расходуемой ленты раскаляла конец ствола, как раскаляется лом
сталевара во время шуровки мартеновской печи.
Зубов жадно ждал новой атаки. Но транспортник, сотрясаясь, вошел в
тучу, он шатался и вилял, как будто вот-вот должен рухнуть. Зубов выбрался
из хвостового отсека. В кабине слышен был свист ветра, дуло в пробоины.
Один пассажир свесился с кресла, но другие, с бледными лицами, вцепившись
руками в подлокотники кресел, сидели почти неподвижно.
Зубов вошел в кабину пилотов. Колпак кабины был пробит во многих
местах. Бортрадист и правый пилот лежали мертвые - один в своем кресле,
другой - уткнувшись головой в разбитую панель рации. Левый пилот был ранен
- одна рука висела, лицо разорвано осколками плексигласа. Увидев Зубова,
он сказал:
- По документам ты летчик. - Указал глазами на кресло правого: -
Сбрось его и бери рулевое управление. - Добавил: - Я сейчас скисну.
Зубов отстегнул ремни и высвободил тело мертвого летчика. Потом занял
его место, поставил ноги на педали, положил руки на штурвал.
Он не заметил, как левый пилот, освободившись от ремней, хотел
встать, но, обессиленный, свалился на мертвого бортрадиста. Зубов вел
самолет и весь был поглощен этим. Когда он почувствовал, что машина ему
повинуется, его охватило ощущение счастья. Но он знал, что ему не удастся
дотянуть самолет до расположения советских войск. Из пробоин баков
хлестало горючее, образуя позади радужное сияние. Оставались считанные
секунды. Или самолет вспыхнет, объятый пламенем, или падет на землю с
заглохшими моторами.
Старший группен-уполномоченный, штурмбанфюрер СС, вошел в кабину и
замер при виде кучи сваленных тел. Но Зубов обернулся и сказал:
- Все в порядке, штурмбанфюрер.
Лицо Зубова было невозмутимо, глаза блестели. Это подействовало на
штурмбанфюрера успокаивающим образом. Не взглянув больше на трупы, он
закрыл за собой дверь.
Зубов медленно и осторожно набирал высоту. Он сам не знал, зачем он
это делает. Возможно, его просто влекла высота. И когда он вырвал машину
из почти непроглядной темноты, он оказался в гигантском сияющем
пространстве, в великом океане света, в белизне неземного сверкания. А
ниже громоздились прохладным, словно снежным полем сплоченные облака. Этот
лилейной чистоты снежный покров походил на его родную землю зимой, такую
прекрасную и кроткую. И, ощущая эту сладкую близость родной земли, Зубов
сделал то, что он должен был сделать, - медленно перевел машину в пике.
Правой рукой он передвинул ручки газа до полной мощи работы моторов.
И радужные, прозрачные нимбы от пропеллеров сверкали и сияли, усиливая
пронзающую воздушное пространство скорость.
В кабину пилотов вполз штурмбанфюрер. Он вопил, силясь удержаться за
подножку кресла. Упал, и тело его хлопнуось о колпак, затемняя его. Зубов,
чтобы видеть землю, нажал левую педаль.
Самолет падал на какой-то городок с высокими черепичными крышами.
Последнее, что подумал и решил Зубов: "Зачем же людей? Люди должны жить".
С нечеловеческой силой он потянул на себя колонку рулевого управления,
казалось слыша хруст своих костей. Городок промелькнул как призрак. В
облегчении и изнеможении Зубов снял руки с управления. Вздохнул. Но
выдохнуть он не успел. Земля неслась навстречу ему...
Так на планете обозначилась крохотная вмятина, опаленная, словно
после падения метеорита. А небо над ней стало чистым. Недолго в этом небе
прожил Алексей Зубов.
Все эти дни Александра Белова мучила непреодолимая боль; она
вселилась в него, заполнила все его существо, копошилась в голове, как
большая черная крыса. Пытка не прекращалась ни на минуту, и временами его
окутывал тугой розоватый туман, и ему чудилось, что он колышется в этом
тумане боли и сознание его как бы тает в ее упругом и жгучем пламени.
Но едва сознание возвращалось к нему, как он начинал думать о Зубове.
Думать тоскливо, с тревожным отчаянием, страдая оттого, что не может
предотвратить грозящую Зубову опасность. И эти страдания еще больше
усиливали муки, причиняемые тяжелой контузией, - раны от осколков гранаты
заживали благополучно.
71
В тот день, когда началась операция по освобождению заключенных из
подземного концлагеря, Генрих и Вилли Шварцкопфы, одетые в парадные
мундиры, пробирались среди развалин рейхсканцелярии - они шли поздравить
фюрера с днем рождения. Прием для самых приближенных к Гитлеру лиц был
назначен в подземном бункере.
Привести с собой племянника Вилли Шварцкопфу предложил
Кальтенбруннер, надеясь, что фюреру, возможно, будет приятно вспомнить,
как однажды силой своего гипнотического взгляда ему удалось "усыпить"
этого молодого человека.
Перед выходом из дома Вилли подошел к зеркалу и тщательно осмотрел
себя, а потом как бы примерил несколько улыбок, выбирая, какую изобразить
на лице, когда он будет приветствовать фюрера. Ожидая дядю, Генрих
небрежно проглядывал бумаги у него на столе. На одной из них он прочел:
"Главному административному правлению СС.
Берлин - Лихтенфельде - Вест
Докладываю о том, что строительство крематория III закончено. Таким
образом, все крематории, относительно которых был издан приказ, построены.
Производительность имеющихся теперь крематориев за с у т к и работы:
1) Старый крематорий I. 3х2 муфельных печей - 340 трупов.
2) Новый крематорий в лагере для военнопленных II. 5х3 муфельных
печей - 1440 трупов.
3) Новый крематорий III. 5х3 муфельных печей - 1440 трупов.
4) Новый крематорий IV - 768 трупов.
5) Новый крематорий V - 768 трупов.
Итого: 4756 трупов в сутки".
К докладной был подколот счет фирмы "И. А. Топф и сыновья" (Эрфурт):
"Смета расходов:
Цена печи - 25 148 рейхсмарок, вес - 4637 кг. Цена указана
франковагоны, отгружаемые со станции.
По доверенности "И. А. Топф и сыновья": Зендер, Эрдман, 50001/0211".
Протягивая Вилли эти бухгалтерские документы хозуправления СС, Генрих
сказал:
- Ну что ж, скоро нам всем придется расплачиваться по этим счетам!
Вилли недовольно буркнул:
- Это старые бумаги, я приготовил их, чтобы уничтожить.
- Как улики? - спросил Генрих.
Вилли сказал хмуро:
- Я тут ни при чем. Мне приказывали, и я делал заказ, наблюдал за
стройкой, платил деньги. - Добавил: - Я честный человек, и никто не
посмеет упрекнуть меня, что я брал комиссионные с тех фирм, с которыми
имел дело, хотя в коммерческом мире это принято.
- Так почему же вы решили уничтожить эти документы?
- Я еще подумаю, стоит ли. Пожалуй, они могут пригодиться в качестве
характеристики моей добросовестности.
- А кому нужна будет такая характерстика?
- Знаешь, - сердито сказал Вилли, - что бы там ни было, фирмы и
концерны, с которыми я имел дело, в любом случае не прекратят своего
существования. Так было в прошлую мировую войну, надеюсь, то же будет и
теперь. Значит, Вилли Шварцкопф может рассчитывать на должность
управляющего в одной из тех фирм, с которыми он имел деловые контакты и
при этом зарекомендовал себя с самой лучшей стороны.
- Вы верите в свое будущее, дядя?
- Да, конечно, пока западный мир остается таким, каким он был и до
фюрера и каким будет после него. Когда окончится эта шумиха с победой над
нами, западным державам придется раскошелиться, чтобы восстановить нашу
мощь и снова нацелить ее против Советского Союза.
- Однако вы оптимист, и нервы у вас железные.
- Конечно, - самодовольно согласился Вилли. Хмыкнул презрительно: - Я
не Лансдорф. Это он застрелился, как истеричка, когда кто-то из
подчиненных доложил ему, что один из его любимцев - якобы советский
разведчик.
- На кого же пало подозрение? - поинтересовался Генрих.
- Неизвестно. Лансдорф сжег все бумаги. Слишком уж он кичился своим
недосягаемым, как ему казалось, для простых смертных мастерством читать в
чужих душах. Готовил мемуары, где изобразил себя как звезду первой
величины в германской разведывательной службе. И, наверно, не захотел,
чтобы его мемуары оказались подпорченными. Вот и застрелился из авторского
тщеславия и старческой болезненной мнительности.
- Значит, никакого советского разведчика не было?
- Конечно. Обычный донос незадачливого сотрудника, ревнующего к
преуспевающему.
Пробираясь через развалины рейхсканцелярии в подземную казарму
эсэсовской охраны, Шварцкопфы изрядно перепачкали свои парадные мундиры
известью и битым кирпичом. В узком коридоре они сняли перчатки, затем
прошли каменной лестницей через гараж и встали в медленно продвигающуюся
очередь высших чинов рейха, прибывших приветствовать фюрера.
В длинной, как вагон, приемной с низким потолком и обнаженными
бетонными стенами, под портретом Фридриха Великого, заключенным в
золоченую раму, сидел в кресле Гитлер.
Ноги его, в широких брюках, были широко расставлены, словно он
сползал с кресла и хотел удержаться на нем. Картофельного цвета, рыхлое
лицо обвисло, оттягивая нижние веки. Волосы влажны и аккуратно расчесаны,
как на покойнике.
Громадный, гориллообразный Кальтенбруннер стоял по левую руку от
фюрера. Рядом с ним - низкорослый Борман. Его безгубая, с узкой щелью рта
физиономия сохраняла прежнее надменное выражение.
Старший адъютант Гитлера, озабоченно склонившись, стоял справа и
после каждого рукопожатия незаметно протирал ладонь фюрера ваткой,
смоченной дезинфицирующей жидкостью.
Хотя в бункере стояла тишина, в этом затхлом и душном подземелье было
трудно расслышать, что отвечал Гитлер на приветствия. Он с заметным
усилием, булькающе бормотал какие-то неслышные слова, и его, казалось,
бескостное, дряблое тело все ниже спускалось с кресла. Только крупный,
грубой формы нос на сером и влажном лице торчал твердо, высокомерно и
самостоятельно. Лежащая на подколотнике левая рука все время конвульсивно
подергивалась. И никто не смел смотреть на эту одинокую руку, энергично
дергающуюся в то время, как ее владелец обессиленно и вяло сползал с
