ручными пулеметами и автоматами. Когда противник приближался, брались за
автоматы. Подносчки обеспечивали боеприпасами каждый свою группу.
Парашютисты не успели скрыто заминировать подходы. Они просто
разложили мины и протянули к себе в окопы куски проволоки, соединенные с
предохранительной чекой взрывателя. Когда цепи противника приближались,
дергали за проволоку, чека выскакивала, и мина срабатывала.
Раненых отволакивали на разостланных плащ-палатках под свою туннеля.
Это был бой, тщательно продуманный и организованный, как будто работал цех
под открытым небом. Если б только людей в этом "цехе" не убивали, а
механизмы от попадания мин и снарядов не выходили из строя!
Майор Колосов, руководя работой бо, поглядывал на часы. Обещанный
танковый десант запаздывал. Он видел, как гаснут одна за другой огневые
точки парашютистов. Он слышал разрывы ручных гранат, означающие, что
начался ближний бой. Взял трубку полевого телефона и приказал командиру
расчета станкового пулемета:
- Егоров, брызни на левый фланг, а то там жарко!
Он видел в бинокль, как парашютисты отступают на вторую линию
обороны. Радист подошел к нему и сказал, что люди из шахты запрашивают
разрешения выходить.
- Нельзя, - сказал майор. - Ни в коем случае. - Потом добавил,
подумав: - С десяток, каких покрепче, пускай выделят. Что ж, все-таки
резерв.
Спустя некоторое время в туннель из ствола шахты поднялись пятнадцать
лагерников и с ними парашютисты и Надя. Они принесли раненых и положили их
поближе к выходу, чтобы люди могли дышать. Надя присела радом с Беловым,
расстегнула китель, положила ладонь ему на грудь. Она почувствовала -
сердце бьется. Но когда отняла ладонь, она была в крови.
Лица, как и тела лагерников, были черны от рудничной пыли. Все они
были настолько худы, что казались плоскими, словно силуэты людей,
вырезанные из грязной фанеры.
Один из них сказал:
- Товарищ майор, разрешите обратиться? - И стукнул костлявыми
коленями, сведя ноги по стойке "смирно". - Мы к бою готовы!
- Ладно, - согласился майор, - не спеша, по одному на огневые
позиции, марш! - Добавил, улыбаясь: - Спасибо, товарищи, за выручку.
Пошел дождь. Но не дождем можно угасить огонь неравного боя - силой.
А силы парашютистов были на исходе... Майор приказал радисту:
- А ну, покричи в эфир ВВС! Надо, чтобы накидали чегонибудь.
Задерживают десант, а у меня потери.
Радит доложил:
- Приказали через двадцать две минуты всем в укрытие. Беспокоятся,
чтобы своих не задеть. Просили обозначить передний край ракетами.
- Ладно, - согласился майор, - подсветим!
И когда в не прекращающемся ни на минуту дожде сгустились влажные
сумерки, заворчало грозное небо. Сначала свалили свой груз пикировщики,
падая на крыло, словно пришибленные. А потом черными лезвиями низко
метались над полем боя штурмовики, вонзая в землю огненные очереди.
И еще действия авиации не завершились, а майор уже вынул из кобуры
пистолет и не спеша спустился к залегшим поодаль парашютистам. И спустя
несколько минут, как только исчез последний самолет, парашютисты выскочили
из укрытий и пошли на противника по вздыбленной, изуродованной, словно
вывернутой наизнанку земле.
Рота танкового десанта завершила этот бой.
Майор Колосов был ранен. Но у него хватило сил дать все необходимые
распоряжения командиру подразделения танкистов, лейтенанту.
- Вы, значит, нам теперь приданы?
Танкист посмотрел на часы, сообщил, улыбаясь:
- Мы теперь уже не десант.
- А кто же?
- Подразделение танковой армии, и вроде как у себя в тылу. Наш
передний край уже километров за тридцать отсюда. Так что на освобожденной
территории, выходит, базируемся.
- Здорово, - сказал майор. Усмехнулся. - Теперь от армии далеко не
отбежишь.
- Взаимодействие, - пояснил танкист. - Ваше дело - объект, наше - все
остальные окрестности.
Лагерники выходили из туннеля длинной чередой. Люди шли, подпирая
друг друга плечами, вздернув костлявые подбородки. Они шли и шли
бесконечной шатающейся колонной.
Лейтенант-танкист поднес руку к шлему. Колосов чуть приподнялся и
тоже поднес дрожащую руку к фуражке.
Командовали лагерники те, кого они избрали в своих подпольных
организациях старшинами.
Колонна развернулась и по приказанию такого старшины замерла по
команде "смирно". Но вся эта линия людей пошатывалась. Было тихо,
слышалось только их сиплое дыхание.
- Товарищи! - сказал танкист. - Извините, мы задержались...
- Ты им речь скажи, - потребовал майор. - Наверное, полагается...
Лейтенант сбросил с головы шлем. Лицо его было молодо. Жалобно
морщаясь, задыхаясь, он сказал:
- Всё, товарищи, всё! И клянусь, больше такого на земле не допустим.
- Подбежал, обнял первого, кто оказался ближе.
- Не получилось митинга, - вздохнул майор. Он снова опустился на
носилки и уже вянущим голосом успел отдать распоряжение накормить и
разместить освобожденных людей.
В примыкающем к расположению лагерей и лесному массиву городке
оказался немецкий госпиталь, не успевший полностью эвакуироваться. В нем
разместили раненых, в том числе Колосова и Белова. Госпиталь передали
санбату вступившей в этот район советской моторизованной части.
Нади уже не было здесь. Едва успев еще раз взглянуть на Белова,
недвижно распростертого на койке, она вынуждена была оставить его. Бои шли
на подступах к Берлину. Девушка тревожилась за отца, да и, кроме того,
советская армейская разведка нуждалась в ней.
Майора Колосова в тяжелом состоянии вывезли из немецкого городка в
армейский госпиталь. Начальнику госпиталя Колосов сумел только
пролепетать, что контуженный Иоганн Вайс - очень большой человек и надо о
нем особо заботиться.
Вайс не приходил в сознание. У него было сотрясение мозга. Он был
нетранспортабелен.
Замполиту госпиталя доложили, что в мундире Вайса обнаружен документ
офицера СД с особыми полномочиями, подписанный Гиммлером, Мюллером,
Кейтелем, Кальтенбруннером. Замполит сообщил об этом начальнику Особого
отдела. Тот сказал:
- Значит, правильно информировал майор - важная хищная птица.
Поправится - допросим. - И предупредил: - Но чтобы культурненько. Полный
уход, все как полагается.
От удара у Вайса были повреждены глазные нервы. Он почти не видел.
Операцию ему сделал вызванный с фронта хирург-окулист. Он сказал
лечащему врачу, что больному необходим абсолютный покой, никаких
раздражителей, в том числе зрительных.
Лечащий врач знал немецкий язык, нашли сестер, которые тоже знали
немецкий язык. Было сделано все для того, чтобы оградить раненого офицера
СД от всяких "раздражителей". Он лежал в отдельной палате.
Когда сознание возвращалось к нему, он начинал медленно соображать.
Где он? Может, его ранили во время бомбежки аэродрома и Дитрих выдал его?
И сейчас врач-немцы стараются сохранить ему жизнь, чтобы потом гестаповцы
могли медленно выжимать ее, капля за каплей... Все дальнейшее выпало из
памяти Вайса. Все, кроме засевшего у него в мозгу признания Дитриха. И оно
жгло его мозг. Значит, он, Вайс, допустил где-то роковую ошибку, допустил
накануне того, как ему предстояло завершить работу над заданием, от
которого зависела жизнь многих тысяч людей. Эта навязчивая мысль, душевные
страдания, вызванные этой мыслью, отягощали и без того тяжелое состояние
Вайса.
Память Вайса остановилась на том моменте, когда Дитрих сказал ему,
что донес на него, потому что пало подозрение на Зубова, а Вайса видели с
Зубовым. Быть может, это произошло в день смерти Бригитты, когда он
дожидался Вайса на Бисмаркштрассе, возле секретного расположения особой
группы заграничной разведки СД. Вайс помнил, как Зубова потрясла смерть
Бригитты, а ведь сам он никогда не боялся смерти и не думал о ней.
И теперь перед Вайсом выплывало, как из тумана, склоненное лицо
Зубова в момент, когда он выбросил из самолета свой парашют. Иоганн видел
это лицо, эту смущенную улыбку. Зубов словно извинялся за то, что вынужден
теперь умереть.
А если он спасся? Зубов не такой, чтобы без борьбы достаться смерти.
Что, если он нашел выход и спасся? Вернулся в Берлин, и там его взяли по
доносу Дитриха. И палачи гестапо терпеливо, усердно пытают его - могучего,
сильного, способного выдержать самые ужасные пытки, от которых другой,
менее стойкий человек мог бы быстро умереть. А Зубов не может, и потому
муки его длятся бесконечно долго.
Он все время думал о Зубове.
Зубов тоже думал о Вайсе. Перед его глазами стояло встревоженное,
удивленное лицо Иоганна. И он поспешно захлопнул люк самолета, чтобы
быстрее отсечь себя от Иоганна, не подвергать его ненужной опасности, -
слишком уж ясно читалось волнение на его лице.
Когда самолет взлетел, Зубов мрачно взглянул на спины пассажиров -
уполномоченных СС, пролез в хвостовой отсек и присел у крупнокалиберного
пулемета, пахнущего машинным маслом. Сквозь пластиковый колпак он видел
кусок неба. В хвостом отсеке было узко и тесно. "Уютненько, как в гробу",
- с усмешкой подумал Зубов.
Время полета - семьдесят минут. Механизм взрывателя мины рассчитан на
пятнадцать минут с момента, когда будет сломана ампула кислотного
взрывателя. Плоскую мину Зубов вынул из планшета и подвесил на специально
приспособленной лямке себе под китель, под левую подмышку. На его мощном
торсе эта выпуклость была почти незаметна.
Потом он стал думать о том, как на его месте поступил бы Иоганн. И
ничего не придумал.
Небо сквозь колпак виднелось грязное, поверхность колпака как бы
шевелилась от потоков влаги. Было темно, как в яме.
На ремне у Зубова висел тяжелый бельгийский браунинг с прицельной
рамкой.
Он подсчитал пассажиров и членов экипажа. Многовато. Можно
попробовать, но это едва ли разумно. С пассажирами он, пожалуй, справился
бы. Но кабина замкнута металлической дверью. Бить сначала по пилотам - не
будет точности попаданий. Начнет с пассажиров - пилоты успеют выскочить и
уничтожат его самого, прежде чем он расправится со всеми гестаповцами, а
ведь каждый из тех, кто уцелеет, везет приказ об истреблении десятков
тысяч людей. Даже если только двое останутся, все равно многие тысячи
людей будут обречены. Значит, остается мина. Она-то ведь сработает
наверняка.
Наверняка? Надо все-таки сломать ампулу за полчаса до посадки, а то
вдруг техника подведет. Тогда за оставшиеся пятнадцать минут он успеет
порядком сократить количество уполномоченных, пока его самого не сократят.
Пожалуй, так все логично, правильно. Пожалуй, так бы поступил и Вайс.
Зубов вынул сигарету. Хотел закурить, но потом вспомнил, что здесь
нельзя. Машинально спрятал сигарету. Да, пожалуй, так лучше - не надо
этого поединка с пассажирами. Если мина не сработает, начать бить по
бакам. Патроны в кассетах у него уложены чередуясь - бронебойные с
зажигательными. Значит, будет полный порядок.
Он вздохнул с облегчением. И ему снова захотелось курить. Как вот
тогда, в гетто, когда он лежал в земляной норе и нечем было дышать. Потом
он вспомнил парня, подававшего ему ленту, когда он вель огонь с крыши
подожженного фашистами дома, из окон которого люди выбрасывались на
мостовую, где их добивали.
Паренек спросил Зубова:
- Вы кто, поляк?
- Нет, русский.
Паренек взглянул на него удивленно.
- Нет, вы обманываете. Вы правда советский? А чем вы докажете?
