собственность.
Его старшие товарищи, волей народа облеченные властью, послали его на
еще более трудный подвиг: ему следовало быть не самим собой, а тем, кого
советские люди справедливо называли самым чудовищным порождением
империализма.
Но, как и все его сверстники, Александр Белов имел чисто
умозрительное представление об этом чудовищном порождении империализма. И
когда опытные наставники-чекисты учили его, как перевоплотиться в фашиста,
он слушал их и сдавал экзамены по всем необходимым предметам с
самоуверенностью отличника, убежденного, что не все науки пригодятся ему в
жизни. Важно только окончить курс, а когда он выйдет на просторы жизни,
понадобится другое. Но что именно другое, Белов, конечно, не знал.
И обучить его этому другому наставники, при всем своем опыте и
дарованиях, не могли.
Старый чекист Барышев опасался столкновения комсомольца Белова с этим
другим больше, чем тактических промахов, хотя любой из таких промахов
может стаь гибельным для разведчика.
Барышев знал: читать, изучать, умозрительно представлять себе, что
такое фашизм, - одно, а лицом к лицу столкнуться с ним - другое. И нет
такого обезболивающего средства, которое могло бы уберечь душу советского
человека от страданий, ярости, гнева, когда он, повинуясь своему долгу,
обязан будет совершить самоотверженный подвиг самообладания. Неучастие в
спасении жертв фашизма превращается как бы в соучастие в преступлении
против них - это было самое ужасное.
Барышев это понимал и, случалось, поддерживал Вайса, когда тот
испрашивал разрешения на проведение им лично операций, которые
противоречили и духу и цели его непосредственного задания.
- Да, из Белова еще не выковался настоящий разведчик, - соглашался
Барышев с тем, кто ему возражал. - Но он будет им, если поймет, что еще не
обрел необходимой ему дальновидной выдержки.
Настоящий разведчик выигрывает целые сражения, но ведь начинает-то он
тоже с операций местного значения. Сражение складывается из боев, бои
закаляют. Но если разведчик бросается в бой, не дождавшись, пока враг
приблизится на удобное расстояние, только потому, что его нервы не
выдерживают, - это плохо. Однако такое случается и со старыми, испытанными
бойцами.
Вайс получил через связного шифровку от Барышева еще до его
рискованных разговоров с Генрихом Шварцкопфом.
Барышев прозорливо говорил о главном:
"Все сам. Ведь и там люди. Найди, убеди. Шварцкопф Генрих? Оторви от
Вилли. Рудольф не захотел быть с ними. Его убили. Если сын пойдет дальше
отца, он сделает там много больше, чем можешь ты. Это будет лучшее, что ты
сделаешь".
Значит, Вайс должен добиться, чтобы Генрих стал его соратником.
Было известно, что провал зимней кампании и отказ Рузвельта и
Черчилля принять тайное предложение германских дипломатов о заключении
сепаратного мира и начале совместных действий против СССР вызвали у
некоторых крупных деятелей рейха недовольство Гитлером. Эти недовольные
полагали, что виной всему Гитлер, и если устранить его, то союзники СССР
согласятся возобновить переговоры с фашистской Германией.
Не объясняется ли ненависть Генриха к Гитлеру этим обстоятельством? А
его стремление к самоубийству могло объясняться тем, что он где-нибудь
неосторожно проболтался о своей ненависти к Гитлеру и теперь страшится
возмездия.
Как бы ни была истерзана душа Вайса недавно пережитым, он, не
полагаясь на свою интуицию и следуя устойчиво сложившейся привычке,
тщательно расчленил и выверил все, что относилось к Генриху.
Он знал, что в Германии существуют вполне благоустроенные
"воспитательные учреждения", в которые, после экспертизы, проводимой
эмиссарами расового отдела, и медицинского обследования, доставляют из
оккупированных стран малолетних детей для "германизации". Детей
воспитывали в презрении к своему народу, чтобы впоследствии, использовав
свои национальные признаки, они могли проникнуть во все сферы его
деятельности.
В этих школах умерщвляли души детей, готовили из них врагов народов,
кровь которых текла в их жилах. Эти человеческие "подделки" должны были
служить тем же подрывным целям, что и фальшивая валюта многих стран,
изготовленная под наблюдением СС в строжайше засекреченном блоке
Равенсбрюка.
Однажды Вайс мельком спросил Генриха, не слышал ли он о таких детских
школах.
- Ну и что, разве может быть иначе? - ответил Генрих рассеянно. -
Если в немецких школах учатся дети иностранного происхождения, они,
естественно, усваивают обычаи и культуру тех, кто их обучает.
- Для того, чтобы они стали шпионами, диверсантами!
- Но ты, кажется, тому же обучаешь их отцов? - насмешливо заметил
Генрих.
Если бы Иоганн мог вместе с Зубовым спасать детей, когда их доставили
к железнодорожному эшелону, это в какой-то степени облегчило бы его душу.
Но так же, как и в предыдущий раз, он запретил себе участвовать в этой
операции, лишил себя возможности даже на короткое время сбросить обличье
Вайса.
Этой зимой, узнав, что в Варшаву прибыл эшелон с полуодетыми, долгое
время лишенными воды и пищи, совсем крошечными двух-, трехлетними
еврейскими детьми, польские женщины бросились на охрану, расхватали,
унесли детей, и немало женщин погибло под пулями эсэсовцев на обледеневших
досках перрона.
Когда Зубов рассказывал об этом Вайсу, у него дрожали губы и вид был
такой растерянный и несчастный, словно он один виноват в гибели женщин.
Неистовствуя, Зубов ударил себя кулаком по скуле и ожесточенно уверял
Вайса:
- Ну, всё! Я им такой салют устрою...
Спустя несколько дней взорвался состав бензоцистерн, стоящий рядом с
эшелоном, в котором отправлялась на фронт очередная эсэсовская часть.
Зубов почти тотчас прибыл на своей дрезине к месту катастрофы и
принял деятельное участие в извлечении полуобгоревших трупов из=под
обломков.
И когда Вайс потом увиделся с Зубовым, тот с удовлетворенным видом
сказал ему:
- Почаще бы подворачивалась такая работенка, и можно жить со
спокойной совестью!
А вот Вайс никогда не испытывал этого освобождающего, счастливого
удовлетворения.
В последнее время он все чаще думал о том, как необходим ему здесь
достойный соратник. Если бы заодно с ним действовал человек, обладающий не
меньшими, чем он, а значительно большими возможностями проникновения в
правящие круги рейха, это принесло бы настоящую пользу делу.
На обратном пути в Варшаву Вайсу мало о чем удалось поговорить с
Генрихом.
Генрих был подавлен, мрачен. Возможно, он просто плохо чувствовал
себя после тяжелого запоя в одиночестве.
Лицо Генриха опухло, глаза были воспалены. Его снова охватило
отвращение к жизни, безразличие ко всему на свете.
Он сразу же потребовал, чтобы Вайс быстрее гнал машину.
- Асфальт скользкий, опасно: можно разбиться.
- Ну и разобьемся, велика беда! - ворчал Генрих. И, ежась, жаловался:
- Я весь будто в дерьме. Скорее бы принять ванну.
- Хочешь быть чистеньким? - спросил Вайс.
- Ты меня сейчас лучше не трогай!
- Ладно, - согласился Вайс и осведомился: - Но ты скажешь, когда
можно будет тебя тронуть?
- Скажу. - Генрих закрыл глаза, пробормотал: - А все-таки неплохо
сейчас шлепнуться в лепешку, чтобы ничего больше не было.
Вайс вспомнил, как в лагере дети говорили о газовой камере: "Немного
потерпеть - и потом больше ничего не будет. Ничего!" Он оглянулся на
полулежащего с закрытыми глазами Генриха. Не испытывая ни жалости, ни
сочувствия, Иоганн пытался найти в его одутловатом лице с набрякшими
темными веками и сухими, потрескавшимися губами хотя бы признаки
решимости, воли - и не находил. Это было лицо ослабевшего, утратившего
власть над собой, отчаявшегося человека.
И вот на этого человека Иоганн решил сделать ставку. Он вел машинцу
как никогда вдумчиво и осторожно. И не потому, что опасался аварии на
скользком от дождя шоссе. Нет. Он решил, что отныне всегда будет беречь
Генриха. Это единственно правильная тактика, и он должен терпеливо
применять ее для того, чтобы Генрих понял, как бесценна жизнь, если она
отдана борьбе за освобождение своего народа.
Не успел Генрих войти в свой номер в варшавской гостинице, как хмуро
объявил, что прежде всего примет хорошую дозу снотворного, чтобы забыться.
Тон, каким это было сказано, явно свидетельствовал: присутствие здесь
Вайса нежелательно.
Но Иоганн твердо решил, что до тех пор, пока не получит информацию о
переговорах Чижевского с польскими патриотами, он не отойдет от Генриха. И
сказал:
- Ты не будешь возражать, если я устроюсь тут на кушетке? - И стал
раздеваться, будто не сомневался в согласии Генриха.
- У тебя, кажется, есть своя комната, - проворчал Генрих.
Вайс не ответил. Он сосредоточенно снимал сапоги и, казалось, был
настолько поглощен этим занятием, что ничего не слышал.
Когда Генрих вышел из ванной, он взглянул на Вайса - тот, видимо, уже
заснул.
Генрих погасил верхний свет, зажег стоявшую на ночном столике
лампочку с голубым абажуром, улегся на спину и закурил.
В открытые окна комнаты не доносилось ни звука. Огромный погасший
город был тих, как пустыня.
Два желания боролись в душе Генриха, он не знал, что лучше - выпить
или принять снотворное. И когда первое победило и он, шаркая ночными
туфлями, побрел к уставленному бутылками серванту, неожиданно раздался
отчетливый и громкий голос Вайса:
- Не надо, Генрих!
- Ты что же, не спишь? Следишь за мной?
- Просто беспокоюсь за тебя.
- Какого черта?!
- Мне казалось, тебе тяжело оставаться одному.
- Правильно, - успокоился Генрих. - Но в таком случае давай выпьем
вместе.
- Зачем? Чтобы не думать о том, что мы с тобой видели в концлагерях,
и притворяться, будто всего этого нет и не было?
- Чего ты от меня хочешь? - воскликнул Генрих. - Чего?
Вайс встал, взял сигарету. Подошел к Генриху и, прикуривая от его
сигареты, пытливо взглянул на него.
Лицо Генриха было сведено болезненной гримасой.
- Тебе ведь плохо, я знаю.
- Мне всегда плохо после выпивки.
- Нет, не поэтому. - Помедлил: - Ты мне веришь?
- Я теперь никому не верю, и себе тоже.
Вайс снова улегся на свою кушетку.
- Я хочу задать тебе один вопрос, Генрих, - раздался его голос после
долгого молчания.-"Как ты думаешь, если бы твой отец вернулся на родину,
он стал бы служить наци?
Генрих молча выпил, шаркая туфлями, отошел от серванта, улегся,
погасил свет. Спустя некоторое время снова закурил и вдруг прошептал:
- Нет.
Вайс ничего не сказал, как будто не слышал.
Генрих прислушался и повторил:
- Нет, отец не стал бы им служить. - Спросил: - Ты спишь, Иоганн?
Вайс снова не ответил. Сейчас он услышал самое главное. Ответ Генриха
обнадежил, воодушевил его. Ему хотелось встать со своей кушетки, подойти к
Генриху, заговорить с ним наконец откровенно, рассказать правду об
убийстве его отца. Но Иоганн сдержался. Он хотел, чтобы соучастие Вилли
Шварцкопфа в этом преступлении не явилось бы главным для Генриха при
окончательном решении своей судьбы.
Притворившись спящим, Вайс слышал, как Генрих погасил сигарету о
пепельницу и налил в стакан воды, чтобы запить снотворное, как долго он
еще ворочался, прежде чем забылся тяжелым, беспамятным сном...
57
Зубов вернулся в Варшаву только через несколько дней. Он был
