возбужден, радостен. Детей спасли и благополучно роздали в польские семьи.
Но мало этого - в операции приняло участие столько добровольцев, что
следовало подумать о формировании партизанского отряда из местного
населения.
Зубов также сообщил Вайсук, что освобождение приговоренных к казни
немецких военнослужащих не прошло бесследно. Гестапо и военная полиция
арестовали много немецких солдат: те с изумлением рассказывали о дерзком
налете, хотя им было строжайше приказано ни слова не говорить об этом.
Что же касается дела, порученного Чижевскому, то тут все не так
просто, как думалось вначале.
Оказывается, с поляками, которым пан Душкевич указал на Генриха
Шварцкопфа, связан английский разведчик. Собственно, по его инициативе эта
группа и сформировалась исключительно из патриотически настроенной
польской интеллигенции. Ими движет ненависть к оккупантам, но никаким
опытом конспирации и тем более умением бороться с оружием в руках они не
обладают. Этот английский разведчик выдал себя за руководителя группы и,
получив от Чижевского материалы, свидетельствующие, что пан Душкевич -
провокатор и замышленное им убийство Генриха Шварцкопфа носит
провокационный характер, скрыл их от поляков. И Чижевский пока ничего не
может поделать, так как группа переменила места явок и связь с ней
утрачена.
Обдумав все это, Вайс и Зубов пришли к выводу, что английскому
агенту, очевидно, было специально поручено создать группу Сопротивления из
людей, которые менее всего приспособлены к вооруженной борьбе. Их гибель
была бы злоумышленной. Прежде всего она послужила бы полякам
предостережением, показала бессмысленность вооруженной борьбы с
оккупантами. Кроме того, у гестапо появился бы повод провести массовые
аресты среди польской интеллигенции, загнать в концлагеря семьи тысяч
честных людей, отказавшихся служить палачам. Но и это еще не все.
Покушение будет произведено на племянника одного из ближайших сподвижников
самого Гиммлера, и тот, возможно, прикажет предпринять гигантские
карательные меры против поляков. А это, конечно, на руку Дитриху. Он давно
мечтает продемонстрировать дееспособность контрразведывательного отряда
абвера в широкомасштабной операции, о результатах которой можно будет
послать свой личный доклад рейхсфюреру.
Вайс не исключал возможности, что английский агент действовал с
ведома Дитриха, под контролем разведки абвера. И во всяком случае, можно
было не сомневаться, что кандидатура Генриха была указана Дитрихом через
Душкевича.
Посоветовавшись с Зубовым, взвесив все, Вайс сказал, что именно
Чижевскому надо поручить заботу о безопасности Генриха. Чижевскому следует
во что бы то ни стало разыскать поляков, входивших в эту немногочисленную
группу, он знает их в лицо, и ему будет легче, чем любому другому,
предотвратить покушение.
Так и решили. Покончив с этим делом, Вайс спросил, что представляют
собой освобожденные немцы.
Зубов объяснил, что он был в группе прикрытия и еще не успел
поговорить ни с одлним из них, но теперь обязательно найдет время
побеседовать.
- Как?
- Очень просто, как со всякими другими.
Вайс взглянул в серо-синие, весело блестящие глаза Зубова и не мог
сдержать улыбки. Уступая их беспечному сиянию, он, вместо того чтобы
строго отчитать Зубова за пренебрежение правилами конспирации,
осведомился:
- Что же, сядешь рядом и побеседуешь?
Понимая, что Иоганн не удовлетворен его словами, - мало сказать не
удовлетворен, - Зубов увильнул от прямого ответа.
- Операция была - сплошной блеск ума, - хвастливо объявил он. -
Никого из гестаповцев пальцем не тронули. Посадили вместо заключенных в
фургон, заперли - только и всего. Пташек сел за шофера, погнал по другой
дороге - прямо к железнодорожному переезду. Дождался поезда. Ну, и нарушил
правила движения транспорта. А сам на велосипеде только к утру вернулся.
Доложил: ко всему еще и эшелон приплюсовал.
Вайс спокойно выслушал эти слова, звучащие как упрек за то, что он
цепляется к мелочам.
- Так, - сказал он непреклонно. - Выходит, операцию ты продумал,
выполнил и теперь как бы в умственном отпуску?
- Отдыхаю, - согласился Зубов.
- Чтобы на пустяке провалиться?
Зубов вздохнул, сказал, жалобно моргая:
- Ты сказал: "Поговори", - ну, я и ответил: "Поговорю". А у тебя лицо
такое, будто я в чемто виноват!
- Да в том виноват, что себя не бережешь! - И, не давая Зубову
оправдаться, Иоганн приказал: - Ты этих немцев в тодтовский строительный
отряд пристроил. Так вот, есть у тебя там Клаус, надежный антифашист.
Пусть он с ними и побеседует.
- Правильно! - обрадованно согласился Зубов. - Он их до костей
прощупает.
ъ- А кто мне расскажет об этой беседе?
- Ну, я же! Клаус мне расскажет, а я - тебе.
- Нет, - возразил Вайс. - Надо, чтоб информация была точной.
- А я сам не смогу запомнить, что мне Клаус скажет? - изумился Зубов.
- Надо, чтобы во время самой беседы, помимо Клауса, кто-нибудь еще
мог составить мнение об этих немцах.
- Значит, чтобы двое с ними разговаривали?
- Да нет, разговаривает пусть один Клаус. Но надо, чтобы кто-нибудь
другой, не принимающий участие в беседе, мог бы объективно судить о них со
стороны. Говорить и одновременно наблюдать - трудно.
- Ну хорошо, я помогу - послушаю, как они будут разговаривать.
- Тебе нельзя.
- Почему?
- Любой из них может тебя выдать.
- То есть как это - выдать, когда я их спас?! - возмутился Зубов.
- Тебе бы, Алеша, не во вражеском тылу работать, а на фронте
батальоном командовать.
- А здесь я плохо воюю? - обиделся Зубов.
- Ну, вот что. - Вайс встал. - Поручаю тебе присутствовать при
беседе, но никто из них не должен тебя видеть.
- Здрас-сте! Да что я, человек-невидимка?
- Хорошо, - досадливо поморщился Вайс. - Допустим, ты прикажешь,
чтобы Клаус побеседовал с ними возле дощатой кладовой, где у вас хранится
инструмент. А в этой кладовой окажется кто-нибудь и услышит весь этот
разговор. Что тогда?
- Возле кладовой нельзя. Я бы такой глупости не допустил.
- Ты пойми, - взмолился наконец Вайс, - пойми, прочувствуй до конца:
самое вредное в тебе, самое опасное - что ты не хочешь бояться, ну,
попросту трусить.
- Что я, хлюпик какой-нибудь? - возмутился Зубов.
- Так вот, - серьезно сказал Вайс. - Ты ведь хорошо знаешь, что не
только собой рискуешь, но и мной и всеми, кто входит в твою группу. И как
бы ты там героически ни погиб, твоя смерть по отношению ко всем нам будет
предательством. Потому что тебя убьют не как немца, а как советского
боевика-разведчика и ты всех нас потянешь за собой. Понял? Кстати, учти:
Бригитту тогда тоже повесят. Повесят из-за какой-нибудь дурацкой
оплошности, вроде этой... - Вайс передразнил: - "Побеседую". А если один
из четырех спасенных немцев вздумает потом покаяться и предаст своего
спасителя?
Зубов не удержался от улыбки.
- Правильно. Даже в библии подобные факты записаны. И в связи с тем,
что не извлек уроков из священного писания, я тоже влипнуть могу.
Вайс не поддержал шутки.
- Запомни еще одно. Если ты погибнешь, другой должен будет занять
твое место. Ты знаешь, как это непросто. Пока это произойдет, многие наши
люди, гораздо более стоящие, чем мы с тобой, погибнут. И мы с тобой будем
виноваты в их гибели.
- Понятно, - печально согласился наконец Зубов.
Вайс улыбнулся и, смягчаясь, произнес с воодушевлением:
- Жизнь дается один раз, и хочется прожить ее бодро, осмысленно,
красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется
делать историю, чтобы последующие поколения не имели права сказать про
каждого из нас: "То было ничтожество". Или еще хуже...
- Кто это сказал? - жадно спросил Зубов.
- Чехов.
- Вот не ожидал!
- Почему?
- Ну, он такой скромный, задушевный - и вдруг... - Зубов на мгновение
задумался. - Ладно, - твердо сказал он, - теперь как в шашки: на три хода
вперед все буду продумывать.
Через два дня Зубов обстоятельно информировал Вайса о беседе Клауса с
освобожденными немцами и о своих впечатлениях от этой беседы.
Вайс решил, что для встречи с Генрихом из этой четверки наиболее
подходит Хениг.
Клеменсу Хенигу, степенному и малоразговорчивому, было уже за сорок.
Демонстративно отказываясь участвовать в казни советских военнопленных, он
рассчитывал, что его поддержат другие солдаты, но этого, увы, не
случилось. Он винил в этом себя: значит, недостаточно активно вел
антифашистскую пропаганду в батальоне, и поэтому его поступок не вызвал
того эффекта, на который он рассчитывал.
- Серьезный немец, - одобрительно заключил Зубов, передав слова
Хенига.
- Правильно, - согласился Вайс. - Лучшего человека и не придумаешь. -
И обстоятельно объяснил Зубову, какое поручение Клаус, будто бы от своего
имени, должен дать Хенигу.
Встреча Генриха с Клеменсом Хенигом состоялась в ближайший же день,
но Вайс не стал расспрашивать о ней Генриха. И Генрих, в свою очередь, не
счел нужным поделиться с Вайсом своими впечатлениями об этой встрече.
Спустя несколько дней Зубов сообщил, что в назначенный Хенигом тайник
Генрих Шварцкопф положил копии довольно ценных документов.
Теперь Вайс счел возможным спросить Генриха о том, какое впечатление
произвел на него Хениг.
Генрих ответил скороговоркой, что этого немца спасла партизанская
группа противника. По-видимому, он отказался казнить военнопленных не по
политическим мотивам, а из чисто гуманных побуждений.
Эта внезапная скрытность Генриха обрадовала Вайса.
И вообще поведение Генриха изменилось. Он стал неразговорчив, совсем
перестал пить: даже в ресторане, окруженный эсэсовскими офицерами, наливал
в свой бокал только минеральную воду.
Как-то один из офицеров позволил себе пошутить по этому поводу.
Генрих с уничтожающей надменностью уставился шутнику в глаза и так зловеще
осведомился, не адресована ли эта шутка одновременно и фюреру, который
являет собой высший образец воздержания, не пьет ничего, кроме минеральной
воды, что лицо эсэсовца стало серым и он долго извинялся перед Генрихом,
испуганно заглядывая в его неумолимо строгие глаза.
Теперь, когда они оставались вдвоем, роли их поменялись: уже не Вайс
допытывался у Генриха, в чем тот видит цель жизни, а Генрих настойчиво
выспрашивал об этом Вайса. И если раньше Генрих гневно обличал мерзостные
повадки берлинских правящих кругов, то теперь, когда Вайс пытался
рассказывать о нравах старших офицеров абвера, Генрих обрывал его,
утверждая, что рейх не рай, а государство, которое открыто провозгласило
насилие своей политической доктриной. И те, кому поручено осуществлять
политику рейха, должны обладать крепкими нервами и такой же мускулатурой.
Что касается морали и нравственности, то безнравственно применять эти
понятия к людям, которые освобождают жизненное пространство для
установления на нем нового порядка.
Вайс слушал разглагольствования Генриха, радуясь той стремительной
метаморфозе, которая произошла с его приятелем. С каждым днем Вайс
проникался все большим уважением к нему. Генрих стал необыкновенно
осторожен, не хотел откровенничать даже с ним, с Вайсом. В Генрихе теперь
ощущалось нечто совсем иное, он стал целеустремленным, собранным. Исчезло
дряблое, колеблющееся, мучающееся существо, которое совсем недавно
