Вайс уже сообщил Зубову, чтобы тот, объединив своих людей с польскими
партизанами, готовился напасть на охрану эшелона, в котором повезут детей,
не имеющих родственников. Этих детей Вайс включил в отдельную, наиболее
многочисленную группу. Предполагалось, что, когда детей освободят, их
возьмут в свои семьи те, кто захочет заменить им родителей.
Только после того, как Вайс шифровкой сообщил Зубову, где будет
стоять железнодорожный состав и когда начнется погрузка в него детей, он
смог считать свое задание завершенным. Тем более что под видом конспирации
всего этого коммерческого предприятия СС ему удалось добиться, чтобы детей
не сопровождала специальная вооруженная охрана, забота о них была на сей
раз поручена женам лагерного руководства, хотя надо сказать, что многие из
этих дам не уступали своим мужьям в жестокости и умении владеть хлыстом и
пистолетом.
Перед отъездом Вайс зашел за Генрихом в гостиницу и застал его в
состоянии исступленного отчаяния. Он заявил: или Вайс поможет ему перебить
всю эту сволочь, истязающую детей, или он сделает это сам. Если же Иоганн
попробует помешать ему, он застрелит его.
- Хорошо, - сказал Вайс, - я помогу тебе. Но сначала лучше помоги
спасти детей.
- Как?! - закричал Генрих. - Как?
- В твоем распоряжении еще несколько дней. Только не надо горячиться.
Я располагаю сведениями о польских подпольщиках. Свяжись с ними. Я научу
тебя, как это сделать.
- А ты?
- Я в таких опасных авантюрах не участвую. Уволь, пожалуйста, -
холодно сказал Вайс. - Не хочу, чтобы меня повесили в гестапо.
- Трус!
- Да, - подтвердил Вайс. - И не скрываю этого от тебя.
- А что ты раньше говорил мне? В чем убеждал?
- Видишь ли, - рассудительно сказал Иоганн, - одно дело - критически
относиться к тому, что происходит вокруг, а другое - решиться на открытую
борьбу, то есть перейти на сторону тех, против кого мы воюем.
- Значит, вот ты какой!
Вайс пожал плечами. Не было у него сейчас сил на другой разговор. Его
истерзала, обессилила неодолимая, слепящая ненависть. Он настолько изнемог
за эти дни поездок по лагерям, что казалось, самообладание вот-вот покинет
его.
Маленькие узники - подростки и дети - утратили в лагерях
представление об ином мире, не похожем на тот, в котором они существуют.
Они привыкли к своей обреченности. Они знали, кого из них и когда
поведут или повезут на тачке в "санитарный блок" - так называли здесь
газовую камеру с глухими, безоконными стенами и покатым полом, обитым
жестью.
Раньше, когда не было газовой камеры и крематория, заключенных
расстреливали по средам и пятницам. В эти дни дети пытались прятаться, и
взрослые помогали им прятаться. А теперь, когда муфельные печи крематория
работают беспрерывно, днем и ночью, спрятаться от них нельзя. И дети не
прячутся.
Раз в неделю для отправки в "санитарный блок" отбирают не меньше
двадцати детей - сначала больных, потом чрезмерно истощенных, а если
больных и истощенных для комплекта не хватает, те, у кого на груди пришит
желтый лоскут, знают, что пришла их очередь. Знают задолго до этого дня.
Старшие дети объясняют младшим, что все это длится недолго и не так уж
больно - менее больно, например, чем когда берут кровь. Нужно немного
потерпеть, и потом уже не страшно, потому что ничего не будет - ни лагеря,
ни голода, ни свитой из телефонного провода плети. Ничего.
В лагере дети говорили друг с другом на странной смеси языков, и
никто их не понимал, кроме них самих.
- Господин офицер, - попросил Вайса метровый скелетик с изможденным
лицом взрослого и огромными, детски ясными глазами, - не отравляйте меня
сегодня в газовку. - И пообещал: - Я могу дать еще кровь. - Объяснил
деловито: - Прошлый раз кровь не пошла. А откуда у меня может быть кровь,
если мою пайку съели крысы?
Мальчик это был или девочка - Иоганн определить не сумел.
Единственным признаком, по которому можно было отличить детей от других
заключенных, был их маленький рост, а лица у всех тут одинаковые -
старческие, высохшие, неподвижные, как гипсовые маски, снятые с мертвецов.
Шарфюрер СС снабдил Вайса конфетами, чтобы ему легче было выведывать
у детей об их прошлом. Но каждый раз, когда Иоганн угощал детей, они в
испуге отшатывались и лица их становились бледно-серыми, а те, кто не мог
устоять перед яркой оберткой, все же не решались положить конфету в рот.
Иоганн подумал, что они не знают или забыли, что такое конфета. И
когда он стал настаивать, чтобы кто-нибудь из детей тут же съел свою
конфету, кто-то из них, ростом повыше других, покорно подчинился и
почему-то лег на землю. Спустя несколько секунд Вайс услышал вопль ужаса:
подросток кричал, что ему дали плохой яд, он действует медленно и, значит,
придется долго мучиться.
Вайс выхватил целую пригоршню конфет из своего пакета, лихорадочно
развернул и стал исступленно жевать, стараясь убедить детей, что конфеты
не отравлены.
Но подросток не верил ему и все вопил, что ему дали плохой яд.
Другие дети молча, неподвижно стояли рядом, и никто из них не только
с негодованием, но даже вопросительно не взглянул на Вайса. И когда
подросток наконец поднялся с земли, в глазах у него не было ничего, кроме
удивления, что он жив и не испытывает мук.
Невозможно передать ощущения Вайса, когда он, стремясь спасти хоть
кого-нибудь из заключенных, посещал так называемые "молодежные лагеря".
Казалось, судорога намертво скорчила все его чувства, кроме непреоборимой
жажды мщения.
Железные защитные доспехи Вайса жгли его. У него ни на что не было
душевных сил, он почти не мог общаться сейчас с Генрихом, который впал в
прострацию после первых же посещений детских лагерей и теперь, в состоянии
тупого опьянения, лепетал только, что это чудовищно, что человек - мразь
по своей сущности и всех людей на земле после такого надо уничтожить, как
гнусных насекомых.
Вайс отобрал у Генриха пистолет, чтобы он не покончил с собой или не
застрелил первого же эсэсовца, который пожелает нанести ему визит
вежливости. И, когда уходил, запирал его на ключ в номере, наедине со
шнапсом.
Белов ничего не мог поделать с собой, и порой ему чудилось, что он
сходит с ума. Он ловил себя на том, будто издалека, внимательно, пытливо и
презрительно наблюдает за Вайсом, слышит его голос, когда тот обсуждает с
администрацией концлагеря все детали отправки детей. Слышит, как Вайс
говорит небрежно и цинично:
- Господа, не надо быть идиотами. Половина сдохнет в пути. Значит,
исходя из этого расчета, следует комплектовать двойное количество. Плевал
я на картотеки! Я сдаю определенное количество голов. Что? Вы полагаете,
герр шарфюрер, чо эти ублюдки о чем-нибудь помнят? В таком случае, смею
вас заверить, вы больше подходите для фронтового подразделения СС, чем для
своей должности здесь. И я доложу об этом. Что? Ну, тогда отлично! -
снисходительно произносит Вайс. - Теперь, надеюсь, вы поняли, какой у вас
товар? - И уже поприятельски советует: - Но обращаетесь вы с ним, я вам
откровенно скажу, расточительно. Рекомендую умерить пыл. Вчера с вас могли
взыскать за мягкотелость, а сегодня и завтра, пожалуй, повесят за то, что
вы лишаете империю нового источника дохода. - И Вайс насмешливо заявляет:
- Ах, вы не знали? А вам и теперь не надлежит знать ничего иного, кроме
того, что вы ничего не должны знать.
И как бы со стороны он видит этого человека, этого Вайса. Но это не
человек, это говорящий манекен. И вдруг его с непреодолимой силой
охватывает желание, чтобы этот манекет поднял свою руку, затянутую в
перчатку, и с той же насмешливой улыбкой, растопырив пальцы, судорожно
стиснул их на тощей шее шарфюрера. И, повинуясь его воле, рука манекена
поднимается, но вдруг замирает у шеи шарфюрера, поднимается выше и треплет
его по одутловатой щеке. И Вайс слышит свой голос, повинующийся не ему, а
этому жесту:
- Ну что, шарфюрер? Вы довольны? Теперь ваши загончики пустуют.
Никаких хлопот.
Шарфюрер довольно улыбается. Но улыбка сразу же исчезает с его лица,
как только Вайс-манекен произносит сухим, трескучим голосом:
- Кстати, сегодня же надо начать их откармливать. Но так, чтобы не
расстроились желудки. Позаботьтесь и о питании в пути. За падеж до момента
доставки в эшелоны все-таки будете отвечать вы, а не я.
Сощурясь, Вайс-манекен роняет:
- Герр Шварцкопф обратил внимание на то, что вы откармливаете своих
свиней провиантом, предназначенным для других целей. Я позабочусь, чтобы
он забыл об этом, конечно, в том случае, если вы выполните все, о чем мы
договорились.
Вайс-манекен шагает к воротам лагеря в сопровождении свиты из
местного начальства. Перед тем как сесть в машину, подает шарфюреру руку.
Руку манекена в перчатке.
Манекен остается один в машине. И тут один Вайс как бы поглощает
другого Вайса. Теперь вместо двух Вайсов один - Белов-Вайс. Одно целое,
неразделимое. И теперь этому последнему уже невозможно с изумлением и
ненавистью наблюдать за Вайсом-манекеном.
Теперь в страшном, отторженном от всех одиночестве живой Вайс должен
пережить все, что видел Вайс-манекен. И преодолеть муку, чтобы не
повторилось больше это раздвоение, это хотя и облегчающее душу, но опасное
наваждение.
Если бы Вайс мог вести себя здесь так, поступать так, как поступал
Зубов, - действовать, он находил бы в этих прямых действиях спасительную
разрядку от сверхчелоческого напряжения душевных сил, воли, нервов. Но
прямое, с оружием в руках действие стало для него запретной зоной. Он уже
несколько раз рисковал жизнью, нарушая свой долг разведчика. Больше он не
имеет права так поступать.
Повинуясь этому самозапрещению, он должен был отказаться от борьбы с
оружием в руках. Отказаться во имя того, чтобы Александр Белов в обличье
Иоганна Вайса мог выполнить назначенный ему высший долг перед своим
народом.
Александру Белому, как и многим его сверстникам, созидающие страну
пятилетки казались героической атакой. Народ атаковал толщу времен, и она
податливо расступалась, открывая веками грезившуюся цель, о которой
говорили слова песни: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью". Поэтому
все, что сбывалось, все, что делали рабочие руки народа, казалось сказочно
прекрасным.
Белова, равно как и его сверстников, ошеломила быстрота, с которой
советский народ воздвигал крепости индустрии. Объятые нетерпением, они
были убеждены, что с такой же быстротой в советских людях проявятся те
качества, которые окажутся присущи человеку будущего.
И с пылкой отвагой молодые люди искали возможности проверить, готовы
ли они стать людьми будущего. Они хотели жить и работать в самых трудных
условиях, где необозримо поле для героизма, а героизм повседневности
воспринимается как обыденное явление. Любое отклонение от атаки они
воспринимали как предательство в отношении людей будущего. Нетерпеливость
рождала нетерпимость. Они были сурово требовательны к себе. Считали себя
должниками тех, кто сломал для них ограду старого мира, открыл перед ними
сияющие перспективы грядущего.
Ничего особенного, исключительного не было в том, что студент
Александр Белов в канун второй мировой войны с радостной готовностью
покинул институт и пошел в школу разведки. Став разведчиком, он был
непоколебимо уверен, что ничто не устрашит его и, если понадобитс, он без
колебаний отдаст свою жизнь за дело, которому служит...
Но оказалось, что отдать жизнь - еще не самое трудное. Гораздо
труднее сохранить ее как драгоценную, народную, а не свою личную
