ворил один Матео. Он сообщил мне, что я дохлый пес с обочины - это у них
такая манера ругаться, - что подарить цыганке краденое кольцо - неслы-
ханный позор, что я оскорбил Святых Марий и что он всегда говорил, что я
двуличный араб, поганый гаджо без чести и совести. А Лилу он привел
только затем, чтобы она как следует поняла свою ошибку. Ей, как он ска-
зал, повезло, что меня посадили, меньше срама будет, чем если бы я мозо-
лил всем глаза, и пусть это будет ей хорошим уроком на будущее.
Я слушал его, а про себя думал, что они с Плас-Вандомом недурно на
мне нажились: один оставит себе в возмещение ущерба дюжину лазерных пле-
йеров и сорок штук кассет, которые я ему дал, а другой снова продаст мое
кольцо, да к тому же полиция будет им благодарна, за то что они постави-
ли ей такой фотогеничный экземпляр.
Лила вышла вслед за братцем, так и не открыв рта. Понятно, что он ей
запретил, но могла бы хоть взглядом со мной попрощаться, как-никак мы не
один день знали друг друга. Сердце мое было разбито вдребезги. Поскорее
бы уехать подальше; ради Бога, пусть возвращают меня туда, где я никогда
не был, лишь бы началось что-то новое; а с Валлон-Флери и цыганами по-
кончено раз и навсегда. Мне даже не терпелось увидеться с моим нервным
атташе, он, по крайней мере, ничего против меня не имел и не сам меня
выбирал. Мы с ним оба были жертвами, нас обоих посылали куда-то к черту
на рога, и, если на этой неделе будет нехватка войн, убийств или сканда-
лов с принцессами, нас поместят на обложке "Матч", но мне от этого ни
холодно, ни жарко, все равно некому вырезать и хранить мою рожу.
Матрас уже не так сильно вонял - то ли я привык, то ли мысленно был
уже не здесь, - я быстро заснул, и мне приснилось, что самолет снижается
над картинкой из моего атласа, и чем ниже он опускается, тем больше кар-
тинка похожа на реальность, садится же он на самую настоящую землю, а
строчки легенд превращаются в длинные бараки аэропорта. И я говорю гума-
нитарному атташе: "Добро пожаловать в мою страну!" А он улыбается и ки-
вает головой. Во сне он выглядел не таким нервным.
В девять часов утра мне принесли кофе с гренками, а потом отвезли в
аэропорт. Гуманитарный атташе расхаживал взад-вперед у входа, по отгоро-
женному барьерами пространству. Полицейские отгоняли от него зевак. Не
успел я вылезти из машины, как он вцепился в меня и куда-то потянул -
скорей, скорей! Уже на ходу спросил, где мои вещи. Я ответил, что все
мое имущество растащили. Тогда он посоветовал мне зайти в магазин
"Родье" и обновить гардероб. Я поблагодарил за внимание, но пояснил, что
у меня ни гроша. Оказалось, однако, что все расходы берет на себя минис-
терство, поэтому он дал мне три тысячи франков казенных денег и велел
купить одежку на каждый день да поживее, потому что возникли некоторые
осложнения - я уже догадывался, что с ним они будут возникать постоянно.
В примерочной я без малейшего сожаления снял свой белый костюм - он
навевал неприятные воспоминания, да к тому же изрядно запачкался в каме-
ре - и переоделся в новенький серенький костюмчик из чистого хлопка, по-
добрал к нему полосатую рубашку и галстук в тон. Атташе ждал меня у
стеклянных дверей магазина, с ним рядом стоял еще какой-то тип в свет-
ло-бежевом костюме, по виду - важная шишка. Представитель префекта, ска-
зал мой атташе. По тому, как они на меня посмотрели, я понял, что мой
прикид чересчур шикарный, не годится для фотографий, но я же хотел, что-
бы им было за меня не стыдно. Ну да ничего: "бежевый" сказал, что сни-
мать не будут, из-за непредвиденных обстоятельств. И правда, в зале по-
чему-то пахло рыбой, но поскольку я летел самолетом первый раз, то ста-
рался не выказывать удивления.
- Достали с этим портом! - прошипел представитель префекта.
- Мне надо позвонить, - сказал на это атташе. - Я быстро, на минутку.
Он попросил чиновника покараулить меня и побежал к автоматам. Между
тем полицейские ставили ограждения, чтобы отделить пассажиров от пикет-
чиков, которых становилось все больше.
- Ма-ринь-ян с на-ми! - скандировали рабочие рыбоконсервных заводов.
Они размахивали транспарантами и выливали на пол бидоны буйябеса.
- Южный порт будет жить! - ревел мегафон.
- Подходящее вы выбрали времечко! - желчно заметил "бежевый".
Я ответил, что ничего не выбирал, и спросил, летают ли самолеты.
- Летают, летают! - раздраженно огрызнулся он и повернулся ко мне
спиной.
В толпе появились телекамеры, которые полиция тут же огородила своими
барьерчиками, я углядел там же фоторепортеров из "Провансаль" и "Мериди-
ональ", они отпихивали друг друга локтями, общелкивая одну и ту же ми-
шень: лидера докеров, который вырывал микрофон у девушки из справочного
бюро. А рыжий фотограф из "Матч" улегся животом на регистрационную стой-
ку и целился телеобъективом в полицейских с опущенным прозрачным забра-
лом перед витринами магазинов, срочно прикрытыми железными шторками. Я
понял, что больше не котируюсь, репортаж о том, как меня заботливо выш-
выривают вон, будет замещен материалом о разбушевавшихся докерах, кото-
рые захватили аэровокзал в знак протеста против закрытия морского порта.
Они были еще фотогеничнее, чем я.
- Не работают, - сказал Жан-Пьер Шнейдер, снова подхватывая меня под
руку. - Там дальше будут еще, попробую оттуда.
Мы пошли к паспортному контролю. Со всех сторон орали мегафоны: "Пока
есть порт, Марсель, ты горд!" Рабочие судоверфей пели хором гимн Южного
порта, наступая сомкнутыми рядами под развернутыми транспарантами на ше-
ренгу блюстителей порядка, а те ждали, пока уберутся журналисты.
В зале для отлетающих пассажиров было спокойнее. Я сел на металличес-
кую скамейку, а атташе снова побежал звонить. Песня докеров засела у ме-
ня в голове и продолжала звучать, как будто мысленно я был солидарен с
ними: не отдадим наш порт! В то же время я не обольщался и прекрасно по-
нимал: даже если порт спасут, для меня он больше не будет "нашим". Порой
боль настигает, когда не ждешь. Я не плакал, оттого что потерял Лилу, а
теперь вдруг защипало глаза, как только я вспомнил старые доки, застыв-
шие портовые краны на фоне заката и стаи чаек над рейдом. Как знать, мо-
жет, по ту сторону моря и чаек-то не будет?
Нас стали запускать порциями, в порядке посадочных номеров, в длин-
ный, коленчатый коридор, который вел на взлетное поле. Атташе так и не
удалось дозвониться, и он шел, нервно помахивая чемоданчиком, я точно
так же помахивал сумкой фирмы "Родье", в которую все-таки запаковал свой
белый костюм - пусть лучше останется горькое воспоминание, чем никакого.
Я надеялся напоследок набрать полные легкие марсельского воздуха,
пахнущего горячим маслом, лавандой, чуть отдающего тухлыми яйцами - ими
тянет с Берского озера, - но мы так и не вышли на летное поле, коридор
впритык подходил к самолету. Может, это и к лучшему, зачем растягивать
прощание! Уезжать так уезжать, нечего оглядываться.
И я переключил внимание на аэробус, тут все для меня было ново и ин-
тересно, хотя залезать пришлось почти как в полицейский фургон. "Ваш но-
мер, проходите в салон, вот ваше место, курить запрещается". Стюардессы
были старые, никаких тебе стройных ножек. Я был зажат в тесном прост-
ранстве: перед носом - спинка переднего сиденья, сзади - чужие коленки,
упирающиеся в мое кресло. Это меня слегка разочаровало: в фильмах, нап-
ример в "Эмманюэле", самолеты совсем не такие. Хотя, конечно, и полет у
меня не развлекательный.
Едва усевшись, атташе вскочил, переступил через меня и сказал, что
еще разок сбегает позвонить и сейчас вернется. Хорошо бы, потому что я
как-то плохо себе представлял, что буду делать на родине без него. Чтобы
отогнать эти мысли, я, пока его не было, поигрывал откидным столиком. Но
тут подошла стюардесса, велела мне перестать и поднять спинку кресла на
время взлета. На это кто-то с другого конца салона громко возразил, что
она перепутала самолет - в этом кресла не откидываются, и вообще ему на-
доело это безобразие, вечно опоздания и никаких объяснений. Стюардесса в
ответ потребовала, чтобы он не курил, а он ей посоветовал заткнуться, и
другие пассажиры были за него, а она им сообщила, что она на работе - на
работе, господа! - а они ей - что зато они на отдыхе и не желают, чтобы
с ними обращались как с быдлом. Я подумал про себя, что летать самолета-
ми "Эр Франс" не так уж и комфортно.
Атташе вернулся еще более возбужденный и расстроенный, чем прежде.
Наверно, дозвонился. С несчастным видом он сел на свое место и понурил-
ся, сжав зубы, потом вскинул голову и злобно велел мне смотреть в иллю-
минатор, потому что там интереснее. Из добрых чувств к нему я так и сде-
лал, недоумевая, однако, чего ради он вдруг на меня напустился. Он же
достал какую-то электронную игрушку, должно быть, она заменяла ему за-
писную книжку, и, чтобы забыть о моем присутствии, углубился в изучение
своего расписания день за днем в обратном порядке, на месяцы назад. Я
мысленно торопил самолет, мне казалось, что моему спутнику будет полезно
на некоторое время потерять почву под ногами.
Однако, когда мы наконец взлетели, мне стало жутко, хоть я не подал
виду. Я, конечно, понимал: пилот знает свое дело, но отрываться от земли
- как-то все же... а впрочем, инш'Алла! Восклицание вырвалось у меня са-
мо собой, словно сработал какой-то рефлекс, и на губах остался странный
привкус. Вот что значит перемена климата.
Я стал внимательно изучать инструкцию на случай аварии, лишь бы не
смотреть на панораму Марселя с птичьего полета. Мне совсем не нужно было
этой картинки на прощанье. Гораздо больше подходила к моему душевному
состоянию акция в зале аэропорта; она прекрасно отражала все, что я ис-
пытывал: предательство и равнодушие окружающих, отказ от иллюзий и про-
тест. Начнется или нет для меня новая жизнь, но со старой покончено - и
то слава Богу!
Когда прозвучал музыкальный сигнал и погасли надписи, призывающие
застегнуть ремни, снова появилась стюардесса, придерживая за веревочку
накинутый на шею спущенный спасательный круг. Жан-Пьер Шнейдер откинул
столик. Я не решился сказать ему, что это запрещено и что стюардесса бу-
дет ругаться. В конце концов, гуманитарный атташе фигура поважнее, чем
какая-то стюардесса. Он раскрыл мое досье и молча углубился в него. А я,
чтобы не мешать ему, закрыл глаза, как будто сплю.
Когда я проснулся, мы летели в облаках, голос пилота объявил, что в
Рабате ясно. Я взглянул на атташе: он покончил с моим досье и теперь
крупным, решительным почерком писал письмо. Начиналось оно с обращения
"Клементина". Имя необыкновенно красивое, но я оставил это замечание при
себе - нехорошо соваться в чужие дела. Однако, поскольку он писал и за-
черкивал, я позволил себе полюбопытствовать. Все равно он это выкинет,
так что ничего страшного. Прочел я следующее:
"Клементина, я знаю, что ты (дальше зачеркнуто) и все же что-то во
мне (опять зачеркнуто) и твой голос (зачеркнуто) оставь мне возможность
(зачеркнуто) сказать тебе (зачеркнуто)".
Атташе поймал мой взгляд и быстро спрятал листок:
- Ну-ну, не стесняйтесь!
- Извините, - сказал я. - Я не читал, а просто смотрел.
- Смотрите лучше в окно!
Я уткнулся в иллюминатор и стал созерцать небо, но по звуку опреде-
лил, что он рвет листок и поднимает столик. Глядя на облака, я пытался
представить лицо этой его Клементины.
- Простите, Азиз, - сказал атташе. - Я сорвался.
Я промолчал, а он чуть погодя прибавил:
- Я развожусь с женой. Неприятно говорить об этом.
Ладно, не важно, сказал я, то есть, конечно, очень важно, но я пони-
маю, это дело личное. В утешение ему я хотел было рассказать про свою
неудавшуюся помолвку, но не стал: он из другой среды, и наверняка его
