ДИДЬЕ ВАН КОВЕЛЕР
ПУТЬ В ОДИН КОНЕЦ
Роман
Перевод с французского Н. Мавлевич и Г. Зингера
Моя жизнь началась с того, что меня подобрали по ошибке. Вернее, ук-
рали вместе с машиной. Мы были припаркованы в неположенном месте, и,
помню, Мамита долго грозила мне, маленькому, когда я плохо ел, что меня
заберут на штрафную стоянку. Тогда я начинал торопиться, глотать, как
гусак, и в конце концов меня выворачивало и я выдавал обратно все, что
съел. Впрочем, оно и неплохо - я не жирел. Вроде как знал свое место:
приемыш, он приемыш и есть.
У цыган ребенок - это свято. Он должен быть упитанным, чем толще, тем
лучше. До четырех лет с ним носятся как с королем, а дальше - пусть
встает на ноги и живет как хочет. Со мной никто не носился, я обошелся
без королевского дебюта, был тише воды, ниже травы и не лез на рожон,
самый незаметный, самый щуплый. А когда стараешься не высовываться, о
тебе никто и не вспоминает.
Часто по ночам мою стоящую не по правилам машину подцеплял полицейс-
кий автокран и тащил под пресс, на металлолом. Хорошо, что в фургончике
Мамиты всегда бывало полно сопливых королей - хоть один да заорет, - и
сон обрывался, прежде чем меня успевало раздавить в лепешку. Целый и
невредимый, я снова закрывал глаза. Пухлые цыганята ворочались в темно-
те, бренча цепочками и медальонами, и я знал: здесь, в тепле и покое,
меня никто не тронет. Счастье, которое я умел ценить, тем более что, как
мне часто твердили, был обязан им одному-единственному человеку, старому
рому Вазилю. Это он нечаянно украл меня, не заметив на заднем сиденье,
среди вороха рождественских подарков, корзинку со спящим младенцем. И на
совете старейшин все решил его голос: он горячо воспротивился тому, что-
бы меня отдали в приют. В "бардачке" не оказалось никаких документов, и
Вазиль решил, что меня послало небо. Ему не стали перечить: он и тогда
уже был совсем дряхлым, а по нашим обычаям слово старца, пусть даже вы-
жившего из ума, - величайшая мудрость.
Назвали меня Аметистом, потому что мой фамильный автомобиль принадле-
жал к семейству "аметист", из рода "ситроенов". Все чин чином - имя со-
ответствовало происхождению. Со временем Аметист превратился в Амисиста,
потом в Амисиса и, наконец, в Азиза, так удобнее. Мамите, румынской цы-
ганке, которую во время войны стерилизовали фашисты, такое сокращение не
нравилось: она верила, что имя переиначивает человека на свой лад, а я,
маленький, был самым настоящим французом. По мне, так все равно. Араб -
ну и пусть, даже хорошо, таких много, никто ко мне не цепляется. Когда я
встал на ноги и занялся автомагнитолами, пришлось обзавестись липовыми
документами - на случай ареста. С тех пор у меня есть и фамилия: Кемаль.
Почему так, не знаю. Может, в том году шла серия на "К".
Я часто думал о своих настоящих родителях: наверно, они объявили ро-
зыск сына, ждали, что похитители запросят выкуп, а поскольку тело не об-
наружено, то все еще надеются. Я давно собирался дать как-нибудь объяв-
ление в "Провансаль": "Ребенок, похищенный под Рождество в "ситроене"
модели "аметист", ищет родителей. Писать на имя Азиза Кемаля, синий поч-
товый ящик напротив "фольксвагена" фургона-пиццерии "У Вазиля", Вал-
лон-Флери, Марсель-Северный". Но все откладывал. Раз уж тебя худо-бедно
приняли в одну семью, как-то не тянет делать вторую попытку. Лучше оста-
ваться в неизвестности и не разрушать мечту. Кто я по рождению - еще не-
известно, нынешнее же положение вполне сносно, а от добра добра не ищут.
Иногда я воображал, что моим отцом был нападающий из команды "Мар-
сель-Олимп", который одолжил "аметист" у своего механика на время, пока
тот отремонтирует его "мерседес". Иногда представлял себя наследником
Марсельских мыловарен. А не то - младшим отпрыском безработного докера:
двенадцать душ на одно пособие. В дождливую же погоду и вовсе думал, что
родители давно обзавелись другим ребенком и думать обо мне забыли.
Наконец, когда мне стукнуло восемнадцать, я узнал правду. Оказалось,
все совсем не так, куда хуже или, может, куда проще, чем я мог предполо-
жить. Старый Вазиль вовсе не крал мой "ситроен", он врезался в него сво-
им фургоном-пиццерией на крутом повороте, когда тот пошел на запрещенный
обгон. Мои родители разбились насмерть. А меня Вазиль успел вытащить,
пока машина не взорвалась. Ну а дальше - все известно. Вазиль тяжело пе-
режил этот случай, с тех пор он ни разу не сел за руль и не запустил
свою мини-пиццерию, вот почему, сколько я помню, его фургон всегда стоял
застопоренный кирпичами и заросший плющом, а в амбразуре печи была уста-
новлена статуэтка Богоматери.
Я был тронут деликатностью, с какой весь квартал так долго и дружно
врал, щадя мои чувства, хотя чем-то это меня задевало. Нарядившись в
лучшую рубашку, я отправился к Вазилю и церемонно поблагодарил его за
то, что он не украл, а спас меня. Он выпростал из-под пледа сморщенный
палец и проскрежетал:
- Зачать - еще не создать по образу Отца благим Его произволением,
все и вся сотворившим.
Я принял его слова за загадку и не знал, что надо ответить. Впрочем,
ни для кого не было секретом, что старый Вазиль совсем спятил, его вы-
таскивали на свет Божий только по особо торжественным случаям, так что
скорее всего никакого ответа на эту бессмыслицу и не требовалось.
Конечно, участь родителей меня опечалила. Но оплакивать, кого не зна-
ешь, не очень легко. И я скоро утешился мыслью, что они, по крайней ме-
ре, не горевали обо мне. А вот чего мне действительно не хватало, и еще
долго, так это заветного объявления: я уже не мог по вечерам, перед
сном, составлять его в голове, переделывать так и этак, подбирать слова
поточнее и покрасивее. Объявления, которое я всегда носил при себе, в
глубине души, чтобы в любой момент достать и продиктовать. Теперь оно
теряло всякий смысл. Я был сиротой - окончательно и бесповоротно.
Как бы то ни было, но жизнь шла своим чередом. Официально я считался
марокканцем со временным видом на жительство в Марселе, подлежащим пери-
одическому возобновлению с оплатой. На мой взгляд, раз уж ксива все рав-
но липовая, так почему было не записать меня французом. Правда и то, что
это обошлось бы дороже и я сам не пожелал бы разоряться. У меня свои
принципы. Деньги, которые я зарабатываю на магнитолах, должны идти в
казну общины, чтобы возместить расходы на мое воспитание, а не изготови-
телям ксив из Панье. Ну а вообще-то, по-моему, национальность не сдела-
ешь на заказ, это как цвет глаз или погода - такие вещи не выбирают, что
есть, то есть. И потом, если кому-то, чтобы удостовериться, что я фран-
цуз, нужен липовый паспорт, лучше уж я останусь арабом. Из гордости.
Нет, проблемы такого порядка возникают у меня только на футбольной
площадке. Вот тут я разрываюсь надвое. Когда играю за цыган Валлон-Флери
против арабов Роше-Мирабо, то чувствую себя предателем. И самозванцем
впридачу: я ведь знаю, что рома не считают меня за своего. А гаджо оста-
ется гаджо, каким бы классным центрфорвардом он ни был, хоть бы даже за-
бивал голы в ворота своих соплеменников. Вот почему в конце концов я
стал судьей.
С Лилой мы ровесники, ей тоже девятнадцать. Мы знаем друг друга с
детства, но теперь приходится соблюдать осторожность - из-за моего про-
исхождения. Братья прочат ей в мужья такого же чистокровного мануш,
местного уроженца, из паствы Святых Марий, как они сами, Ражко, специа-
листа по "мерседесам". Поэтому на улице мы с Лилой еле смотрим друг на
друга, здрасьте - до свиданья, и все. Но раз в неделю она садится в
трамвай, я - на мотороллер, и мы встречаемся в бухте Ньолон, это самое
красивое место в мире; по крайней мере, так я считал раньше, потому что
никогда еще не выезжал за пределы департамента Буш-дю-Рон.
Лила научилась от матери гаданию по руке. На моей она прочитала толь-
ко, что мой путь скоро прервется, а потом, после пересечения, возобно-
вится. У Лилы черные волосы, жгучие глаза, от нее пахнет липовым цветом,
и носит она красные или синие юбки до щиколоток, которые раздуваются,
когда она танцует, но больше я ничего не скажу - при том, как все обер-
нулось, мне больно вспоминать о ней.
Первое время она все донимала меня рассказами о стране своих предков,
в которой сама никогда не была, - об Индии. О тамошних обычаях, священ-
ных коровах, украшенных цветами погребальных кострах, куда бросают вдо-
ву, если усопший был чистых кровей, - я не особенно вслушивался. Слушать
я как-то вообще не привык, разве что в школе приходилось, а туда я уже
давно не хожу. Но с того дня, как мы с ней первый раз любили друг друга
- я не раздеваясь, она спиной ко мне, чтобы соблюсти себя до свадьбы, ее
свадьбы, разумеется! - все это стало неважно. Она сказала мне на своем
языке: "Я люблю тебя", - у меня же своего, то есть какого-то особого,
языка нет, поэтому вслух я ничего не сказал, но подумал то же самое. А
еще подумал, что после свадьбы можно будет уже не заботиться о приличиях
и любить друг друга, не отворачиваясь.
Вечером, перед сном, у нас любят поговорить о предках, о краях, где
они жили, посетовать на то, что с появлением нержавейки закатилась слава
клана Кэлдерары, потомственных жестянщиков-лудильщиков, вспомнить под
переборы гитары и трели губной гармошки о гонениях, погромах и законах,
из-за которых все и очутились здесь, в Валлон-Флери, в департаменте
Буш-дю-Рон, и сменили колеса фургонов на кирпичи, а странствия - на вос-
поминания. Я при этом сижу и молчу. Киваю для вида головой, но пропускаю
все мимо ушей.
Меня огорчает не то, что у меня нет родины - если не считать "ситрое-
на", - это бы ладно, а то, что я один такой.
Счастье я нашел в школе. Учиться - вот настоящее счастье. У меня поя-
вилась своя собственная семья, из слов и цифр, которые я мог тасовать по
своему усмотрению: склонять и спрягать, складывать и вычитать, - и все
меня понимали. Все слушали, когда я отвечал у доски о какой-нибудь битве
или реке, как будто рассказывал о самом себе. Миллионы погибших: жертвы
войн, наводнений, заговоров - приносили мне хорошие отметки. Но лучшей
наградой была сама возможность изучать рельеф и климат любой страны, не
потому что ты оттуда родом, а потому что она есть на свете. И ведь это
было только начало, предстояло узнать еще столько нового - на всю жизнь
хватит!
Но в шестом классе школу пришлось бросить - в Валлон-Флери не любят
дармоедов. В пять лет малец уже работает "кукушкой" - стоит на стреме; в
семь "стрижом" - стрижет первые кошельки; а в одиннадцать дорастает до
"голубка", разведчика на мопеде, и уходит из школы. Так заведено.
Господин Жироди, наш учитель географии, очень жалел, что я ухожу, хо-
тя мы с ним не так уж много беседовали помимо уроков: я не мастер вести
разговоры, так трудно ухватить нужное слово, они все ускользают и отби-
ваются, как рыбы, когда пытаешься их вытащить из воды, куда приятнее
стоять и смотреть, как они плавают. Господин Жироди сказал, что в жизни
все устроено несправедливо; ему виднее: он прожил на свете уже полвека.
В Марселе, сказал он, в других кварталах, есть нормальные школы, где ни-
каких тебе каракулей на стенках, никаких наркотиков, драк и краж, и я
заслуживаю лучшего, потому что хочу учиться. Он был такой печальный,
когда говорил все это, я никогда не видел, чтобы человек так расстраи-
вался, и подумал: может, оно и неплохо, что я бросаю школу, раз школа -
это так печально.
Господин Жироди пожелал мне счастья и подарил потрясную книгу, трех-
килограммовый атлас "Легенды народов мира". Я ничего не сказал - боялся
расплакаться, мне ведь столько раз внушали: "Араб должен быть гордым";
но подумал про себя: "Да хранит тебя Пророк на всех путях твоих". Просто
повторил, что слышал от других, без особой веры, но с чувством.
