притрушенным слоем земли на голые человеческие ноги и руки, они потеряли свою
любознательность. Иногда, когда мы вытянувшись вереницей шли через кладбище, в
эти зловещие ямы, как ненужную падаль сбрасывали с подвод голые распухшие трупы
из тюрем и больниц. Эти были те, чью работу мы теперь делали в поле. Порастут
бурьяном неизвестные могилы и никто не узнает цену звонкого слова
кол-лек-тив-визация!
Искусственный голод 1932-33 годов был политическим мероприятием Политбюро, это
не было стихийное бедствие. Необходимо было показать, кто хозяин в стране.
Решение было принято и подписано в Кремле. Последствия - миллионы человеческих
жизней, может быть десятки миллионов. Голод стал отныне орудием кремлевской
политики. Он стал новым Полномочным Членом Политбюро.
Демпинг! Тупозвучный экономический термин. В тридцатых годах сэры из Палаты
Лордов прокатили в британском парламенте билль о запрещении советским торговым
судам бросать якорь в английских портах. Конечно, англичане исходили из своих
внутренних соображений - нужно было защитить экономические интересы империи,
канадских и австралийских экспортеров зерна. Англичанам, вероятно, не пришло в
голову, как этому решению радовались миллионы русских людей.
Советы лезут со своей баснословно дешевой пшеницей, дешевле себестоимости
пшеницы на мировом рынке. Для Советов механика проста - у коллективизированного
крестьянина хлеб забирается по цене 6 копеек за килограмм, рабочим он продается
по 90 копеек за килограмм. Никаким капиталистам такие дивиденды и не снились.
Тут уж можно побаловаться и демпингом.
Богатая и сытая Советская Россия предлагает по бросовым ценам зерно на мировом
рынке. Жадные до наживы капиталисты бросаются на дешевку. Англичане с
удовольствием жуют дешевый и очень белый русский хлеб. Но... Но вскоре начинает
трещать песок на зубах.
Канадские и австралийские фермеры чертыхаясь жгут свое зерно в топках, пускают
его по ветру под радостные вопли московского радио: "Смотрите что творится в
бесплановом капиталистическом мире". Но у бравых канадцев и австралийцев после
зернового ауто-де-фе не оказывается денег, чтобы покупать английские
промышленные товары. В результате закрываются английские фабрики и заводы,
растет безработица. У озлобленных английских рабочих нет в кармане шиллингов,
чтобы купить такой белый и соблазнительный, такой дешевый русский хлеб.
А там за морем, в чудесной стране строящегося коммунизма нет безработицы, а хлеб
такой дешевый, что его продают почти даром заграницу. В результате усиливаются
забастовки и рост революционного движения на Западе.
"Революция продолжается, товарищи", - потирают руки дяди в Кремле.
Откармливаются дешевым советским сахаром свиньи в Дании. В СССР пьют чай
вприглядку, по праздникам вприкуску. Голодают советские рабочие и крестьяне,
зато есть деньги для финансирования капитального строительства, есть импортные
станки и машины. Растет база тяжелой индустрии - тяжелое орудие в арсенале
мировой революции. Рабочим и крестьянам обещали, что тяжелая индустрия будет
делать легкую индустрию, а та, в свою очередь, ситец и ботинки. Но пока что
производятся только самолеты и танки. Ничего не поделаешь - капиталистическое
окружение. Терпите!
Теперь нет места чувству буржуазной сентиментальности. Статистика говорит, что
рождаемость и рост народонаселения обратно пропорциональны жизненному стандарту.
Чем хуже люди живут, тем быстрее плодятся. С одной стороны Индия и Китай, где с
голоду ежегодно умирают тысячи, а на их место рождаются миллионы. С другой
стороны сытые, изнеженные страны на закате цивилизации, Франция и Англия с
падающей кривой рождаемости, где наибольший удельный вес падает на отмирающие
возрастные группы. Вспомните мемуары Ллойд-Джорджа и его сравнение с опрокинутым
треугольником. Исходя из этих предпосылок Сталину нет необходимости опасаться
последствий политики голода, рабочими руками и солдатами он будет обеспечен в
достаточной мере и при всех условиях. Со всех точек зрения активный баланс для
государства.
Сентябрь 1939 года. Подписан пакт о дружбе Сталин-Гитлер. Состав за составом
катится советский хлеб, масло, сахар курсом на Германию. Одновременно все это
исчезает с полок советских магазинов, и до этого не блиставших изобилием.
Чтобы объяснить перемену политического курса слухачи НКВД распускают повсюду
очередной слух: "Риббентроп привез в Москву фотокопии документа, подписанного
четырнадцатью иностранными державами. Эти державы предлагали свою помощь
Гитлеру, если он нападет на СССР. Гитлер предпочел нашу дружбу. Мы хотим мира.
Но за это надо платить".
Тысяча девятьсот сорок первый год. Война! Голод из стадии хронической нехватки
переходит в свою законченную форму. Карточная система. Рационирование. Это уже
не недоедание, а форменный голод. Зимой 1941-42 года килограмм картошки на
вольном рынке стоит 60 рублей - это недельная зарплата рабочего, килограмм масла
700-800 рублей - это трехмесячная зарплата. По карточкам рабочий получает ровно
столько, чтобы двигаться, чтобы работать. Практически основной и единственной
пищей является хлеб. Шестьсот грамм хлеба в день. Того хлеба, от которого
немецкие военнопленные болели язвой желудка и дизентерией и мерли как мухи.
Однажды я сижу в кабинете директора радиозавода им. Ленина, куда я попал по
служебным делам. Стук в дверь прерывает наш разговор. Секретарша просовывает
голову и докладывает: "Сердюкова в приемной. Прикажете впустить или пусть ждет?"
Сердюкова робко входит в кабинет. По ее измазанному лицу трудно определить
сколько ей лет. На ней засаленная и торчащая коробом черная рабочая куртка, на
ногах мокрые мужские ботинки поверх ватных стеганных чулок-бахил. По пятнам
мыльной смазки на ее одежде видно, что она работает у станка. Женщина в
молчаливом ожидании стоит у двери. Выражение ее лица угрюмое и вместе с тем
безразличное, апатия бесконечной усталости притупила все остальные чувства.
"Сердюкова, почему Вы вчера не вышли на работу?" - спрашивает директор. - "Это
крупное преступление и карается по законам военного времени. Вы ведь знаете что
за это полагается".
"Больна я была, товарищ директор. Не могла из постели встать", - отвечает
Сердюкова простуженным голосом. Она переминается с ноги на ногу и лужица воды
растекается по паркету.
Прогул без уважительной причины карается принудительными работами. Это в лучшем
случае, по законам мирного времени. Теперь же это может повести за собой
тюремное заключение до десяти лет. Смотря по обстоятельствам "дела" это может
быть сформулировано как саботаж в военной промышленности.
"Справка от врача есть?" - спрашивает директор.
"Нет... Какая там справка. Некого было за врачом послать. Я перележала, а как
встала, так пришла на завод".
Сердюкова воплощает собой тот тип русских женщин, которые безропотно переносят
любые трудности жизни, которые воспринимают все как неизбежное, неотвратимое,
посланное свыше. В этой молчаливой покорности судьбе кроется своеобразная
религиозность. Это не слабость, это источник огромной душевной силы русского
человека.
Глядя на Сердюкову, я вспоминаю пожилого солдата, вернувшегося после очередного
ранения из госпиталя на фронт, это было наверное десятое ранение. Совершенно
спокойно, таща на спине станок от пулемета, он высказывал свое сокровенное
желание: "Эх, хоть бы руку или ногу оторвало. Тогда вернулся бы домой в
деревню". Меня ужаснули не его слова, а его спокойствие и его искреннее желание
заплатить рукой или ногой за возможность снова вернуться к родному очагу.
Несмотря на это он был образцовым солдатом.
"Вы должны знать советские законы, Сердюкова", - продолжает директор. - "Прогул
без уважительной причины. Я вынужден передать дело в суд".
Сердюкова начинает бормотать срывающимся голосом: "Но, товарищ директор...
Изо-дня в день по четырнадцати часов у станка... Сил нету... Больна..."
"Ничего не могу поделать. Закон. Так мы все больны".
Лицо Сердюковой искажается. "Все Вы так больны?!" - кричит она и делает
несколько шагов к столу директора. - "Все?! А это вы видели?!"
По лицу ее текут слезы, но она сама не замечает этого. В порыве импульсивной
ярости, стоя посреди кабинета, она задирает подол юбки. Это уже не человек, не
женщина - это затравленное существо, охваченное храбростью отчаяния.
"Все? Все? Все вы так больны?!"
Я вижу ослепительно белое женское тело на холодном фоне серых стен кабинета. Это
не стройные ноги женщины, это два бесформенных вздувшихся столба, где не видно
грани между коленями, где не видно сгиба ноги. Круглые подвязки из обрезков
красной автомобильной шины глубоко врезались в распухшее мясо, выпирающее по
краям тестообразной синеватой массой. Голодный отек ног.
"А это вы видели, господа директора?! У вас это тоже?!" - кричит молодая
женщина, не помня себя от стыда и обиды. - "Уже пятый месяц менструаций нет...
Уж сколько раз у станка без памяти падала..."
"Неужели тут ничего нельзя поделать?" - спрашиваю я у директора, когда мы снова
остаемся вдвоем.
"А что тут поделаешь?" - отвечает он и безнадежно смотрит в бумаги на столе. -
"У половины женщин та же самая история. Тут пилюлями не поможешь. Голод не
тетка".
"Я не о том. Насчет суда. Неужели нельзя замять дело?"
"Укрывательство прогульщиков наказуется так же, как и сам прогул. Если я замну
дело, то НКВД посадит нас обоих. Ведь от Лузгина ничего не скроешь", - отвечает
директор.
Мне не приходилось встречаться с Лузгиным, но я часто слыхал о нем. Он начальник
заводского спецотдела - глаза и уши Партии.
Однажды я проходил по площади Свердлова в городе Горьком. Был март и на улицах
стояли лужи талого снега, смешанного с грязью. Впереди меня по воде шлепали
туфлями две девушки с портфелями в руках, по-видимому студентки. Внезапно одна
из них уронила портфель на землю и тетради рассыпались по грязи. Девушка
шатаясь, как бы ища опоры, сделала несколько шагов в сторону стены ближайшего
дома, ноги ее подкосились и она медленно осела на землю. Голубой платочек сбился
в сторону, пряди каштановых волос смешались с талым снегом и грязью на тротуаре.
Смертельно бледное с синевой молодое лицо, беспомощно раскинутые в стороны руки.
Обморок!
Подруга торопливо бросилась на помощь. Несколько проходивших мимо людей помогли
поднять девушку и отнести ее в подъезд ближайшего дома. Слышатся взволнованные
вопросы: "Что такое? В чем дело?" Подруга девушки смущенно отвечает: "Это
ничего. Просто слабость". Мужчина в солдатской шинели без погон предлагает
вызвать карету скорой помощи. Пожилая женщина в огромных мужских сапогах на
ногах деловито помогает девушке, склонившейся над своей бесчувственной подругой.
"Вы откуда? Со станции?" - спрашивает она. Не дожидаясь ответа, со свойственной
простым женщинам участливостью она запричитала: "Бедные студенточки! Сами
голодные, еле на ногах стоят, а последнюю кровь сдают. Разве можно так?! Так и
до могилы недалеко".
Большая часть доноров Станции Переливания Крови состояла из студенток и матерей,
имеющих маленьких детей. За 450 куб. см. сданной крови донору платили 125 рублей
- на это можно было купить неполный килограмм черного хлеба. После сдачи крови
донор получал на месяц продуктовую карточку повышенной категории - ежедневно 200
грамм хлеба больше. Кроме того полагался единовременный доппаек: 250 грамм
масла, 500 грамм сала, 500 грамм сахара. Такова была цена человеческой крови в
тылу.
Эти матери и девушки прекрасно сознавали свой патриотический долг, ведь кровь
шла для их мужей и братьев на фронте. Но гнал их на этот поступок главным
образом голод, чувство патриотизма только скрашивало грязную причину этой
торговли собственной кровью. Матери хотели ценою своей крови накормить голодных
детей, студентки предпочитали лучше жертвовать своей кровью, чем своим телом.
На станции Переливания Крови имелись специальные бланки писем. Доноры-девушки
часто посылали на фронт вместе со сданной кровью письма солдатам, которым
предназначалась их кровь. Чистые человеческие чувства переплетались с
