3.
Последующие дни я медленно сдавал свои служебные дела. Следуя совету полковника
Уткина, я умышленно затягивал эту процедуру. Не зная еще к чему, я старался
выиграть время. И все это время меня угнетали те-же мучительные мысли и
неотступно преследовал вопрос - "Что делать?"
В один из таких дней, одетый в гражданское платье, я вышел из метро на
Курфюрстендамме в английском секторе Берлина. Под ногами хлюпала мокрая жижа
талого снега. В воздухе стояла пронизывающая сырость. На этот раз хорошо
знакомая улица показалась мне чужой и неприветливой. Я бесцельно шел вперед,
скользя глазами по вывескам у входов домов. В кармане пальто мои пальцы играли
ручкой пистолета.
Наконец, я остановил свой выбор на одной из вывесок и вошел в подъезд. Широкая
мраморная лестница когда-то роскошного дома. Теперь здесь полутьма. В
разрушенные воздушными бомбардировками окна свищет холодный ветер. С трудом я
нахожу нужную мне дверь и звоню. Мне открывает миловидная девушка в накинутом на
плечи пальто.
"Могу я видеть герра Дильс?" - говорю я.
"Вам по какому делу?" - вежливо спрашивает девушка.
"У меня с ним частный разговор," - отвечаю я сухо.
Девушка проводит меня внутрь и просит подождать. Я сижу в холодной и темной
приемной адвоката. Девушка исчезает в боковой двери. Через несколько мгновений
она снова появляется на пороге со словами:
"Битте! Герр доктор просит Вас..."
Я вхожу в огромный нетопленый кабинет. Пожилой немец с золотыми очками на
породистом носу поднимается мне навстречу из-за письменного стола.
"Чем я могу служить Вам?" - спрашивает адвокат, предлагая мне кресло. Он
потирает от холода руки в ожидании очередного бракоразводного дела.
"Моя просьба несколько необычна, герр доктор," - говорю я и в первый раз в
разговоре с немцами ощущаю некоторую неловкость.
"О, здесь стесняться не приходится," - с профессиональной улыбкой помогает мне
адвокат.
"Я - русский офицер," - медленно говорю я, машинально понизив голос.
Расплываясь в улыбке, адвокат старается показать, что он очень польщен моим
визитом. "Как раз на днях у меня был один советский офицер с немецкой девушкой,"
- говорит он, видимо желая ободрить меня.
Я плохо слышу его дальнейшие слова - зачем, собственно, был у него этот офицер.
У меня в голове мелькает досадливая мысль: "Неудачное начало..." Но отступать
уже поздно и я решаюсь перейти к делу.
"Видите ли я демобилизован и должен возвращаться в Россию," - говорю я. - "Я не
буду отнимать у Вас время объяснениями - зачем и почему. Коротко - я хочу
попасть в Западную Германию."
Улыбка замерзает на лице адвоката. Несколько мгновений он не знает что сказать,
затем осторожно спрашивает: "А-а... А что я могу здесь помочь?"
"Мне нужно войти в контакт с союзниками," - говорю я. - "Я хотел бы просить
права политического убежища. Сам лично я этого сделать не могу. Если меня сейчас
увидят с кем-нибудь из союзников или заметят что я выхожу из союзного учреждения
- это для меня слишком большой риск. Поэтому я хотел бы просить Вас помочь мне."
Некоторое время в комнате царит тишина. Затем я замечаю, что герр Дильс начинает
делать бессмысленные вещи. Он беспокойно ерзает в кресле, растерянно ищет что-то
по карманам, роется среди бумаг на столе.
"Да... Да... Я понимаю Вас," - бормочет он в полголоса. - "Я тоже пострадал от
нацистского режима."
Затем герр Дильс вытаскивает из кармана толстый бумажник, торопливо перебирает
многочисленные документы. Наконец он находит, что ему нужно, и слегка дрожащей
рукой протягивает мне через стол бумагу старательно подклеенную на сгибах и,
видно, часто бывающую в употреблении.
"Вот видите... У меня даже удостоверение есть," - говорит он мне, словно
оправдываясь в чем-то.
Я мельком пробегаю бумагу глазами. В ней подтверждается, что предъявитель сего
является жертвой нацизма и чуть-ли не коммунистом. У меня снова мелькает
неприятная мысль, что я попал по фальшивому адресу. Одновременно я чувствую, что
адвокат чего-то боится и старается перед чем-то застраховаться.
"Герр доктор, откровенно говоря, в данный момент мне было-бы приятнее иметь дело
с самым отъявленным нацистом," - говорю я, протягивая бумагу назад.
"А кто порекомендовал меня Вам?" - спрашивает нерешительно адвокат.
"Никто," - отвечаю я. - "Я зашел к Вам наугад. Я руководствуюсь только одним
соображением - я не могу доверять никому из моего окружения."
"Я полагал, что в Вашем лице я встречу человека, который в состоянии помочь
мне," - продолжаю я. - "С другой стороны, если по каким-либо причинам Вы не
можете помочь мне, у Вас нет оснований вредить мне."
Адвокат сидит погруженный в раздумье. Наконец он приходит к какому-то заключению
и обращается ко мне со следующими словами: "А скажите, чем я могу быть
гарантирован, что Вы..." Он сосредоточенно вертит в руках карандаш и избегает
смотреть мне в лицо. Затем, словно решившись, он поднимает глаза и с запинкой
произносит: ..."Что Вы не агент этого... этого Ге-Пе-У?"
Мне режет ухо старое наименование знакомого учреждения. Видимо немцы еще не
знают нового имени. Несмотря на серьезность положения, вопрос адвоката
заставляет меня невольно улыбнуться. То, чего я опасаюсь в других, - подозревают
во мне самом.
Я только пожимаю плечами и говорю: "Мне еще не приходилось думать об этом, герр
доктор. Пока я думаю только о том, чтобы сохранить свою собственную голову от
этого... Ге-Пе-У."
Адвокат сидит неподвижно и высказывает свои мысли вслух: "Вы хорошо говорите
по-немецки... Слишком хорошо... Потом все это так необычно..." Он внимательно,
как-будто стараясь прочесть мои мысли, смотрит на меня, затем говорит: "Ну
хорошо. Я старый человек и знаю людей. Мне кажется, что Вы говорите правду.
Скажите, куда-бы Вы хотели попасть?"
"В американскую зону," - отвечаю я.
"Почему именно в американскую?" - удивленно поднимает брови адвокат.
"Герр доктор, если человек уходит по политическим соображениям, то вполне
естественно он ищет убежище у наиболее сильных врагов того режима, от которого
он уходит."
"Да, но здесь английский сектор. У меня нет связей с американцами!"
Я понимаю что это означает отказ и делаю последнюю попытку: "Может быть Вы могли
бы порекомендовать мне кого-либо из Ваших коллег, кто имеет связи с
американцами?"
"О, да! Это можно сделать," - отвечает адвокат и берется за телефонный
справочник. Он роется в поисках нужного ему адреса, затем тяжело поднимается
из-за стола и направляется к двери со словами: "Извините на минутку! Я напишу
Вам адрес."
Адвокат выходит в переднюю. Я слышу как он разговаривает с секретаршей, как он
обменивается фразами с другими ожидающими клиентами. Раздаются телефонные
звонки. Кто-то приходит и уходит.
Медленно текут минуты. В нетопленой комнате холодно и я чувствую озноб. Глупое
ощущение полной зависимости от порядочности или подлости абсолютно незнакомого
человека. Я усаживаюсь поглубже в кресле, запахиваю плотнее пальто, опускаю
правую руку в карман. Я спускаю предохранитель пистолета и направляю его дулом
на дверь. Если на пороге появится советский комендантский патруль, я открою
огонь, не вынимая руку из кармана.
Наконец, зябко подергивая плечами, адвокат снова входит в кабинет и протягивает
мне узкую полоску бумаги с напечатанным на машинке адресом. Снова у меня
мелькает мысль: "Что это - предосторожность или просто привычка немцев всегда
пользоваться пишущей машинкой?!"
Со сдержанным вздохом облегчения я покидаю кабинет адвоката и выхожу на улицу. В
серых сумерках зимнего вечера шумят трамваи и автомобили, торопливо бегут люди.
Каждый спешит домой, каждый имеет что-то, куда он идет. А я? Меня охватывает
острое чувство одиночества. Я надвигаю шляпу на глаза и ныряю в темную дыру
метро.
После долгой езды и блужданий по ночным улицам Берлина я с трудом нахожу
указанный мне адрес виллы на окраине города. Доктор фон Шеер занимает довольно
высокий пост и мне не легко добиться личной аудиенции.
Когда, наконец, мы оказываемся наедине в кабинете и я объясняю причину моего
визита, доктор сразу же переходит к делу. Он вытаскивает из ящика стола и
передает мне фотокопию документа, удостоверяющего что он связан по служебным
делам с Советской Центральной Комендатурой. Передо мной знакомые печати и
подписи.
Я невольно делаю такую кислую гримасу, что доктор фон Шеер не может удержаться
от улыбки.
"А чем я могу быть гарантирован, что Вы не агент этого... э-э-э?". - спрашивает
доктор. Он подмигивает мне и дружески хлопает по колену.
Мне не остается ничего другого как опять пожать плечами. Уже во второй раз я
натыкаюсь на тот же вопрос.
Доктор фон Шеер оказался деловым человеком. После короткой беседы, он согласился
переговорить со знакомыми ему американцами и попросил зайти к нему за
результатами через два дня. Попрощавшись с доктором, я направился домой. По пути
в Карлсхорст я был не совсем уверен, что в этот момент доктор фон Шеер не звонит
по телефону в Советскую Комендатуру, сообщая о моем визите.
Прошло два дня. В назначенный срок, со смешанным чувством надежды на успех и
одновременно в ожидании возможной засады, я снова вошел в кабинет доктора. Он
коротко сообщил мне что переговоры окончились безрезультатно. Американцы не
хотят вмешиваться в это дело. По-видимому, по той-же причине: "А чем мы можем
быть гарантированы?"
Поблагодарив доктора за его любезность, я ощупью спустился по ступенькам виллы и
шагнул в темноту ночного Берлина. Снова я возвращаюсь в Карлсхорст. Я не могу
пользоваться своей автомашиной с советскими номерами и мне приходится ездить на
трамваях. Так и на этот раз я стою на площадке трамвая, среди суеты и давки
возвращающихся с работы людей.
На одной из остановок вблизи Контрольного Совета на площадку поднимается
советский офицер и становится рядом со мной. Это пожилой человек добродушного
вида с портфелем в руке. По-видимому он задержался на работе в Контрольном
Совете и пропустил служебные автобусы. Глядя на знакомую форму, я ощущаю
некоторое беспокойство.
Вдруг офицер обращается ко мне по-немецки и спрашивает что-то. Я отвечаю ему
так-же по-немецки. Одновременно у меня больно сжимается сердце. Вот оно -
начинается! Я уже не доверяю никому, я уже не решаюсь признаться, что я русский.
При пересадке из одной линии трамвая в другую, я брожу в темноте по мокрому
грязному снегу. Неподалеку я различаю фигуру немецкого полицейского. Безо всякой
определенной мысли я подхожу к полицейскому и спрашиваю у него где находится
американский консулат. Полицейский видимо догадывается, что я не немец, и
освещает меня с ног до головы фонариком.
В послевоенной Германии иностранцы, не носящие военной формы или не имеющие
союзного паспорта, являются самыми презренными и бесправными существами. Часто я
видел на улицах Берлина эти бесцельно слоняющиеся фигуры - выброшенные на чужой
берег остатки кораблекрушения.
Полицейский принимает меня за одного из таких иностранцев и смотрит на меня с
подозрением. Он привык что эти люди обычно держатся подальше от полиции. "Мы не
даем подобных справок," - отвечает он, наконец, и еще раз освещает меня
фонариком, колеблясь не спросить-ли мои документы. Хорошо что он не спросил мои
документы. Это избавило его от неприятной неожиданности. Пока что в моем кармане
документы советского офицера, а немецкие полицейские обязаны отдавать честь
советским офицерам.
Полицейский уходит, а в моей груди еще раз поднимается сосущее чувство. Вот
начало того пути, по которому я хочу идти.
Мои мысли переносятся назад. В первые дни после капитуляции, гуляя по Берлину, я
часто надевал гражданское платье. Это давало своеобразное ощущение европейца
среди европейцев. Иногда это приводило к неожиданным результатам. В то время в
немецкой душе тесно переплетались прежнее высокомерие по отношению к другим
нациям с паническим страхом перед русскими. Иногда меня принимали за
"остарбейтера". Взбешенный оскорбительной наглостью забывшегося "юберменша", я
предъявлял ему мое красное удостоверение личности с серпом и молотом, где я был
изображен в военной форме. Затем я совал ему в ноздри дуло пистолета и спрашивал
