Гений скульптора воплотил в бронзе всю тщетность человеческих стремлений. Я
поставил статуэтку на письменный стол и редко обращал на нее внимание.
Теперь я смотрю на черную обезьяну и вижу что она шевелится. Одновременно в моей
голове мелькает досадливая мысль - у меня начинаются галлюцинации. Я стараюсь
отвлечь свои думы в другую сторону, но черная обезьяна не дает мне покоя.
Я пытаюсь думать о прошлом. Еще раз перед моими глазами проходят годы войны,
Красная Площадь и Кремль. Еще раз в моих ушах звучит волчий вой возбужденных
чувств. "Первый из первых, среди лучших из лучших..." - звучит издалека.
"Завтра ты будешь последний среди последних, побежденный среди побежденных," -
звучит где-то совсем рядом. Я поворачиваю голову. Это черная обезьяна смотрит на
меня и шевелит губами.
Я пытаюсь думать о будущем. Передо мною открывается серая пустота, где я не вижу
ничего. Там я должен буду отказаться от всей своей жизни, потерять лицо, уйти в
ничто.
Уйти в ничто... Может быть это можно сделать как-нибудь проще? Я смотрю на
мерцающее маслом тело пистолета, протягиваю руку к нему и машинально играю
предохранителем. Белая точка - красная точка. Теперь нажать спуск. Совсем
просто...
"Посмотри - у тебя грязные пальцы," - шепчет черная обезьяна. - "Завтра тебя
найдут грязным и небритым."
Я смотрю на свой палец, играющий на предохранителе, и вижу грязь под ногтями.
Последние дни я сплю не раздеваясь и забываю следить за собой. Я встряхиваю
толовой. Пустота и одиночество оказываются тяжелее, чем я это мог предполагать.
Я должен продержаться до конца. Осталось еще немного. Так или иначе, скоро все
решится.
Меня угнетает пустота этих дней. Всю жизнь я служил долгу - и сомневался в нем.
Я считал что долг есть производное веры в непогрешимость основного принципа - и
я упорно искал это рациональное зерно. Сегодня я убежден в ложности основного
принципа. Сегодня я потерял веру. Что дальше?
"Ты не потерял, а нашел," - шепчет мне черная обезьяна. - "В отрицании прошлого
ты нашел свое настоящее убеждение и тебя мучает чувство настоящего долга."
Еще раз я переношусь мыслями назад и воспоминаю с каким нетерпением ожидал я
конца войны, как страстно мечтал я о мирной жизни. И вот теперь, когда я могу
уйти в эту мирную жизнь, когда исполняется моя голубая мечта - я бросаю все и
ухожу в обратную сторону. Почему? Я подсознательно чувствую, что причина лежит в
нависшей опасности новой войны. Я чувствую что если-бы не это обстоятельство, то
я, вопреки всему, все-таки вернулся бы на родину и продолжал бы делить с ней все
радости и печали. Возможность войны будит во мне глубокие и противоречивые
чувства. Какая здесь связь?
В тишине комнаты я слышу шепот. Черная обезьяна опять шевелит губами. Она шепчет
мне: "Есть чувства, которые лежат так глубоко в сердце, что ты сам не решаешься
признаться в них. Судьба Германии перед твоими глазами. Теперь ты убежден что
твою родину ожидает подобное будущее. Ты знаешь преступников, которые ведут твою
родину к гибели, и не хочешь быть соучастником этого преступления. Ты уходишь
сегодня, чтобы бороться с ними в твоем завтра. Ты не хочешь признаться в этих
мыслях - они кажутся тебе изменой. Помни, что если два отрицательных понятия
перекрываются, то результат получается положительный. Измена изменнику - это
верность основному принципу. Убийство убийцы - это только добродетель."
От угасающего окурка я прикуриваю новую сигарету и откидываюсь назад в кресле.
Во рту неприятный горький привкус. Бронзовые утята на мраморной пепельнице
утопают в куче окурков. По комнате ползет холодная тишина.
В этой тишине монотонно звучат слова черной обезьяны: "Свободу и родину мало
любить - за них нужно бороться. Ты не видишь иной возможности борьбы, как уйти в
другой лагерь и бороться оттуда. Это твой путь к Родине!"
5.
На семнадцатый день я получил пограничный пропуск. Он был помечен конечной
датой. В течение следующих трех дней я обязан пересечь границу Советского Союза
в Брест-Литовске. Во всяком случае, я не могу оставаться в Карлсхорсте больше
трех дней.
Над Берлином опускались вечерние сумерки, когда в этот день я заехал к знакомому
немцу, директору одного из заводов, где мне часто приходилось встречаться с ним
по служебным делам. Во время этих встреч я нередко вел с директором довольно
откровенные беседы на политические темы. Так и в этот вечер у нас завязался
разговор о будущем Германии. В разговоре я высказал свое мнение, что немцы
слишком радужно смотрят на будущее.
"Вы недооцениваете внутренней опасности," - сказал я, - "Вы слепо ждете конца
оккупации. Даже если советские войска уйдут из Германии, это мало изменит
положение. Предварительно Германия будет связана по рукам и по ногам, продана
оптом и на долгое время."
"Кем?" - спрашивает директор.
"Для этого существует СЕД и народная полиция."
Я знал, что с недавнего времени директор является членом СЕД и что мои слова для
него не совсем приятны. Он посмотрел на меня искоса, помолчал некоторое время,
затем сдержанно произнес: "Многие из членов СЕД и народной полиции в глубине
души думают совсем не то, что хотят оккупационные власти."
"Тем хуже, если они думают одно, а делают другое."
"Пока у нас нет другого выхода, герр оберинженер. Но когда наступит решающий
момент, поверьте мне, СЕД и народная полиция будут делать не то, на что надеется
Москва."
"Желаю Вам успеха," - улыбнулся я.
После некоторой паузы, желая перевести разговор на другую тему, директор
спрашивает: "Ну, а как у Вас идут дела?"
Усталый и промерзший, я только безнадежно махнул рукой и вздохнул: "Я уезжаю в
Москву..."
Директор видимо улавливает разочарование в моем голосе и смотрит на меня
удивленно: "Разве Вы не рады возвращению на родину? На Вашем месте я..."
"Я готов поменяться с Вами местами," - говорю я.
Директор снова бросает на меня взгляд и истолковывает мои слова по своему. "Так
значит Германия нравится Вам больше, чем Россия?" - спрашивает он.
"Она могла-бы нравиться мне, если-бы я не был советским офицером" - отвечаю я
уклончиво.
"Победители завидуют побежденным..." - задумчиво качает головой директор.
Он встает и начинает ходить по комнате, обдумывая что-то. Затем он резко
останавливается напротив меня и говорит: "А почему бы тогда Вам не остаться
здесь?"
"Где - здесь?" - спрашиваю я равнодушно.
"Да поезжайте в другую зону!" - восклицает директор. Он разводит руками,
удивляясь, что я не могу додуматься до такой простой вещи.
"Разве это так просто?" - спрашиваю я, внутренне насторожившись, но сохраняя
безразличный вид.
Директор долгое время молчит. Затем, видимо решившись, он обращается ко мне,
слегка понизив голос: "Герр оберинженер, если только Вы захотите остаться в
Германии, то нет ничего проще, как перейти зеленую границу." Движением руки он
изображает всю легкость перехода границы.
Я еще более настораживаюсь и спрашиваю: "Да, но как на это посмотрят
американцы?"
Директор делает пренебрежительный жест: "А-а-а... Плюньте на этих свиней. Они
нисколько не лучше, чем..." Он прикусывает язык.
Я невольно улыбаюсь. Мне начинает казаться, что директор и член СЕД любыми
путями хочет уменьшить Советскую Армию на одну боевую единицу. Вместе с тем, я
хорошо знаю директора и у меня нет оснований опасаться провокации с его стороны.
Я сижу молча. Если ему так хочется соблазнить меня, пусть расскажет побольше.
"У меня много знакомых в Тюрингии," - продолжает директор. - "Если Вы пожелаете,
я могу дать Вам рекомендательные письма к надежным людям. Они помогут Вам
перейти на ту сторону."
"А как с документами?" - спрашиваю я.
Директор пожимает плечами: "Сегодня каждый третий человек живет по фальшивым
документам."
"А где достать такие документы?"
"У меня есть один знакомый человек. Он будет рад помочь Вам достать документы."
При этих словах директор слегка улыбается и добавляет: "Кстати, этот человек -
офицер народной полиции."
Наконец я решаюсь открыть свои карты. Я меняю тон. Мои слова звучат тяжело,
почти сурово. "Герр директор," - говорю я. - "Вы не осудите меня за мою
сдержанность! Дело, о котором мы говорим, уже давно решено. Если-бы я не
встретил Вас, мне не оставалось ничего другого, как идти на Запад своими
средствами."
Директор молчит некоторое время, затем говорит: "Уже и раньше, встречаясь с Вами
по деловым вопросам, я чувствовал что Вы не такой, как другие. Тем только одно -
давай, давай!" Последние слова он произносит по-русски.
Вспоминая наши предыдущие деловые встречи по вопросам демонтажа и репараций, я
не совсем уверен в искренности его слов.
Мы обсуждаем все подробности. На тот случай, если мне придется задержаться в
Берлине или на случай проверки в дороге, директор обещает достать мне немецкие
документы. Договорившись встретиться на другой день, я покидаю дом директора и
выхожу на улицу. Кругом так-же темно и так-же пронизывающе холодно, как и два
часа тому назад. Но теперь я не ощущаю холода и воздух напоен для меня
живительным ароматом.
На следующий день я снова встречаюсь с директором. С чисто немецкой точностью он
кладет передо мной на стол бланк немецкой кеннкарты. У окна стоит молодой
белокурый немец с военной выправкой. Директор представляет нас. Два человека в
гражданском пожимают друг-другу руки и по привычке щелкают каблуками.
Мы заполняем кеннкарту. У меня невольно появляется горькая усмешка, когда я
смотрю на мое новое имя. Так звали когда-то мою немецкую овчарку. В первый раз в
жизни я делаю дактилоскопический оттиск пальцев. На мою фотографию ложится
немецкая полицейская печать. Мне невольно кажется, что немец, положив печать,
смотрит на меня уже по другому.
Любезность офицера народной полиции простирается так далеко, что он готов ехать
вместе со мной до границы. Он уже взял на несколько дней отпуск. Одновременно он
хочет проведать своих родственников в Тюрингии.
На всякий случай я решаю взять с собой в дорогу одно из моих прежних
командировочных удостоверений в Тюрингию - для выполнения специальных заданий
маршала Соколовского. Кроме того у меня есть мои офицерские документы. Если по
дороге будет проверять немецкая полиция, они увидят советские документы - это
действует на немцев, как змея на кролика. Если будет проверять советский патруль
- в машине будет сидеть человек, потерявший лицо.
Мы договариваемся, что завтра в час дня мой новый знакомый подъедет к
Карлсхорсту на автомашине и позвонит мне по телефону.
Когда я прощаюсь с директором, он спрашивает меня: "А почему, все-таки, Вы,
советский офицер решили покинуть Советский Союз?"
"Потому-же, почему Вы, член СЕД, решили помочь мне, советскому офицеру," -
отвечаю я и крепко жму ему руку.
6.
Утром следующего дня я вскочил на ноги еще в полутьме. Я ощущал необычную
энергию и прилив сил. Сегодня я во что-бы то ни стало должен покинуть
Карлсхорст. Уже двадцать дней прошло с того дня, как я получил роковой приказ.
Дата пограничного пропуска помечена сегодняшним днем. В этот день я должен быть
в Брест-Литовске. Если меня сегодня застанут в Карлсхорсте, мне трудно будет
объяснить причины моего пребывания здесь. Каждая лишняя минута в Карлсхорсте
увеличивает висящую надо мной опасность.
На сегодня я заказал билет и место в московском поезде. Перед тем как покинуть
Берлин, я остановлюсь на Силезском вокзале и зарегистрирую свой отъезд у
военного коменданта. Теперь мне необходимо оставить квартиру в таком состоянии,
как это соответствует человеку, уезжающему в Москву. Я начинаю последние
приготовления.
Я разжигаю печь и уничтожаю содержимое письменного стола. Мною владеет
необъяснимое чувство внутреннего освобождения. Летят в печь пачки документов и
удостоверений с печатями СВА. Тают в огне фотографии - на фоне разрушенного
рейхстага, среди мраморных статуй аллеи победы в Тиргартене, вместе с маршалом
Жуковым и генералом Эйзенхауэр на взлетном поле Темпельгофа. Рассыпаются черным
пеплом письма дорогих и близких людей. Дымом разлетаются последние духовные
связи с прошлым.
Я охвачен жаждой уничтожения. Чувство отречения ото всей своей жизни и
