абсолютная пустота в будущем оставляют во мне лишь одно болезненное желание -
уничтожить все своими собственными руками. Мне не приходит в голову, что
когда-нибудь эти документы могут понадобиться мне, что лучше было-бы оставить их
где-нибудь на хранение. Мне абсолютно безразлично, что будет со мной в будущем.
Сегодня я человек, потерявший лицо - без прошлого, без имени, без родины.
"Ну, так - похороны викинга считать законченными!" - говорю я сам себе, бросая в
огонь последние бумаги.
Я сажусь за письменный стол и пишу последние письма, которые я брошу в почтовый
ящик Карлсхорста. Вероятно никогда в жизни я не буду больше иметь возможность
писать этим людям. В письмах всего одна короткая строчка - "Сегодня выезжаю в
Москву," последний привет и подпись. По моей подписи в частных письмах всегда
можно судить о моем настроении в данный момент. Сегодня подпись ясна, тяжела и
сурова, как приговор. Люди поймут все по подписи.
Я рассчитал в уме все возможные варианты провала и все, что нужно будет делать в
каждом случае. Оружия и патронов у меня достаточно. Единственное, что я твердо
знаю - живым я в руки не дамся.
Этим утром я особенно тщательно выбрился и оделся, даже надушил носовой платок.
В этот день мне понятен обычай моряков, одевающих чистое белье и лучшую форуму,
идя в последний бой. Я вспоминаю фронтовые дни - там я был грубым закаленным
солдатом, не знающим что такое нервы. Сегодня, в первый раз в жизни, я чувствую
внутри что-то, что называется душой.
Долгие дни внутренней борьбы, мучительные поиски выхода, сознание постоянной
опасности не прошли бесследно. Сегодня я чувствую что мои нервы на грани, что
это последняя вспышка. Я знаю, что в определенный момент последует разрядка и
реакция. Только-бы дотянуть до границы - а там лечь и закрыть глаза. Там мне
будет все безразлично. Так или иначе - там я буду живым трупом.
Я смотрю на часы и у меня мелькает тревожная мысль - что если мой проводник
передумает или испугается ехать в берлинский Кремль. Тогда мне не остается
ничего другого, как выйти из дома и, засунув руки в карманы, идти на Запад по
карте. Так или иначе, сегодня все должно решиться. Это сознание успокаивает
меня.
В накинутом пальто я хожу из угла в угол. В комнате пусто и холодно. Звук шагов
раздается непривычно громко по голому полу. Часы бьют двенадцать. До телефонного
звонка остался еще час. Теперь я не думаю ни о чем. Я только жду телефонного
звонка.
Внезапно в напряженную тишину врывается резкий звонок в передней. Я
останавливаюсь и слушаю. Я уже несколько дней не отзываюсь на звонки и не
открываю двери. Звонок снова звучит - долго и требовательно. Значит кто-то
знает, что я дома.
Я опускаю правую руку в карман пальто и опять слушаю. Звонок звучит еще резче,
еще требовательнее. Деланно неторопливым шагом, не вынимая руки из кармана, я
выхожу в переднюю. Левой рукой я открываю дверь - и моя правая рука крепче
охватывает рукоять пистолета.
В сером полусвете зимнего дня передо мной стоит человек в форме МВД. Я смотрю на
него невидящими глазами и чувствую как дуло пистолета поднимает подкладку
кармана. Человек стоит молча и не шевелится. Я делаю над собой усилие и смотрю в
лицо человека. До моего сознания медленно доходит, что передо мной Андрей
Ковтун. Он не заходит, как обычно, а стоит неподвижно, словно не решаясь. Так
проходит несколько мгновений.
"Можно к тебе?" - говорит, наконец, Андрей.
Я молчу. Откуда он узнал, что я еще здесь? Зачем он пришел? Я не хочу чтобы
кто-нибудь видел сейчас мою квартиру. Здесь много мелочей, несоответствующих для
человека, уезжающего в Москву. Я еще раз смотрю на Андрея. Во всей его фигуре
застыла необычайная молчаливая просьба.
"Заходи!" - говорю я коротко.
Я отступаю в сторону так, что ему можно пройти только в кабинет. Он идет вперед
и старается не смотреть по сторонам. Походка у него вялая и неуверенная. Бросив
взгляд на лестницу, я закрываю дверь, поворачиваю ключ в замке и кладу его в
карман. Тяжелый пистолет бьет меня по бедру. Я перекладываю его во внутренний
боковой карман.
Андрей грузно опускается в свое обычное кресло. Я не знаю о чем нам говорить и,
чтобы делать что-то, включаю электрический камин. При этом я бросаю взгляд за
окно и убеждаюсь, что машина Андрея пуста.
"Так ты уезжаешь?" - чужим голосом оговорит Андрей.
"Да."
"Когда?"
"Сегодня."
"Значит ты не хотел проститься со мной?!"
Наступает неловкая пауза. Андрей не ожидает моего ответа. Он закидывает голову
на спинку кресла, смотрит в потолок, потом закрывает глаза. Он сидит в шинели и
фуражке, даже не сняв перчаток. Только теперь мне приходит в голову, что мы не
пожали друг другу руки.
Я бросаю взгляд на часы, на телефон, затем снова смотрю на Андрея. После нашей
поездки в Москву я очень редко встречался с ним. Мне казалось, что он сам
избегает этих встреч. Теперь мне бросается в глаза как изменился Андрей за это
время. Лицо его осунулось, постарело, скулы обтянуты блестящей кожей. На лице
застыло выражение, какое бывает у неизлечимо больных людей. На всей его фигуре
лежит печать безнадежной усталости.
Проходят минуты. Андрей сидит не шевелясь и не открывая глаз. Я смотрю через
окно на улицу и бесцельно выстукиваю по полу.
"Может быть я мешаю тебе?" - спрашивает Андрей тихо. В первый раз я слышу в его
голосе неуверенность, почти беспомощность.
Меня охватывает чувство жалости. Я вижу что от Андрея осталась одна оболочка. И,
вместе с тем, я не доверяю ему, мне не дает покоя его форма МВД. Я щупаю ключ в
кармане и мельком гляжу на улицу. Если в этот момент за мной придут - я выпущу
первую пулю в Андрея.
В этот момент в передней снова раздается звонок. Звонок короткий и
нерешительный. Так неуверенно может звонить лишь незнакомый. Я иду в переднюю и
открываю дверь. Передо мной стоят на пороге две маленьких безмолвных фигурки. Я
вижу бледные детские лица и синие замерзшие ручонки. Это дети беженцев.
"Клепа..." - непривычно звучит русское слово из уст немецких детей. "Клепа..." -
еще тише повторяет вторая фигурка. В глазах детей нет ни просьбы, ни ожидания -
только детская беспомощность. Судорога перехватывает мне горло. Жалкие фигурки
кажутся мне видением того мира, куда я иду.
Я молча делаю детям знак войти, нахожу на кухне мой старый солдатский мешок и
набиваю его тем, что оставалось в доме. Взявшись за лямки, дети с трудом тащат
мешок к двери. Я провожаю их.
Закрывая дверь, я слышу за моей спиной невнятное бормотание Андрея: "Это не
спроста... Это знамение..." Я удивленно смотрю на него. Он опускает голову и,
избегая встречаться со мной взглядом, шепчет: "Их Бог послал."
Дети уходят. Андрей снова опускается в свое кресло. Стрелки часов показывают
половину первого.
Я вспоминаю, что я еще ничего не ел сегодня. Я должен иметь силы на дорогу. Я
делаю несколько бутербродов и, преодолевая чувство тошноты, заставляю себя есть.
Вторую тарелку я ставлю перед Андреем.
Перегибаясь через стол, я замечаю что глаза Андрея устремлены на меня со
странным выражением. Они устремлены в одну точку. Я следую его взору. Пола моего
пальто распахнулась и из внутреннего кармана выглядывает рукоять парабеллума. Я
ощущаю как во рту у меня становится сухо.
Советские офицеры при демобилизации в Советский Союз обязаны сдавать все
имеющееся у них оружие. Попытка провезти оружие через границу карается самыми
суровыми наказаниями. Поэтому никто не едет домой с пистолетом в кармане. Майор
Государственной Безопасности должен знать это лучше, чем кто другой.
Незаметным движением я запахиваю пальто и искоса смотрю на Андрея. В его зрачках
нет удивления и лицо совершенно спокойно. По комнате ползет гнетущая тишина и
холод. Стрелки часов приближаются к назначенному часу.
"Мы, наверное, не увидимся с тобой больше," - нарушает тишину голос Андрея. Его
слова звучат не как вопрос, а как ответ собственным мыслям.
"...и ты не хотел проститься со мной," - говорит Андрей и в его голосе слышится
грусть.
Я молчу и делаю вид, что не слышу его слов.
"Всю жизнь я не доверял тебе," - медленно и тихо звучат слова моего друга
детства. - "Когда я поверил тебе - ты не доверяешь мне..."
Его слова режут мне по сердцу, но я не могу ничего ответить. Я знаю только одно
- сейчас будет телефонный звонок и если кто станет мне на пути - я буду
стрелять. Если это будет Андрей - я убью его.
На секунду мой мозг пронизывает мысль - откуда Андрей узнал, что я здесь, что я
уезжаю сегодня. За эти долгие дни было много возможностей... Может быть он узнал
это по своей служебной линии? Может быть у него в кармане ордер на арест?
Усилием воли я гоню от себя эти мысли, встаю и хожу по комнате.
Словно в ответ моим мыслям слышится голос майора Государственной Безопасности:
"Не сердись, что я пришел к тебе..."
Как капли воды тикают часы.
И тихо, едва слышно, звучат слова Андрея: "Если-бы не пришел я, к тебе пришли бы
другие..."
Я хожу по комнате, время от времени бросая взгляд на часы.
"Может быть тебе нужна моя машина?" - спрашивает Андрей.
"Нет. Спасибо..."
"Так ты, значит, уходишь, а я остаюсь," - звучит голос майора Государственной
Безопасности. - "Я принесу больше пользы, оставаясь на своем посту... Если когда
будешь меня вспоминать, Гриша, помни... я делаю, что могу."
Снова в холодной комнате повисает тишина. В окно смотрит пасмурный зимний день.
Ясно слышно тиканье часов.
"Может быть ты оставишь мне что-нибудь на память?" - нарушает тишину голос
Андрея. Он звучит до странности неуверенно, почти жалобно.
Я оглядываюсь кругом в пустой комнате. Мой взгляд останавливается на черной
обезьяне, скорчившейся на письменном столе. Я пристально смотрю на нее, словно
ожидая, что она пошевелится.
"Возьми это!" - киваю я головой на бронзовую фигуру.
"Над миром сидит черная обезьяна," - бормочет Андрей. - "Так вот стремишься к
хорошему, чистому... А потом видишь, что все это грязь..."
Как выстрел пистолета звенит телефон на столе. Я сдерживаю свою руку и не
торопясь снимаю трубку. Издалека слышится голос:
"Der Wagen ist da!"
"Jawohl!" - отвечаю я коротко.
"Ну... Я должен ехать!" - говорю я Андрею.
Он с трудом поднимается с кресла, деревянным шагом идет в переднюю. Я следую за
ним. С усилием, как-будто он смертельно устал, Андрей оправляет измятую шинель.
Воротник шинели зацепился за золотой погон кителя и не дает натянуть рукав.
Андрей смотрит на погон. Затем он с такой силой рвет шинель, что погон с треском
ломается.
"Крылья... холопа!" - медленно и тяжело падают в тишине слова Андрея. Он
произносит их с такой непередаваемой горечью, что я невольно содрогаюсь.
"Желаю тебе счастливого пути!" - говорит Андрей и протягивает мне на прощанье
руку. Я пожимаю его руку. Он смотрит мне в глаза, хочет сказать что-то, затем
только еще раз крепко встряхивает мою руку и спускается по ступенькам. Я смотрю
ему вслед, но он не оборачивается.
Я стою и слушаю, как замирает вдалеке шум автомашины. Проходит несколько минут.
Время идти мне. Я уже раньше отдал ключи от квартиры и мне остается только
захлопнуть дверь. Я немного задерживаюсь на пороге, затем с силой хлопаю дверью.
Пробую ручку. Дверь закрыта накрепко. Пути назад нет.
Я поворачиваюсь и иду навстречу будущему...
Цена свободы
Дополнение ко 2-му изданию книги "Берлинский Кремль"
Многие читатели "Берлинского Кремля" интересовались: "А что же было потом?"
Когда я это им рассказывал, они восклицали: "Боже, ведь это ж так интересно!
Почему же вы этого не описали?"
Вот я и решил теперь описать то "интересное", чего я не описывал раньше.
Если сегодня, в 1971 году, какой-нибудь советский турист, матрос или кагэбэшник
спрыгнет с поезда или парохода, то его сразу тащат в Америку. Чтобы в порядке
психологической войны покричать в прессе, что он избрал американскую свободу.
Этак даже дочку Сталина в Америку притащили.
Это потому, что сейчас США и СССР официально враги. А когда я избирал свободу, в
1947 году, они были официально друзья и союзники. И никакой псих-войны еще не
