чем это пахнет.
Немец явно ощущал запах далекой Сибири. По немецким понятиям, где солдатский
мундир считается почетней бобровой шубы, советский офицер в гражданском платье
мог быть только одним - ужасным агентом ужасного Ге-Пе-У. Немец уже видел себя в
компании сибирских медведей тоже с серпом и молотом на лбу. Побелев от страха,
он слезно умолял меня пожалеть его фрау и маленьких киндер. Я пугался что с
человеком сделается разрыв сердца, совал ему в рот сигарету и поспешно уходил.
Мне было неприятно это сочетание безграничной наглости и раболепия.
Теперь мне приходится вспоминать об этом. Там, куда я иду, у меня не будет ни
пистолета, ни могущественного документа, определяющего сегодня мое место в
жизни.
Приехав в Карлсхорст и открывая ключом дверь моей квартиры, я слышу
надрывающийся звон телефона. Это звонит кто-то из моих товарищей. Я не снимаю
трубки. Я не хочу видеть никого. Я должен остаться один, чтобы подвести
результаты и обдумать дальнейшее.
Снова я хожу из угла в угол и не могу найти себе место. Итак, попытка войти в
контакт с союзниками окончилась неудачей. В действительности все выглядит не так
просто, как это кажется на первый взгляд. Единственный результат - теперь мне
ясно, что я должен идти на свой собственный страх и риск.
Пытаясь войти в контакт с союзниками, я интересовался не столько формальным
выполнением поставленной задачи, как принципиальной стороной дела. Мне известно
что между американским военным губернатором Мак-Нарней и советским командованием
существует секретное соглашение, по которому обе стороны взаимно обязуются
выдавать дезертиров. Англичане более предусмотрительны и они не заключали
подобного договора. Но эта предусмотрительность служит малой гарантией для
человека, посвященного в обычаи военной разведки. Хотя я демобилизован и, таким
образом, не являюсь дезертиром, одновременно с этим, у меня не написано на лбу,
что я политический эмигрант.
Советские военные власти со своей стороны принимают соответствующие меры. Во
всех случаях бегства советское командование обвиняет беглеца в тяжелых
криминальных преступлениях и затем требует его выдачи на основании международной
практики выдачи уголовных преступников. Близкое знакомство с подполковником
Орловым (подполковник Орлов известен тем, что в 1948 году он росчерком пера
отменил приговор советского Военного Трибунала по делу пяти берлинских юношей.
Эти юноши были приговорены Военным Трибуналом к 25 годам каторжных работ каждый
за срыв советского флага на Бранденбургских Воротах во время политической
демонстрации. Приговор и его последующая отмена характерны для советской юстиции
- сначала дать устрашающий приговор, а затем отменить его, использовав все в
пропагандных целях), главным военным Прокурором СВА, позволяет мне хорошо
разбираться в этих вопросах.
В таких условиях понятно, почему я пытался предварительно восстановить связь на
Запад. Это естественно придет в голову каждому человеку. Но это внешняя сторона
проблемы. Есть еще и другая сторона, о которой я не подумал.
Я хожу из угла в угол и мои собственные поступки последних дней начинают
казаться мне непростительной глупостью. Я не должен терять чувства
действительности. Категорическое сознание разрыва с прошлым слишком повлияло на
меня. Я отрекся от своей жизни и как слепой котенок сунулся в новый мир.
Болезненное отрицание одной половины мира породило во мне ошибочное
представление, что вторая половина мира безупречна. Я должен трезво смотреть
фактам в лицо.
Я считаю себя инженером и забыл о том, что я офицер советского генштаба,
прошедший высший шлиф кремлевской школы. Ведь с таким-же успехом я могу сейчас
вернуться в Москву и месяцем позже поехать заграницу в аппарат военного атташе -
командовать целым штабом тайных агентов, покупать и продавать тех, у кого я
сегодня ищу убежища.
Я, не доверяющий всем и каждому, хочу доверия к себе! Кто поверит мне, когда я
сам не знаю что со мной происходит. Я чувствую только одно - во мне лопнула
пружина и механизм негоден. Разве я имею право на доверие? Я - заблудившийся
сталинский волчонок?!
Шагая по комнате, я слышу слова: "Непростительная глупость, товарищ Климов!" Я
вздрагиваю и замечаю что эти слова я сказал вслух.
Я хотел восстановить контакт с союзниками. Хорошо, что из этого ничего не
получилось! Мне, больше чем кому-либо, должны быть известны общепринятые правила
войны в темноте. Хорошо встречают лишь того, кто заслужил доверие. Как это
доверие заслуживается, мне тоже хорошо известно. Человеком интересуются до тех
пор, пока он может принести пользу. Если его считают достаточно глупым, то
используют в пропагандных целях. После этого его выбрасывают на помойную яму.
При случае беглецов обменивают на своих засыпавшихся агентов. Все это делается
тихо и без шума. И я хотел идти по этому пути?
"Плохо Вы усвоили мои уроки, товарищ Климов!" - звучит в моих ушах голос
генерала Биязи.
Я знаю, что советская разведка под видом беглецов часто засылает на Запад своих
агентов. Их маскируют так, что в течение долгих лет они не проявляют себя. Запад
знает об этом. Правда, мне известна также инструкция, где в этих случаях, как
правило, рекомендуется не пользоваться людьми русской национальности. С одной
стороны русские возбуждают открытое подозрение, с другой стороны советская
власть меньше всего полагается на советских людей. Но эта деталь неизвестна на
Западе. И в таких условиях я, офицер советского генштаба, хотел сказать, что я
есть я?
Внутренний разрыв с миром лжи пробудил во мне болезненную тягу к правде. Я искал
доверия. К чему мне их доверие? Мне нужно только одно - чтобы меня оставили в
покое. Я не знаю, что я буду делать дальше. Я только отрекся от всего. У меня в
душе пусто. Я должен иметь передышку, чтобы найти новое содержание жизни.
Во мне всё больше и больше зреет решение - я должен исчезнуть, потерять лицо. До
тех пор, пока я не найду нового лица.
Я подвел черту под мое прошлое. Я не думал о будущем. Первая попытка войти в
контакт с другим миром заставляет меня задуматься о будущем. Я стараюсь привести
в систему все стоящие передо мной возможности.
Теперь я свободен от присяги и по правилам международной этики я свободен идти
куда хочу. Я хочу отказаться от советского паспорта и стать бесподданным
политическим эмигрантом.
Если ты хочешь быть политическим эмигрантом, ты должен отказаться от советского
паспорта и не отказываться от твоей страны. Это означает, что ты отказываешься
от всякой правовой защиты могущественного государства. Ты стоишь голый и
безоружный в том несовершенном мире, где считаются лишь с тем, кто силен - пусть
это будет оружие в твоих руках, деньги в твоем кармане или танковые дивизии за
твоей спиной. Сегодня Кремль восстановил против себя весь мир. Люди окружающего
мира, затаив страх и недоверие, с лицемерной улыбкой будут пожимать руку тех,
кто имеет советский паспорт, а свои бессильные чувства будут изливать на тебя,
потому что у тебя этого паспорта нет. Это одно лицо эмиграции.
Жизнь на чужбине не легка. Я видел примеры. Я часто встречал в Берлине
заслуживающих сожаления людей. Они говорили по-русски, но боялись разговаривать
со мной. Иногда они охраняли мою автомашину около театра и были благодарны,
когда я им давал пачку сигарет. Это второе лицо эмиграции.
Конечно, есть другой выход - простой и легкий. Для этого нужно отказаться от
своей страны, от своего народа, от самого себя - нужно врасти в новую среду,
жить ее содержанием и ее интересами, я не обвиняю таких людей, но они не
возбуждают во мне симпатии.
Таковы для меня аспекты и возможности нового мира. Такова цена свободы!
Глубоко за полночь хожу я по комнате. Мертвая тишина царит в доме. Спит
Карлсхорст. Кругом необъятное море чужого мира. Я чувствую его холодное
безразличное дыхание.
Наконец, не раздеваясь, я ложусь на кушетку, засовываю пистолет под голову и
засыпаю.
4.
Проходит еще несколько дней. Все это время я живу двойной жизнью. Первую
половину дня я провожу в Карлсхорсте - сдаю служебные дела, оформляю бумаги для
отъезда в СССР, выслушиваю поздравления и пожелания знакомых. Я вынужден делать
вид человека, радующегося предстоящему возвращению домой, должен меняться
адресами с обещанием писать из Москвы. Вторую половину дня я рыскаю по зимнему
Берлину - навещаю моих немецких знакомых, незаметно зондирую почву. Мне нужно
знать пути, которыми идут люди на Запад.
День за днем проходит безрезультатно. Обычный срок оформления к отъезду - три
дня. Я провел уже две недели.
Чем больше уходит время, тем тяжелее становится мне вести двойную игру. Я
начинаю замечать, что мои нервы не выдерживают напряжения. Все чувства
ненормально обострены. Знакомые, встретив меня на улице, спрашивают чем я болен.
Я ссылаюсь на грипп. Я почти ничего не ем. Вид пищи вызывает во мне ощущение
тошноты. Тело наполнено необычайной легкостью. Временами эта легкость переходит
в припадки непреодолимой слабости. Незаметно для себя я засыпаю в трамвае или
сидя за столом.
С каждым днем мое пребывание в Карлсхорсте становится все опаснее. Мне
приходится считаться с возможностью провала и принимать меры предосторожности.
Советские офицеры в Германии часто собирали трофейное оружие. Также и у меня в
доме целая коллекция оружия. Теперь я вспомнил о нем.
Я вытащил из угла шкафа немецкий автомат. Набив рожок патронами, я повесил
автомат на вешалке у двери, прикрыв его шинелью. Поблизости я положил несколько
запасных рожков и ящик с патронами. Это на тот случай, если меня попытаются
арестовать на квартире. Затем я зарядил свой крупнокалиберный парабеллум,
сохранившийся у меня еще с фронта.
На следующий день я поехал в окрестности Берлина и, заведя автомашину в заросли
леса, начал методично, как на стрелковом полигоне, проверять оружие. Короткие
автоматные очереди вспарывали морозную тишину зимнего вечера. Тяжелые пули
парабеллума рвали сочное тело молодых сосенок. Осечки быть не должно! Все что
угодно - но только не оказаться в беспомощном положении. Я не думал много, я
боялся только одного - осечки.
Так проходили дни. В один из этих дней, после очередных бесплодных блужданий по
Берлину, я усталый и расстроенный вернулся поздно вечером домой. Меня охватила
апатия. Видимо, мне не остается ничего другого, как идти на Запад вслепую, в
надежде затеряться среди немецких беженцев.
Я сел за письменный стол. Мне не хотелось ни кушать, ни пить. Зато мне до боли
хотелось иметь рядом с собой какое-либо живое существо, с кем я мог бы
поделиться своими мыслями. Я чувствовал бесконечную усталость и опустошенность.
Человек, потерявший лицо. Человек остался один.
Я вспоминаю, что после поездки в лес я не почистил оружие. Чтобы отвлечься от
гнетущих мыслей, я принимаюсь за смазку пистолета. Это на время успокаивает
меня. На столе раз за разом звонит телефон. Я не отзываюсь и продолжаю свое
занятие.
В окно смотрит черная ночь. Вся комната погружена в полумрак. Лишь на письменном
столе горит яркая лампа под абажуром. В желтом пятне света холодно поблескивает
маслянистое тело пистолета. Я бесцельно смотрю на безжизненный кусок металла и
не могу отвести от него глаз. Мерцающий блеск притягивает меня к себе, зовет и
подсказывает.
Я пытаюсь оторваться от пистолета и оглядываюсь кругом. Кругом меня тишина. В
этой напряженной тишине мне чудится слабый шорох. Где-то совсем рядом. Я ищу
этот звук и мое внимание привлекает согнутая темная фигура в углу письменного
стола. Там на грани между светом и полутьмой сидит скорчившись черная обезьяна.
Она сидит и смотрит на меня. Смотрит и шевелит губами.
Когда-то один из моих знакомых подарил мне большую бронзовую статуэтку. На
квадратном пьедестале черного мрамора набросаны кучей свитки пергамента, книги и
реторты - материальные символы человеческой мысли. На всем этом с важным видом
восседает на корточках отвратительная звероподобная обезьяна. Она держит в
волосатой лапе хрупкий человеческий череп и созерцает его с тупым любопытством.
