Астронавтики. (Тогда еще существовали всякие почетные
титулы, хотя никто уже не придавал им значения.)
- Я говорю из Женевы, - начал генерал Стайн, - на мою
долю выпало сделать важное сообщение. Последние девять
месяцев проходил ответственейший эксперимент. Мы держали
его в секрете, считаясь с непосредственными участниками
опыта и не желая пробуждать ненужных надежд или опасений.
Вы помните, еще недавно многие специалисты вообще не верили,
что человек сможет жить в космосе; и на сей раз нашлись
пессимисты, они сомневались, удастся ли сделать следующий
шаг в покорении вселенной. Теперь доказано, что они
ошибались: разрешите представить вам Джорджа Джонатана
Хатчинса, первого Уроженца Космоса.
Последовал щелчок - какое-то переключение, - затем пауза,
непонятные шорохи и шепот. И вдруг на всю Луну и половину
Земли - звук, о котором я обещал вам рассказать, самый
поразительный звук, какой мне довелось слышать за всю свою
жизнь.
Это был слабый плач новорожденного младенца, первого в
истории человечества, который родился вне Земли! В полной
тишине, воцарившейся в контрольном центре, мы поглядели
сперва друг на друга, потом на корабли на сияющей равнине.
Всего несколько минут назад нам казалось, что на свете нет
ничего важнее их. И вот им пришлось отступить перед тем,
что произошло в Медицинском Центре - и что будет в грядущих
веках происходить миллиарды раз в бесчисленных мирах.
Вот тогда-то, уважаемые друзья, я почувствовал, что
человек действительно утвердился в космосе.
Артур Кларк
Созвездие Пса
Перевод Л. Жданова
Неистовый лай в первый миг только раздосадовал меня. Я
повернулся на другой бок и сонно буркнул:
- Замолчи, глупая собака.
Но дремота длилась лишь долю секунды; тут же я совсем
очнулся, вернулось сознание, и с ним пришел страх. Страх
одиночества, страх безумия.
Я боялся открыть глаза, боялся увидеть. Рассудок говорил
мне, что еще ни одна собака не ступала на поверхность этого
мира, что между мной и Лайкой - четверть миллиона миль в
пространстве, больше того - пять лет во времени.
- Тебе приснилось, - сердито сказал я себе. - Не будь
идиотом, открой, глаза! Крашеные стены - вот все, что ты
увидишь.
Разумеется, так и было. Крохотная кабина пуста, дверь
плотно затворена. Я был наедине со своими воспоминаниями,
во власти неясной печали, которая часто овладевает
человеком, когда яркий сон сменяется тусклой
действительностью. Ощущение утраты было настолько горьким,
что хотелось снова уснуть. Хорошо, что я устоял: в тот миг
сон был равносилен смерти. Но я не подозревал этого еще
пять секунд - целую вечность, которую я провел на Земле, ища
утешения в прошлом.
Откуда взялась Лайка, так и не удалось установить, хотя
сотрудники обсерватории расспрашивали знакомых, а я поместил
несколько объявлений в газетах Пасадены. Я нашел ее -
одинокий, брошенный комок шерсти - на обочине шоссе летним
вечером, направляясь в Паломар. Я не любил собак, вообще не
любил животных, но нельзя же бросить беспомощное маленькое
существо на произвол судьбы, которую олицетворяли
стремительные автомашины. Подавляя отвращение и жалея, что
нет перчаток, я подобрал ее и затолкал в багажник. Мне
вовсе не хотелось рисковать обивкой моей новенькой машины, а
в багажнике собака, как мне казалось, не могла натворить
большой беды. Я ошибся.
Остановив машину возле "Монастыря" (жилой дом для
астрономов, где мне предстояло провести следующую неделю), я
без особого восторга изучил свою находку. Сперва- то я
думал отдать щенка сторожу, но тут песик заскулил и открыл
глаза. Он смотрел так беспомощно, так доверчиво... Словом,
я передумал.
После я иногда жалел об этом, правда, недолго. Я и не
подозревал, сколько хлопот может доставить подрастающий пес,
намеренно и нечаянно. Счета за чистку и починку росли;
особенно страдали мои носки и "Астрофизический журнал". Но
в конце концов Лайка научилась вести себя и дома, и в
обсерватории; мне кажется, из всех собак только она одна
побывала внутри купола, где помещался двухсотдюймовый
телескоп. Там она могла часами тихо лежать в укромном
уголке, а я занимался наладкой в своей клетушке; ей
достаточно было слышать мой голос. Другие астрономы не
меньше моего привязались к ней (имя "Лайка" предложил наш
физик, старик Андерсон), но с самого начала она была моей
собакой и больше никого не слушалась. Да и мне она не
всегда подчинялась.
Это было великолепное животное, почти чистокровная
восточноевропейская овчарка. Видимо, из-за этого "почти" ее
и бросали. (До сих пор злюсь, как вспомню, а может быть,
это зря, ведь я не знаю, как было дело.) Если не считать
двух темных пятен над глазами, она была дымчато-серой, с
мягкой, шелковистой шерстью. Когда уши торчали, ока
казалась необычайно умной и внимательной. Обсуждая с
коллегами типы спектров или эволюцию звезд, я готов был
поверять, что Лайка следит за нашей беседой.
Я по сей день не могу понять, почему она так привязалась
ко мне; даже среди людей у меня друзей очень мало. И,
однако, когда я после долгого отсутствия возвращался в
обсерваторию, она выходила из себя от восторга, прыгала на
задних лапах, опираясь передними на мои плечи (она шутя
дотягивалась до них), и радостный визг совсем не вязался с
могучим ростом Лайки. Уж я старался не уезжать надолго; в
дальние путешествия нельзя было взять с собой собаку, но в
коротких поездках она почти всегда меня сопровождала. Лайка
была со мной и в тот раз, когда я поехал на север, чтобы
участвовать в этом злополучном семинаре в Беркли.
Нас приютили мои друзья по университету. При всей их
учтивости было очевидно, что их не радует присутствие в доме
такого чудовища. Я заверил хозяев, что Лайка ведет себя
безупречно; с большой неохотой они разрешили мне держать ее
в комнате.
- Сегодня ночью вы можете не бояться грабителей, - сказал
я.
- В Беркли грабителей нет, - последовал ответ.
Но среди ночи мне на миг почудилось, что они ошиблись.
Меня разбудил яростный визгливый лай, я слышал от Лайки
такое только раз - когда она впервые увидела корову и не
могла понять, что это такое. Бранясь, я сбросил одеяло и
нырнул во мрак незнакомого дома. Главное - утихомирить
Лайку, не дать ей разбудить хозяев, если только я не
опоздал. Грабитель, конечно ж, давно удрал. Я от души
надеялся, что это так...
Несколько секунд я стоял возле выключателя на лестничной
площадке. Зажигать или не зажигать? Наконец, я рявкнул:
"Молчи, Лайка!" - и нажал кнопку; холл внизу озарился ярким
светом.
Лайка неистово скреблась в дверь и продолжала визгливо
лаять.
- Если тебе надо погулять, - сердито сказал я, - вовсе не
обязательно поднимать такой шум!
Я спустился, отодвинул задвижку, и собака ракетой
вырвалась наружу.
Было тихо, безветренно, лунный серп боролся с
сан-францисским туманом. Стоя в светлой мгле, я смотрел
через залив на огни города и ждал Лайку, чтобы отчитать ее
по заслугам. Я все еще ждал, когда - во второй раз в
двадцатом столетии - пробудились от спячки здешние подземные
силы.
Как ни странно, я не испугался, во всяком случае, в
первый миг. Помню, прежде чем я осознал угрозу, две мысли
мелькнули у меня в голове. "Уж эти геофизики, - сказал я
себе, - могли бы хоть как-то предупредить нас". И удивился:
"Вот не думал, что от землетрясения такой шум!".
Почти одновременно до меня дошло, что толчок незаурядный.
О том, что было дальше, предпочитаю не вспоминать. Только
на следующий день спасателям удалось увезти меня: я
отказывался расстаться с Лайкой. Глядя на рухнувший дом, в
котором лежали тела моих друзей, я знал, что обязан ей
жизнью. Но разве можно было требовать от пилотов вертолета,
чтобы они это понимали? Не упрекну их и за то, что они
сочли меня обезумевшим, ведь столько несчастных бродило
среди обломков и пожарищ.
С той поры мы разлучались разве что на несколько часов.
Мне говорили - и я охотно верю этому, - что я все меньше и
меньше интересовался обществом людей, хотя и не стал
отшельником или мизантропом. Звезды и Лайка заполняли все
мое рабочее время и досуг. Мы подолгу гуляли вместе по
горам, это было самое счастливое время моей жизни. И лишь
одно облако омрачало горизонт: я знал, в отличие от Лайки,
что счастью скоро придет конец.
Переброска готовилась уже больше десяти лет. Еще в
шестидесятых годах было признано, что Земля - неподходящее
место для астрономической обсерватории. На Луне даже
малогабаритные навигационные приборы намного превзошли
возможности всех телескопов, которые глядели в космос сквозь
мрак и мглу земной атмосферы. Исчерпалась история.
Маунт-Вильсон. Паломара. Гринвича и других славных
обсерватории. Для обучения они еще годились, но границы
исследования надо было переносить в космос.
И я должен переехать. Мне уже предложили должность
заместителя директора обсерватории Фарсайда. В несколько
месяцев я решу проблемы, над которыми бился много лет. За
пределами атмосферы я узнаю, что значит быть слепым, который
вдруг обрел зрение.
Конечно, нечего было и говорить о том, чтобы взять с
собой Лайку. На Луну допускались только подопытные
животные; наверное, пройдет еще не один десяток лет, прежде
чем можно будет заводить там любимцев, да и то понадобится
целое состояние, чтобы доставить их туда и прокормить. Я
подсчитал, что моего - совсем неплохого - жалованья никак не
хватит: Лайка привыкла съедать два фунта мяса В день.
Выбор был предельно прост. Я мог остаться на Земле,
отказавшись от ученой карьеры. Или отправиться на Луну,
отказавшись от Лайки.
В конечном счете, она была всего лишь собака. Десяток
лет и Лайка умрет; к этому времени я могу достичь зенита
своей ученой карьеры. Ни один здравомыслящий человек не
стал бы колебаться, все же я колебался, и если вы до сих пор
не поняли, почему, то никакие мои слова не помогут.
Приговор был вынесен заочно. До последней недели я не
мог решить, как поступить с Лайкой. И когда доктор Андерсон
вызвался присмотреть за ней, я вяло согласился, забыв даже
как следует поблагодарить. Старый физик и его жена с
первого дня полюбили Лайку; боюсь, я показался им человеком
бесчувственным и бессердечным. А ведь было как раз
наоборот.
Мы в последний раз прошли с ней вместе по холмам, затем я
молча вручил собаку Андерсонам и больше ее не видел.
Вылет задержался почти на сутки, ждали, пока уймется
сильное магнитное возмущение, да и то активность поясов
Ван-Аллена была настолько велика, что мы выходили через
"трубу" над Северным полюсом. Невесомость всегда неприятна,
а в придачу мы все осовели от антирадиационных медикаментов.
Когда я снова стал интересоваться окружающим, корабль был
уже над Фарсайдом; не увидел я, как Земля ныряет за
горизонт. Да я и не очень-то жалел об этом, мне тогда
совсем не хотелось вспоминать прошлое, я предпочитал думать
только о будущем. Меня преследовало чувство вины: я
покинул существо, которое меня любило, верило в меня. Чем я
лучше тех, кто бросил щенка на обочине пыльного Паломаросого
шоссе?
Весть о том, что она умерла, пришла через месяц. И
никакой видимой причины, Андерсоны делали для нее все, и они
сильно горевали. Просто Лайке не хотелось жить. Несколько
дней я сам думал о смерти, но труд - великое лекарство, а
моя программа развивалась полным ходом. Забыть Лайку я не
мог, но постепенно воспоминания перестали причинять боль.
Почему же они с такой силой вернулись теперь, пять лет
спустя, на обратной стороне Луны? - Я пытался понять, в чем
дело; вдруг все здание вздрогнуло, точно от могучего удара.
Дальше я действовал не размышляя, руки сами закрыли
гермошлем аварийного скафандра, когда опоры подались и стена
распахнулась, выпустив на волю взвизгнувший воздух.
Благодаря тому, что я автоматически нажал кнопку Общей
тревоги, мы потеряли всего двоих, хотя толчок - самый
сильный из всех, зарегистрированных на Фарсайде, - разрушил
все три герметических купола обсерватории.
