мог воспользоваться другой дверью, для того чтобы выйти за ней на
улицу. Вполне возможно, что он до сих пор продолжает за ней
следить и гнаться, дожидаясь удобного момента чтобы напасть. При
том, что она тащится только на десяти милях в час, любой более-
менее настойчивый преследователь мог настигнуть ее без особого
труда.
Она быстро взглянула в зеркало заднего вида, лишь только для
того чтобы убедить себя, что подобные идеи есть не что иное как
порождение легкой паранойи, возникшей вследствие истощения сил и
моральной усталости, и в тот же миг ее сердце сделало перебой. Ее
левая рука отпустила руль и упала на колени прямо поверх правой
больной руки. Боль, наверняка, была ужасная, но она не слышала
никакой боли - совершенно ни малейшей.
Незнакомец сидел на заднем диване _мерседеса_, при этом его
поразительно длинные рука были прижаты по сторонам к его
вытянутому черепу, как у обезьянки, которая ничего не слышит.
Темные провалы глаз рассматривали ее с выражением нечеловеческого
интереса.
Ты видишь... я вижу... МЫ видим... всего лишь тени! _
закричала на нее Тыковка, но крик ее был сильно приглушен
расстоянием; казалось, что ее верная подруга была унесена на
другой конец вселенной.
При том, что это была неправда. Потому что не только игру
теней наблюдала она на заднем сидении. Сидящее там существо было
сплетено из теней, это так, но никак не сделано их них. Она
отчетливо видела его лицо: выпирающие надбровные дуги, круглые
черные провалы глаз, тонкий как лезвие нос, бесформенные губы.
- Джесси! - экстатическим шепотом сказал ей космический
ковбой. - Нора! Руфь! Вы теперь мои! Тыковка!
Ее глаза, прикованные к зеркалу заднего вида, увидели как
пассажир заднего диванчика начал медленно наклоняться вперед,
увидела как его распухший лоб приблизился к ее правому уху, словно
a{ существо решило поведать ей какую-то тайну. Она увидела, как
пухлые губы растянулись в стороны, обнажив острые бесцветные зубы
в злобной, издевательской улыбке-гримасе. Именно с этого момента
начался второй этап надлома сознания Джесси Барлингейм.
- Нет! - выкрикнул ее голос, визгливый и высокий, словно
голос певца на пластинке, раскрученной до 78-ми оборотов. - Нет,
пожалуйста, не надо! Это несправедливо!
- Джесси!
Смердящее дыхание существа было острым, словно тесак, и
холодным, словно воздух в мясном холодильнике. - Нора! Джесси!
Руфь! Джесси! Тыковка! Женушка! Джесси! Мамочка!
Ее выпученные глаза отметили, что длинное бледное лицо
незнакомца теперь почти укуталось ее волосами, его скалящиеся в
улыбке губы едва не целуют ее ухо, раз за разом повторяя туда свой
великий драгоценный секрет: Джесси! Нора! Женушка! Тыковка!
Джесси! Джесси! Джесси!
Перед ее глазами полыхнула ярчайшая вспышка, оставив на ее
радужке большую темную дыру от пробившей навылет ее голову пули.
Ее машина неудержимо неслась внутрь этой дыры и ее последней
связной мыслью было: Не нужно было смотреть - я все-таки сожгла
себе глаза.
После этого она потеряла сознание и повалилась лицом вперед
на руль. Мерседес вильнул и врезался в одну из больших сосен,
растущих здесь вдоль дороги и ремень крепко прижал ее поперек
груди, дернув резко назад. Сила удара была такова, что будь ее
_мерседес_ выпущен чуть попозже, то в лицо ей наверняка бы ударила
спасательная воздушная подушка. Мотор остался цел и даже не заглох
_ старая добрая немецкая надежность доказала свое превосходство и
на этот раз. Передний бампер и решетка радиатора сильно погнулись,
капот сорвало с замка и он приоткрылся, но мотор продолжал
работать, тихо урча сам по себе.
Еще примерно через пять минут, микрочип, соединенный с
мотором, отметил, что температура мотора поднялась достаточно для
того, чтобы можно было включить обогреватель. Установленные под
приборной доской вентиляторы тихо заурчали. От удара Джесси
привалилась к дверце со стороны водителя, с видом спящего ребенка,
наконец уступившего сну и утихомирившемуся в дедушкином домике,
что за холмом. В зеркале заднего вида можно было ясно разглядеть
отражение заднего диванчика, залитого лунным светом и совершенно
пустого.
Глава тридцать пятая
Все утро не прекращаясь шел снег - стояла сумеречная и
мрачная погода, как нельзя лучше подходящая для занятия
писательством - и когда луч солнца внезапно упал на клавиатуру
Мака, Джесси удивленно вскинула голову и взглянула в окно,
оторвавшись от своих мыслей. То, что она увидела в окне, не просто
очаровало ее, ее душа наполнилась тихим водоворотом чувств,
полузабытых и приятных, из числа тех, что она не испытывала вот
уже много времени и не надеялась испытать в ближайшем (а может
быть и в отдаленном) будущем. Главенствующим и всеподавляющим
чувством была радость - глубокая, чистейшая радость, причины
которой она едва ли могла сама себе объяснить.
Снегопад не прекратился - снег еще шел, хотя и значительно
тише - однако яркое февральское солнце уже пробивалось сквозь
просветы в облаках наверху, обращая шесть свежевыпавших на землю
футов и парящие в воздухе снежинки в сверкающее бриллиантовое
v`pqrbn белизны. Из окна открывался просторный вид на Восточный
Портлендский парк, зрелище которого обычно одновременно
завораживало Джесси и вселяло в ее душу покой, какое бы время года
теперь не стояло; однако никогда раньше она не видал тут ничего
подобного. Сочетание солнца и падающего снега обратило серый
воздух над Каско Бэй в волшебный мир драгоценных переплетающихся
радуг.
Если есть на свете миры снега и солнца, где подобная красота
_ ежедневное дело, то как не сходят с ума от великолепия тамошние
жители, которые видят это перед собой всегда, подумала она и
улыбнулась своим мыслям.
Звук собственного смеха был настолько же поразительным для ее
ушей, как и ощущение радости в сердце, но для того, чтобы понять в
чем тут дело, ей потребовался всего миг: она не смеялась с
прошлого октября. Все эти часы, проведенные ею на озере Кашвакамак
(да и на любом другом озере), она именовала для себя как "мои
трудные времена". Эта фраза говорила о многом, обо всех ее
чувствах и ей этого было достаточно. Она видела это только так,
как хотела и не желала менять устоявшийся порядок вещей.
И с тех пор ты ни разу не смеялась? Ни разу? Ни самого
маленького разочка? Ты уверена в этом?
Ну не совершенно уверена, нет. Она допускала, что смеялась во
сне - потому что только одному Богу известно, сколько раз она
кричала во сне - но стоило только ей открыть глаза, как сразу все
забывалось, словно стертое хорошей резинкой. Хотя и не сразу,
потому что, например, в последний раз она помнила, как во сне
тянулась левой рукой через свое тело за ключами в правый карман
юбки с запахом и доставая их оттуда, посмеиваясь говорила в
ветренную тьму, что теперь настало самое время, словно амебе,
разделиться на много частей и дать тягу. А может быть это было
наяву, она не могла припомнить точно. С тех пор она не смеялась.
- Последний раз тогда и больше ни разу, - пробормотала себе
под нос Джесси. Вытащив из кармана рубашки пачку, она прикурила
сигарету. Господи, достаточно было одной фразы, чтобы все
вернулось, вот как оказывается все бывает - единственное, что
обладало над нею подобной же силой, такой же полной и
молниеносной, была песенка Марвина Гэя. Как-то раз она услышала
Гэя когда ехала домой с одного из нескончаемых приемов у своего
лечащего врача, составлявших в эту зиму основной кусок ее жизни и
все мгновенно вспомнила, под эти сладкие, проникновенные
завывания: "Все знают... в особенности вы, девушки..." Она тут же
выключила радио, но ее уже била дрожь, крупная и непрекращающаяся,
от которой стало невозможно держать в руках руль. Она
припарковалась у обочины и дождалась, когда дрожь немного
уляжется. Дрожь мало-помалу прошла, но той же ночью она проснулась
на мокрой от пота подушке, бормоча одну и ту же фразу из "Ворона":
"Свидетеля, свидетеля". Насколько она успела в этом разобраться, у
нее было шестеро свидетелей одного типа и около полумиллиона
другого.
Глубоко затянувшись сигаретой, она выпустила три идеально
ровных кольца и задумчиво проследила за тем, как они медленно
поднимаются над приглушенно гудящим Маком.
Когда люди становились невыносимо глупыми или неприлично
любопытными, чтобы спрашивать о случившемся с нею несчастье (что,
кстати, позволило ей узнать, что в мире имеется гораздо больше
глупых и лишенных вкуса людей, чем она раньше представляла себе),
Джесси отвечала им, что большую часть из того, что случилось,
просто не помнит. После трех допросов в полиции, она вызубрила
приемлемую историю и с тех пор повторяла ее всем, и копам, и
k~ano{rqrbs~yhl, и в том числе коллегам Джеральда, за одни лишь
исключением. Единственным исключением был его компаньон Брендон
Милерон. Ему она рассказала всю правду, отчасти потому, что
нуждалась в помощи, а в основном потому, что Брендон оказался
единственным, кто сумел понять большую часть того, что ей довелось
испытать... и что она продолжает испытывать теперь. Он не стал
терять время на выражение соболезнования и жалость, отчего с ним
ей сразу же стало легко. Опыт прошедших месяцев показал ей, какой
дешевкой оказывается жалость после того, как все осталось позади,
отчего вся людская жалость в мире мигом перестала для нее стоить
дешевле желтого проссанного отверстия в снегу.
Так или иначе репортеры и копы приняли ее теорию амнезии - и
ту часть истории, которую, по ее словам, она смогла воскресить в
памяти - и это было очень важно для нее, потому что избавило от
бесконечных мук вынужденных подробностей. А почему бы и нет, ведь
люди, перенесшие тяжелые физические и душевные травмы, часто
загоняют свои воспоминания в самый далекий угол сознания; копы
знают об этом гораздо лучше адвокатов, а сама Джесси знает об этом
гораздо лучше и тех и других. Со времени прошлого октября она
стала экспертом в области физических и душевных травм. Книги и
статьи помогли ей найти удобоваримые причины для того, чтобы не
говорить о том, о чем ей не хотелось говорить, хотя в личном плане
ее легенда не очень помогала. Хотя может быть, у нее просто не
хватило таланта придумать достаточно обтекаемую историю - при
помощи которой она смогла бы четко и ясно объяснить всем, что
испытывает прикованная к кровати наручниками женщина, на глазах у
которой собака с аппетитом завтракает останками ее собственного
мужа.
Она снова рассмеялась и опять удивилась себе - на этот раз ее
смех был вполне обычным, громким и полнокровным. Кстати, что тут
было смешного? Смешного, в действительности, было полно, хотя
рассказать об этом кому-то еще она просто не решилась бы. Все это
относилось к разряду того, где в неприкосновенности сохранялся, к
примеру, ее отец, однажды настолько возбудившийся видом
собственной малолетней дочери, что в день солнечного затмения
решился извергнуть заряд собственной спермы на ее трусики. Или то
как - вот уж действительно настоящая хохма - она была уверена в
том, что от французского поцелуя можно понести ребеночка в горле.
Как бы там ни было, но в большом количестве случаев
оказывается, что человеческое сознание реагирует на последствия
тяжелой травмы точно так же, как кальмары реагируют на проявление
опасности - все покрывается непроницаемой тьмой благословенных
