него из рук и вдребезги разбилась об пол. Осколки разлетелись по всей
кухне.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, неслось сверху, из их спальни.
Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь, привет, Хэл! Добро пожаловать домой! Да, кстати,
Хэл, ты на этот раз? Пришел и твой черед? Это тебя найдут убитым на месте?
Он стоял там в полной неподвижности и смотрел вниз на осколки стекла
и растекающуюся лужу молока. Он был в таком ужасе, что ничего не понимал и
ничего не мог объяснить. Но слова звучали словно бы внутри него, сочились
из его пор.
Он бросился по лестнице в их комнату. Обезьяна стояла на полке Билла
и, казалось, смотрела прямо на Хэла. Она сбила с полки фотографию Билла
Бойда с автографом, и та лежала вниз изображением на кровати Билла.
Обезьяна раскачивалась, скалилась и стучала тарелками. Хэл медленно
приблизился к ней, не желая этого и в то же время не в силах оставаться на
месте. Тарелки разошлись, потом ударились одна об другую и разошлись
вновь. Когда он подошел ближе, он услышал, как внутри нее работает
заводной механизм.
Резко, с криком отвращения и ужаса он смахнул ее с полки, как
смахивают ползущего клопа. Она упала сначала на подушку Билла, а потом -
на пол, все еще стуча тарелками, дзынь-дзынь-дзынь. Губы раздвигались и
смыкались. Она лежала на спине в блике позднеапрельского солнца.
Хэл ударил ее со всей силы носком ботинка, и на этот раз из груди у
него вырвался крик ярости. Обезьяна заскользила по полу, отскочила от
стены и осталась лежать неподвижно. Хэл стоял и смотрел на нее, со сжатыми
кулаками, с громыхающим сердцем. Она лукаво усмехнулась ему, в одном из ее
глаз вспыхнул яркий солнечный блик. Казалось, она говорила ему: "Пинай
меня сколько хочешь, я всего лишь заводной механизм с пружинами и
шестеренками внутри. Нельзя же принимать меня всерьез, я всего лишь
забавная заводная обезьяна. Кстати, кто там умер? Какой взрыв на
вертолетном заводе! Что это там летит вверх, как большой мяч? Это случайно
не голова твоей мамы, Хэл? Ну и скачку же затеяла эта голова! Прямо на
угол Брук-стрит. Эй, берегись! Машина ехала слишком быстро! Водитель бы
пьян! Ну что ж, одним Биллом в мире стало меньше! Слышишь ли ты этот
хруст, когда колесо наезжает ему на череп и мозги брызжут у него из ушей?
Да? Нет? Может быть? Не спрашивай меня, я не знаю, я не могу знать, все
что я умею - это бить в тарелки, дзынь-дзынь-дзынь, так кто же найден
скончавшимся на месте, Хэл? Твоя мама? Твой брат? А, может, это ты, Хэл?
Ты?
Он бросился к ней опять, намереваясь растоптать ее, раздавить ее,
прыгать на ней до тех пор, пока из нее не посыпятся шестеренки и винтики и
ужасные стеклянные глаза не покатятся по полу. Но в тот момент, когда он
подбежал к ней, тарелки сошлись очень тихо... (дзынь)... как будто пружина
где-то внутри сделала последнее, крохотное усилие... и словно осколок льда
прошел по его сердцу, покалывая стенки артерий, успокаивая ярость и вновь
наполняя его тошнотворным ужасом. У него возникло чувство, что обезьяна
понимает абсолютно все - такой радостной казалась ее усмешка.
Он подобрал ее, зажав ее лапку между большим и указательным пальцами
правой руки, отвернув с отвращением лицо так, как будто он нес
разлагающийся труп. Ее грязный вытершийся мех казался на ощупь жарким и
живым. Он открыл дверцу, ведущую в задний чулан. Обезьяна усмехалась ему,
пока он пробирался вдоль всего чулана между грудами наставленных друг на
друга коробок, мимо навигационных книг и фотоальбомов, пахнущих старыми
реактивами, мимо сувениров и старой одежды. Хэл подумал: Если сейчас она
начнет стучать тарелками, я вскрикну, и если я вскрикну, она не только
усмехнется, она начнет смеяться, смеяться надо мной, и тогда я сойду с
ума, и они найдут меня здесь, а я буду бредить и смеяться сумасшедшим
хохотом, я сойду с ума, прошу тебя, милый Боженька, пожалуйста, дорогой
Иисус, не дай мне сойти с ума...
Он достиг дальнего конца чулана и отбросил в сторону две коробки,
перевернув одну из них, и запихнул обезьяну обратно в картонную коробку в
самом дальнем углу. Она аккуратно разместилась там, как будто снова
наконец обретя свой дом, с занесенными для удара тарелками, со своей
обезьяньей усмешкой, словно приглашавшей посмеяться над удачной шуткой.
Хэл отполз назад, весь в поту, охваченный ознобом, в ожидании звона
тарелок. А когда этот звон наконец раздастся, обезьяна выскочит из коробки
и побежит к нему, как прыткий жук, позвякивая шестеренками, стуча
тарелками, и тогда...
...ничего этого не случилось. Он выключил свет и захлопнул маленькую
дверцу. Потом он привалился к ней с обратной стороны, часто и тяжело дыша.
Наконец-то ему стало немного полегче. Он спустился вниз на ватных ногах,
взял пустой пакет и начал осторожно собирать острые зазубренные осколки
разбитой бутылки, раздумывая, не суждено ли ему порезаться и истечь кровью
- не это ли сулил ему звон тарелок? Но и этого не случилось. Он взял
полотенце, вытер молоко, а затем стал ждать, придут ли домой его брат и
мать.
Первой пришла мать и спросила:
- Где Билл?
Тихим, бесцветным голосом, окончательно уверившись в том, что его
брат будет найден скончавшимся на месте (неизвестно пока каком), Хэл начал
говорить о собрании после уроков, прекрасно зная, что даже если бы
собрание было очень-очень длинным, Билл уже должен был бы прийти домой с
полчаса назад.
Мать посмотрела на него с недоумением, стала спрашивать, что
случилось, а затем дверь отворилась и вошел Билл - хотя, впрочем, это был
не совсем Билл, это было привидение Билла, бледное и молчаливое.
- Что случилось? - воскликнула миссис Шелбурн. - Билл, что случилось?
Билл начал плакать и сквозь слезы рассказал свою историю. Там была
машина, - сказал он. Он и его друг Чарли Сильвермен возвращались вместе
после собрания, а из-за угла Брук-стрит выехала машина. Она выехала
слишком быстро, и Чарли словно застыл от ужаса. Билл дернул его за руку,
но не сумел как следует ухватится. и машина...
Теперь была очередь Билла страдать от кошмаров, в которых Чарли
умирал снова и снова, вышибленный из своих ковбойских ботинок и
расплющенный о капот проржавевшего "Хадсон Хорнета", за рулем которого был
пьяный. Голова Чарли Сильвермена и лобовое стекло "Хадсона" столкнулись с
ужасающей силой. И то и другое разбилось вдребезги. Пьяный водитель,
владелец кондитерского магазинчика в Милфорде, пережил сердечный приступ
сразу после ареста (возможно, причиной этого послужил вид мозгов Чарли
Сильвермена, высыхающих у него на брюках), и его адвокат имел в суде
большой успех с речью на тему "этот человек уже был достаточно наказан".
Пьяному дали шестьдесят дней тюрьмы (условно) и на пять лет запретили
водить автомобиль в штате Коннектикут... то есть примерно на тот же срок,
в течение которого Билла мучили кошмары. Обезьяна была спрятана в заднем
чулане. Билл никогда не обратил внимание на то, что она исчезла с его
полки... а если и обратил, то никогда об этом не сказал.
Хэл почувствовал себя на некоторое время в безопасности. Он даже
начал снова забывать об обезьяне и думать о случившемся как о дурном сне.
Но когда он вернулся домой из школы в тот день, когда умерла его мать, она
опять стояла на полке, с тарелками, занесенными для удара, усмехаясь ему
сверху вниз.
Он медленно приблизился к ней, словно глядя на себя со стороны,
словно бы его собственное тело превратилось при виде обезьяны в заводную
игрушку. Он наблюдал за тем, как рука его вытягивается и берет обезьяну с
полки. Он почувствовал под рукой шевеление пушистого меха, но ощущение
было приглушенным, лишь легкое давление, как будто его напичкали
новокаином. Он слышал свое дыхание, оно было частым и сухим, словно ветер
шевелил солому.
Он перевернул ее н сжал в руке ключ. Много лет спустя он подумал, что
его тогдашняя наркотическая зачарованность более всего сродни чувству
человека, который подносит шестизарядный револьвер с одним патроном в
барабане к закрытому трепещущему веку и нажимает на курок.
Не надо - оставь ее, выбрось, не трогай ее...
Он повернул ключ, и в тишине он услышал четкие серии щелчков
заводного механизма. Когда он отпустил ключ, обезьяна начала стучать
тарелками, и он почувствовал, как дергается ее тело, сгибается и
дергается, туда-сюда, туда-сюда, словно она была живой, а она была живой,
корчась в его руках как отвратительный пигмей, и те движения, которые он
ощущал сквозь ее лысеющий коричневый мех, были не вращением шестеренок, а
биением сердца.
Со стоном Хэл выронил обезьяну и отпрянул, всадив ногти в плоть под
глазами и зажав ладонями рот. Он споткнулся обо что-то и чуть не потерял
равновесие (тогда бы он оказался на полу прямо напротив нее, и его широко
распахнутые голубые глаза встретились бы с карими). Он проковылял к двери,
протиснулся сквозь нее, захлопнул ее и привалился к ней с обратной
стороны. Потом он бросился в ванную комнату, где его вырвало.
Новости с вертолетного завода принесла им миссис Стаки, она же и
оставалась с ними те две бесконечные ночи, которые успели миновать до
того, как тетя Ида приехала за ними из Мэйна. Их мать умерла в середине
дня от закупорки сосудов головного мозга.
Она стояла у аппарата для охлаждения воды с чашкой воды в руке и
рухнула как подкошенная, все еще сжимая чашку в руке. Другой рукой она
задела за аппарат и свалила огромную бутыль с водой. Бутыль разбилась...
Но прибежавший заводской доктор сказал позднее, что он уверен в том, что
миссис Шелбурн умерла еще до того, как вода намочила ее платье и увлажнила
кожу. Мальчикам никогда об этом не рассказывали, но Хэл и так все знал. Он
воображал себе все это снова и снова в те долгие ночи, которые последовали
за смертью его матери. У тебя все еще проблемы со сном? - спрашивал его
Билл, и Хэл предполагал, что Билл думает, что бессонница и дурные сны
вызваны внезапной смертью матери, и это было действительно так... но так
лишь отчасти. Другой причиной было чувство вины, твердое, абсолютно ясное
сознание того, что запустив обезьяну тем солнечным днем, он убил свою
мать.
Когда Хэл наконец заснул, то спал он очень глубоко. Когда он
проснулся, бы уже почти полдень. Питер сидел скрестив ноги в кресле на
другом конце комнаты, методично, дольку за долькой поглощал апельсин и
смотрел игровую передачу по телевизору.
Хэл сел на постели. Он чувствовал себя так, будто кто-то ударом
кулака вогнал его в сон, а потом таким же образом вытолкнул оттуда. Голова
у него гудела.
- Где мама, Питер?
Питер оглянулся.
- Она пошла с Дэнисом за покупками. Я сказал, что я поболтаюсь здесь,
с тобой. Ты всегда разговариваешь во сне, папочка?
Хэл осторожно посмотрел на сына.
- Нет. Что я говорил?
- Я толком ничего не мог понять. Я испугался немного.
- Ну что ж, вот я и опять в здравом уме, - сказал Хэл и выдавил из
себя небольшой смешок. Питер улыбнулся ему в ответ, и Хэл снова ощутил
простую любовь к сыну. Чувство было светлым, сильным и чистым. Он
удивился, почему ему бывало всегда так легко почувствовать симпатию к
Питеру, ощутить, что он может понять его и помочь ему, и почему Дэнис для
него всегда был окном, сквозь которое ничего нельзя разглядеть, сплошная
загадка в привычках и поступках. Мальчик, которого он не мог понять,
потому что сам никогда не был таким. Слишком легко было бы объяснить это
тем, что переезд из Калифорнии изменил Дэниса, или тут дело...
