задний чулан н взять с собой оттуда какие-нибудь сувениры на память,
которые им захочется сохранить у себя. Для всего этого у нас просто не
хватит места, мальчики, - сказала она им, и Хэл понял, что Билл поймал ее
на слове, отправившись перетряхивать все эти волшебные коробки, оставшиеся
от их отца. Хэл не последовал за ним. Он потерял вкус к посещениям чулана.
Ужасная мысль пришла к нему в течение первых двух недель траура: возможно,
его отец не просто исчез или сбежал, обнаружив, что не приспособлен к
семейной жизни.
Возможно, в его исчезновении виновата обезьяна.
Когда он услышал, как грузовик старьевщика рычит и с шумом изрыгает
выхлопные газы, прокладывая свой путь по кварталу, Хэл собрался с духом,
схватил обезьяну с полки, на которой она стояла с того дня, когда умерла
его мать (он даже не осмелился отнести ее обратно в чулан), и ринулся с
ней вниз по лестнице. Ни Билл, ни тетя Ида не увидели его. На бочке,
полной сломанных безделушек и заплесневевших книг, стояла та самая
картонная коробка, набитая точно таким же хламом. Хэл запихнул обезьяну в
коробку, возвращая ее в то место, откуда она впервые появилась, и
истерически подзадоривая ее начать стучать тарелками (ну давай, я заклинаю
тебя, заклинаю тебя, дважды заклинаю тебя), но обезьяна лежала неподвижно,
небрежно откинувшись, словно высматривая вдалеке автобус, усмехаясь своей
ужасной, такой знакомой улыбкой.
Хэл стоял рядом, маленький мальчик в старых вельветовых брюках и
обшарпанных ботинках, пока старьевщик, итальянец с крестом на шее,
насвистывавший мелодию через дырку в зубах, грузил коробки и бочки в
древний грузовик с деревянными бортами. Хэл смотрел, как он поднимает
бочку с водруженной на нее картонной коробкой, он смотрел, как обезьяна
исчезает в кузове грузовика, он смотрел, как старьевщик забирается в
кабину, мощно сморкается в ладонь, вытирает руку огромным красным платком
и заводит мотор, грохочущий и изрыгающий маслянистый голубой дым. Он
смотрел, как грузовик отъезжает. И он почувствовал, как огромная тяжесть
свалилась с его сердца. Он дважды подпрыгнул так высоко, как он только
мог, вытянув руки и подняв вверх ладони, и если бы его заметил кто-нибудь
из соседей, он посчитал бы это странным или, возможно, даже почти
святотатственным. Почему этот мальчик прыгает от радости (ибо это был
именно прыжок от радости, его трудно не распознать), - наверняка спросил
бы он себя, - когда не прошло и месяца с тех пор, как его мать легла в
могилу?
Он прыгал потому, что обезьяны больше не было, она исчезла навсегда.
Во всяком случае, так ему тогда казалось.
Через три месяца тетя Ида послала его на чердак за коробками с
елочными украшениями, и когда он ползал на четвереньках в поисках этих
коробок, пачкая брюки в пыли, он внезапно снова встретился с ней лицом к
лицу, и его удивление и ужас были так велики, что ему пришлось укусить
себя за руку, чтобы не закричать... или не упасть замертво. Она была там,
оскалясь в своей зубастой усмешке, с тарелками, разведенными в стороны и
готовыми зазвенеть, перекинувшись небрежно через борт картонной коробки,
словно высматривая вдалеке автобус, и, казалось, говоря ему: Ты ведь
думал, что избавился от меня, не так ли? Но от меня не так-то просто
избавиться, Хэл. Ты мне нравишься, Хэл. Мы созданы друг для друга, мальчик
и его ручная обезьяна, два старых приятеля. А где-то к югу отсюда старый
глупый старьевщик-итальянец лежит в ванной, выпучив глаза, и его зубной
протез высовывается у него изо рта, вопящего рта, старьевщик, который
воняет, как потекшая электрическая батарейка. Он собирался подарить меня
своему внуку, Хэл, он поставил меня на полу в ванной комнате, рядом со
своим мылом, бритвой и кремом для бритья, рядом с радиоприемником, по
которому он слушал Бруклина Доджерса, и тогда я начала стучать тарелками,
и одна из моих тарелок задела его старое радио, и оно полетело вниз, в
ванну, и тогда я отправилась к тебе, Хэл, я путешествовала ночью по
дорогам, и лунный свет сиял на моих зубах в три часа утра, и позади себя я
оставляла многих умерших на многих местах. Я пришла к тебе, Хэл, я твой
подарок на Рождество, так заведи меня, кто там умер? Это Билл? Это дядя
Уилл? Или это ты, Хэл? Ты?
Хэл отпрянул, лицо его сумасшедше исказилось, глаза вращались. Он
чуть не упал, спускаясь вниз. Он сказал тете Иде, что не смог найти
рождественские украшения. Это была его первая ложь ей, и она увидела, что
это ложь, по его лицу, но, слава Богу, не спросила его ни о чем. А потом
пришел Билл, и она попросила его поискать, и он притащил с чердака коробки
с украшениями. Позже, когда они остались одни, Билл прошипел ему, что он -
болван, который не может отыскать свою задницу с помощью двух рук и одного
фонарика. Хэл ничего не ответил. Хэл был бледен и молчалив и почти ничего
не ел за ужином. И в ту ночь ему снова снилась обезьяна, как одна из ее
тарелок сбивает радио, и оно летит прямо в ванну, а обезьяна скалится и
стучит тарелками, и каждый раз раздается дзынь, и еще раз дзынь, и еще раз
дзынь. Но человек, лежащий в ванной в тот момент, когда в воде происходило
короткое замыкание, был не старьевщиком-итальянцем.
Это был он сам.
Хэл и его сын сбежали вниз от дома к лодочному сараю, который стоял
над водой на старых сваях. Хэл держал рюкзак в правой руке. Во рту у него
пересохло. Его слух невероятно обострился. Рюкзак был очень тяжелым.
Хэл опустил рюкзак на землю.
- Не трогай его, - сказал он. Хэл нашарил в кармане связку ключей,
которую дал ему Билл, и нашел ключ от лодочного сарая.
День был ясным, прохладным и ветреным, небеса были ослепительно
голубыми. Листья на деревьях, столпившихся у самого берега озера,
приобрели всевозможные яркие оттенки от кроваво-красного до желтого, как
краска для школьных автобусов. Они шумели на ветру. Листья кружились
вокруг теннисных туфель Питера, пока он стоял в беспокойном ожидании. Хэл
почувствовал настоящий ноябрьский порыв ветра, предвещающий скорую зиму.
Ключ повернулся в висячем замке, и Хэл распахнул двери настежь. Память не
подвела его, ему даже не пришлось искать глазами деревянный чурбан,
который он не глядя подвинул ногой, чтобы дверь оставалась открытой.
Внутри пахло летом, стоял стойкий, сильный запах холстов и дерева...
Весельная лодка дяди Уилла все еще была там. Весла были аккуратно
сложены, словно он загрузил ее рыболовными принадлежностями только вчера.
И Билл и Хэл по отдельности много раз рыбачили с дядей Уиллом, но ни разу
они не ходили на рыбалку вместе. Дядя Уилл утверждал, что лодка слишком
мала для троих. Красная полоска на борту, которую дядя Уилл подновлял
каждую весну, поблекла и отслоилась, и пауки опутали паутиной нос.
Хэл взялся за лодку и начал двигать ее в сторону небольшого участка
галечного пляжа. Рыбалки были лучшей частью его детства, проведенного с
дядей Уиллом и тетей Идой. У него был чувство, что и Билл думал также.
Дядя Уилл обычно был одним из самых молчаливых людей, но когда лодка
стояла так, как ему хотелось, удочки были установлены и поплавки плавали
по воде, он открывал одну банку пива для себя, одну для Хэла (который
редко выпивал больше половины порции, которую вручал ему дядя Уилл, всегда
с ритуальным предупреждением, что об этом ни в коем случае нельзя говорить
тете Иде, так как "вы же знаете, она застрелит меня на месте, если узнает
что я давал вам, мальчики, пиво") и оттаивал. Он рассказывал истории,
отвечал на вопросы, подновлял наживку на крючке Хэла, когда в этом была
необходимость. а лодка в это время медленно смещалась туда, куда ее несли
ветер и слабое течение.
- Почему ты никогда не плывешь на середину, дядя Уилл? - спросил
однажды Хэл.
- Посмотри сюда, - ответил дядя Уилл.
Хэл посмотрел. Он увидел, как под его удочкой, синяя вода постепенно
переходит в черную.
- Ты смотришь в глубочайшую часть Кристального озера, - сказал дядя
Уилл, корежа пустую жестянку из-под пива в одной руке н выбирая новую
другой. - Футов сто в глубину. Старый студебеккер Амоса Каллигана где-то
там внизу. Чертов дурак решил проехаться на нем по озеру в начале декабря,
когда лед был еще не совсем крепким. Повезло ему, что хоть сам выбрался.
Им никогда не достать старый студебеккер и даже не увидеть его до тех пор,
пока не затрубит труба Страшного Суда. Самое глубокое место здесь. Здесь и
самые большие рыбины, Хэл. Незачем плыть дальше. Давай-ка посмотрим на
твоего червяка. Наматывай-ка леску.
Пока дядя Уилл насаживал нового червяка из старой жестянки, в которой
хранилась наживка, Хэл зачарованно смотрел в воду, пытаясь разглядеть
старый студебеккер Амоса Каллигана. превратившийся в ржавчину, с
водорослями, выплывающими из открытого окна со стороны водителя, из
которого Амос выпрыгнул в самый последний момент, с водорослями,
увивающими гирляндами рулевое колесо подобно сгнившим кружевам, с
водорослями, свободно свисающими с зеркала заднего обзора и
раскачивающимися туда и сюда как какие-то странные четки. Но он мог видеть
лишь синее, переходящее в черное, и силуэт насаженного дядей Уиллом
ночного червя с крючком во внутренностях, подвешенного в центре мира, в
центре своей собственной, пронизанной солнечными лучами версии реальности.
Хэл задержал дыхание, представив головокружительное видение своего тела,
подвешенного над необъятной бездной, и закрыл ненадолго глаза, дожидаясь,
когда головокружение пройдет. Ему казалось, что он вспомнил, что именно в
тот день он впервые выпил полную банку пива.
...глубочайшую часть Кристального озера... футов сто глубины.
Он прервался на мгновение, глубоко и часто дыша, и посмотрел на
Питера. все еще наблюдавшего за ним с беспокойством.
- Тебе нужна помощь, папочка?
- Через минутку.
Он восстановил дыхание и стал толкать лодку к воде по узкой полосе
песка, оставляя глубокую борозду. Краска отслоилась, но лодка стояла под
крышей и выглядела вполне крепкой.
Когда они выходили на рыбалку с дядей Уиллом, дядя Уилл толкал лодку
к воде, и когда нос был уже на плаву, он вскарабкивался внутрь, хватал
весло, чтобы отталкиваться. И кричал:
- Толкай меня, Хэл... здесь-то ты и заработаешь себе грыжу!
- Передай мне рюкзак, Питер, и подтолкни меня, - сказал Хэл. И,
слегка улыбнувшись, добавил: - Здесь-то ты и заработаешь себе грыжу.
Питер не отвечал на улыбку.
- Я поплыву с тобой, папочка?
- Не сейчас. В другой раз я возьму тебя с собой на рыбалку, но... не
сейчас.
Питер заколебался. Ветер взъерошил его темные волосы, несколько
желтых листов, сухих и съежившихся, описали круги у него за плечами и
приземлились на воду у самого берега, заколыхавшись, как крохотные
лодочки.
- Ты должен обернуть их, - сказал он тихо.
- Что? - Но он понимал, что понимает, что Питер имеет в виду.
- Обернуть тарелки ватой. Приклеить ее лентой. Так чтобы она не
могла... производить этот шум.
Хэл вдруг вспомнил, как Дэзи шла ему навстречу - не шла, а тащилась -
и как совершенно неожиданно ее глаза взорвались потоком крови, промочившим
шерсть на шее и забарабанившим по полу сарая, и как она припала на
передние лапы... и в тихом, дождливом весеннем воздухе он услышал звук,
совсем не приглушенный, а странно отчетливый, доносящийся с чердака дома в
пятидесяти футах от него: Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь!
Он начал истерически кричать, уронив собранные для костра деревяшки.
Он побежал на кухню за дядей Уиллом, который ел яичницу с тостом и не
