никогда еще не видел такой красоты.
- Да ну, ерунда. То есть, конечно, здорово, но утром, проснувшись, мы
можем обнаружить, что кавалькада из трех дюжин школьных учителей жарит
сосиски у нас под носом. А вот дотуда, куда мы идем, фиг кто доберется, а
если доберется, считай меня идиотом. Ну, может быть, один какой-нибудь
альпинист, ну, два от силы. Но в это время года - вряд ли. Знаешь, ведь уже
в любой момент может выпасть снег. Если выпадет сегодня ночью, тогда прощай,
Смит.
- Что ж, прощай, Джефи. Но давай хотя бы отдохнем тут, попьем водички и
восхитимся этим лугом. - Мы устали, но было здорово. Мы растянулись на
траве, передохнули, поменялись рюкзаками и потопали дальше. Почти сразу же
трава кончилась и начались камни; мы забрались на первый, и с этой минуты
надо было постоянно прыгать с камня на камень, пять миль по каменистой
долине, между отвесных утесов-стен, все круче и круче вверх, так что под
конец, казалось, придется карабкаться по камням.
- А что впереди, за этим утесом?
- Там высокая трава, кустарник, россыпи камней, прекрасные извилистые
ручьи, где даже днем не тает лед, кое-где лежит снег, гигантские деревья,
есть один валун, огромный, вдвое больше альвиного коттеджа, он нависает,
образуя такую пещеру, там мы остановимся и разведем костер, чтобы жар
отражался от стены. Дальше уже трава и деревья кончаются. Высота примерно
тысяч девять.
В тапочках скакать с булыжника на булыжник было легче легкого, но
вскоре я заметил, как изящно получается это у Джефи, в своих тяжелых бутсах
он так и летал с камня на камень, иногда выделывая прямо танцевальные па,
вправо-влево, вправо-влево; некоторое время я повторял каждый его шаг, но
потом понял, что лучше спонтанно выбирать свои собственные камни и скакать
по ним в собственном угловатом танце.
- Секрет в том, - сказал Джефи, - что это как дзен. Пляши, как
пляшется. Проще простого, на самом деле проще, чем ходить по ровной земле,
нет монотонности. С каждым шагом возникают забавные маленькие трудности, их
разрешаешь без сомнений, раз - и ты уже на следующем камне, который ты
выбрал просто так, без особых причин. Как дзен. - Так оно и было.
Теперь мы почти не говорили. Мускулы ног устали. Часа три мы
преодолевали эту длинную-длинную долину. Тем временем вечерело, свет стал
янтарным, и зловещие тени упали на долину сухих камней, но это не пугало, а
вновь вызывало давешнее бессмертное чувство. Все "утки" были сложены так,
чтобы их легко было заметить: встанешь на булыжник, посмотришь перед собой и
сразу видишь "утку" (как правило, два плоских камня один на другом, а иногда
еще сверху один круглый, для красоты), указывающую общее направление. "Утки"
были сложены нашими предшественниками, чтобы не плутать лишнюю пару миль по
огромной долине. И все время нас сопровождал тот же гремящий ручей, правда,
теперь поуже и поспокойнее, и видно было, как он, чернея на сером каменном
фоне, сбегал с утеса в миле от нас.
Прыгать с камня на камень, не падая, причем с тяжелой ношей - легче,
чем кажется: когда войдешь в ритм танца, упасть практически невозможно.
Порой я оглядывался на дальние горизонты гор и удивлялся, насколько мы
высоко забрались. Наш чудесный оазис в конце тропы был словно маленькая
долина в Арденнском лесу. Подъем становился круче, солнце багровело, вскоре
то тут, то там я стал замечать в тени под камнями островки снега.
Наконец утес навис над нами; я увидел, как Джефи скинул рюкзак, и
затанцевал к нему.
- Ну вот, тут мы бросим вещи и заберемся на несколько сотен футов на
утес, где, как ты увидишь, более полого, и найдем эту стоянку. Хочешь,
посиди тут, отдохни, дурака своего поваляй, а я пока прогуляюсь, я люблю
один бродить.
О'кей. Я сел, переменил мокрые носки и пропотевшую насквозь фуфайку,
скрестил ноги и полчаса сидел, отдыхал, насвистывал - приятнейшее занятие, -
пока не вернулся Джефи с сообщением, что стоянка нашлась. Я-то думал, это в
двух шагах, а пришлось еще почти целый час скакать по каменистому склону,
кое-где карабкаться, а выбравшись на более или менее ровное плато, поросшее
травой, идти еще ярдов двести до огромного серого валуна, возвышавшегося
среди сосен. Изумительной была здесь земля: тающие островки снега в траве,
клокочущие ручьи, молчаливые громады скал с обеих сторон, ветер, запах
вереска. Мы переправились через ручеек, не глубже горсти, с жемчужно-чистой
прозрачной водой, и оказались возле валуна, где валялись старые обугленные
бревна.
- А Маттерхорн где?
- Отсюда не видно, но, - он указал на простирающееся вдаль плато и
уходящее вправо ущелье, заваленное осыпью, - вон по той лощине, еще пару
миль вверх, и окажемся у подножья.
- Ого, ни фига себе, это ж еще целый день!
- Но не со мной, Смит.
- Не волнуйся, Райдерушка, со мной тоже не пропадешь.
- О'кей, Смитушка, а теперь давай-ка расслабимся и станем радоваться,
приготовим ужин какой-никакой и подождем старичка Морлушку.
Мы распаковали рюкзаки и всласть покурили. Горы уже приобрели розоватый
оттенок, все эти камни, тяжкие глыбы, запорошенные пылью безначального
времени. Вообще-то я ощущал некоторый страх перед этими зубчатыми чудищами,
обступившими нас и нависшими над головой.
- Молчаливые какие, - сказал я.
- Да, дружище, знаешь, для меня гора - это Будда. Подумай, какое
терпение, сотни, тысячи лет сидеть тут в полнейшем молчании и как бы
молиться в тиши за всех живых существ, и ждать, когда ж мы наконец прекратим
суетиться, - Джефи достал пакетик чая, китайского, сыпанул в жестяной
чайничек, попутно разводя костер, для начала маленький - солнце еще светило
на нас, - укрепил в камнях длинную палку, подвесил котелок, вскоре вода
закипела, чай был заварен, и мы стали пить его из жестяных кружек. Я сам
набирал воду из источника, холодную и чистую, как снег, как хрустальные веки
вечных небес. Никогда в жизни не пил я такого чистого и свежего чая, его
хотелось пить еще и еще, он превосходно утолял жажду и растекался теплом по
телу.
- Теперь понимаешь, почему на Востоке так любят чай, - сказал Джефи. -
Помнишь, я рассказывал про эту книгу: первый глоток - радость, второй -
счастье, третий - спокойствие, четвертый - безумие, пятый - экстаз.
- Вот именно, старина.
Глыба, под которой мы угнездились, воистину была чудом природы.
Тридцать футов в вышину и тридцать в основании, почти правильный квадрат;
искривленные деревья, перегибаясь, заглядывали к нам под навес. От основания
камень выдавался вперед, образуя пещеру, так что в случае дождя мы были бы
частично защищены.
- Как же она тут очутилась-то, эта хреновина?
- Наверное, осталась от отступающего ледника. Видишь вон там снежное
поле?
- Ага.
- Вот как раз тоже остатки ледника. А может, скатилась с каких-нибудь
невероятных неведомых доисторических гор, а может, грохнулась сюда, когда
весь этот фигов хребет вылезал из земли, во время смещения пластов Юрского
периода. Тут тебе, Рэй, не кафешка в Беркли. Тут начало мира и его конец.
Видишь, как смотрят на нас эти молчаливые Будды.
- А ты ходишь сюда в одиночку...
- Неделями, как Джон Мьюир, гуляю, карабкаюсь по скалам, иду, например,
вдоль кварцитовой жилы, собираю цветы, чтобы украсить стоянку, или просто
хожу голышом, пою, веселюсь, готовлю ужин.
- Слушай, Джефи, я должен тебе сказать, ты самый счастливый чувак на
свете, и самый классный, ей-Богу. Как я рад узнавать все это. Мне здесь
хочется, знаешь, молиться; кстати, есть у меня одна молитва, знаешь, какая?
- Какая?
- Сижу и говорю, перебирая всех друзей, родных и врагов, одного за
другим, без злобы и пристрастия, говорю: "Джефи Райдер, равно пуст, равно
достоин любви, равно будущий Будда", потом, допустим: "Дэвид О.Селзник,
равно пуст, равно достоин любви, равно будущий Будда", на самом деле я,
конечно, не говорю "Дэвид О.Селзник", только о людях, которых я знаю, потому
что когда говоришь: "равно будущий Будда", хочется представлять себе их
глаза, вот Морли, например, голубые глаза за очками, думаешь: "равно будущий
Будда" - и представляешь себе эти глаза, и действительно вдруг видишь в них
это тайное истинное спокойствие, и понимаешь, что он действительно будущий
Будда. Потом думаешь о глазах врага своего какого-нибудь.
- Слушай, как здорово, - Джефи вынул блокнот и записал эту молитву,
восхищенно качая головой. - На самом деле очень здорово. Научу этой молитве
монахов в Японии. Рэй, с тобой все в полном порядке, единственная беда, что
ты не научился еще выбираться в такие места, как, например, вот это, а
позволяешь миру жрать себя с говном, потому и раздражен... хотя сравнения,
безусловно, одиозны, но мы сейчас говорим правильные вещи.
Он достал дробленую пшеницу-булгур и пару пакетов сушеных овощей и
высыпал все это в котелок, чтобы сварить, когда стемнеет. Мы стали
прислушиваться - не аукает ли Морли, но ничего не услышали. Начали
беспокоиться за него.
- Вот ведь черт, вдруг он оступился на камнях и сломал ногу, а рядом
никого, помочь некому. Опасное дело. Я-то хожу один, конечно, но я же умею,
я вообще горный козел.
- А есть хочется.
- Да и мне хочется, черт, скорей бы он подходил. Давай погуляем, поедим
снежку, попьем воды, подождем.
Так мы и сделали, попутно исследовав верхнюю часть плоского плато, и
вернулись обратно. К этому времени солнце скрылось за западной стеной нашей
долины; потемнело, порозовело, похолодало, пурпур тронул вершины.
Небо было глубоким. Появились даже первые бледные звезды. И тут мы
услыхали дальнее: "Йоделэйхи-и!" Джефи вскочил на камень и трижды аукнул.
Донесся ответный йодль.
- Далеко он?
- Ох, судя по звуку, он даже еще не дошел до долины камней. Этой ночью
не доберется.
- Что будем делать?
- Давай залезем на скалу, часок посидим, покричим ему. Захватим орехов
с изюмом, пожуем пока, подождем. Может, он ближе, чем я думаю.
Мы поднялись на выступ, откуда открывался вид на всю долину, Джефи сел
в полный "лотос" на камень, достал четки-амулет и начал молиться. То есть
просто держал четки в руках, причем большие пальцы соприкасались, и смотрел
прямо перед собой, совершенно неподвижный. Я постарался усесться как можно
правильнее на другом камне, и оба мы молча медитировали. Только я с
закрытыми глазами. Густой гул тишины. Шум ручья, его хлопотливая речь не
долетали досюда сквозь камень. Мы слышали еще несколько меланхолических
йодлей и отвечали, но, кажется, с каждым разом крик удалялся. Когда я открыл
глаза, розовость сменилась пурпуром. Замерцали звезды.
Я впал в глубокую медитацию, я ощутил, что горы действительно Будды и
наши друзья, я почувствовал, как странно, что на всем огромном пространстве
долины нас всего трое: тройка, сакральное число. Нирманакайя, Самбхокайя,
Дхармакайя. Я молился о благополучии и вообще о вечном счастье для бедняги
Морли. Порой я открывал глаза и видел Джефи, сидящего твердо, как камень, и
мне хотелось смеяться - такой он был забавный. Но горы были внушительно
серьезны, и Джефи тоже, а потому и я, и вообще смех - серьезная вещь.
Вокруг была красота. Алость утонула в лиловом сумраке, и гул тишины
вливался в уши алмазным прибоем - любого успокоит на тысячу лет. Я молился о
Джефи, о его благополучии и возможном будущем Будды. Во всем этом была
чрезвычайная серьезность, галлюцинация и счастье.
"Камни и пространство, - думал я, - а пространство иллюзорно". Миллион
мыслей жил в голове. У Джефи были свои мысли. Я поражался, как он может
