медитировать с открытыми глазами. Я был по-человечески поражен тем, как этот
грандиозный коротышка, штудирующий восточную поэзию, антропологию,
орнитологию и прочие всевозможные науки, этот маленький искатель
приключений, отважный путешественник и альпинист, вдруг берет свои жалкие и
прекрасные деревянные четки и серьезно молится, словно древний святой в
пустыне, и до чего же это странно здесь, в Америке, стране сталеплавилен и
аэропортов. Мир не так уж плох, пока в нем есть такие люди, как Джефи, -
подумал я и обрадовался. Мускулы ныли, живот подвело, камни вокруг холодны -
не приголубят, не утешат ласковым словом; и все же сидеть тут, медитируя,
рядом с серьезным и искренним другом - ради одного этого стоило родиться,
чтобы потом умереть, как придется всем нам. Что-то выйдет из всего этого на
Млечных путях вечности, что расплещутся пред нами, как только спадет пелена
с наших глаз, ребята. Мне хотелось поведать свои мысли Джефи, но я знал, что
все это не имеет значения, да он и так все понимал, а молчание - золотая
гора.
"Йоделэйхи-и", - пропел Морли. Уже стемнело, и Джефи сказал: - Судя по
всему, он еще далеко. Я думаю, он догадается заночевать там внизу в
одиночку, так что давай-ка спускаться в лагерь и готовить ужин.
- О'кей. - Мы аукнули пару раз для ободрения бедняги Морли и покинули
его на милость ночи. Мы знали, что он догадается сделать все, как надо. И
действительно, как выяснилось, он устроил привал, завернулся в два одеяла и
заснул на своем надувном матрасе на том самом чудесном лугу с прудом и
соснами, о чем рассказал нам назавтра.
10
Я собрал древесную мелочь на растопку, потом натаскал веток покрупнее,
и наконец принялся за большие бревна - найти их тут не составляло труда. Мы
разожгли такой костер, что Морли мог бы увидать его за пять миль, правда,
пламя было скрыто от него стеной утеса. Каменная стена вбирала и мощно
отдавала тепло, мы сидели как в жарко натопленной комнате, хоть носы у нас и
мерзли - приходилось высовывать их за водой и дровами.
Джефи залил булгур водой и, помешивая, варил, а попутно размешал
шоколадный пудинг и поставил на огонь в маленьком котелке из моего рюкзака.
Кроме того, он заварил свежий чай. Потом достал две пары палочек, и вот мы
уже наслаждались ужином. Это был самый вкусный в мире ужин. Над оранжевым
сиянием костра переливались мириады звезд и созвездий - отдельные блестки,
низкая блесна Венеры, бесконечная млечность путей, недоступных человеческому
разумению, холод, синь, серебро, а у нас тут - тепло, красота, вкуснота. Как
и предсказывал Джефи, алкоголя не хотелось совершенно, я вообще про него
забыл, слишком высоко над уровнем моря, слишком свеж бодрящий воздух, от
одного воздуха будешь в задницу пьян. Великолепный ужин, всегда лучше
поглощать пищу не жадно, а понемножку, хитрыми щепотками на кончиках
палочек; кстати, дарвиновская теория естественного отбора отлично применима
к Китаю: если, не умея управляться с палочками, полезешь в большой семейный
горшок - родня тебя живо обскачет, так и вымрешь с голодухи. В конце концов
я, конечно, все-таки стал прихватывать куски указательным пальцем.
После ужина прилежный Джефи принялся отскребать котелки проволочной
мочалкой, а меня услал за водой; я пошел, зачерпнул кипящих сверкающих звезд
старым бидоном, оставшимся от других путешественников, и впридачу принес
снежок; Джефи мыл посуду в заранее нагретой воде.
- Вообще, - говорит, - обычно я посуду не мою, просто в синий платок
заворачиваю, это не обязательно... Хотя подобные маленькие хитрости не
одобряются в этом лошадино-мыльном заведении, как бишь его, на
Мэдисон-авеню, фирма эта английская, Урбер и Урбер или как ее там, короче,
елки-палки, будь я туг, как лента на шляпе, если сию же минуту не достану
карту звездного неба и не гляну, что у нас тут за расклад сегодня ночью.
Расклад, черт возьми, покруче, чем все твои любимые Сурангамные сутры,
братишка. - Достает карту, повертел немножко и говорит: - Ровно восемь сорок
восемь вечера.
- С чего ты взял?
- Иначе Сириус не был бы там, где он сейчас... Знаешь, Рэй, что мне в
тебе нравится, ты пробуждаешь во мне настоящий язык этой страны, язык
рабочих, железнодорожников, лесорубов. Слыхал вообще, как они говорят?
- А то. Раз в Техасе, в Хьюстоне, подобрал меня водила, часов в
двенадцать ночи, когда какой-то хрен, владелец мотеля, поднял шухер, и
соответственно подружка моя, Денди Куртс, меня выписала, но сказала - не
поймаешь машину, приходи, ляжешь на полу, и вот, значит, жду я на пустой
дороге где-то час, тут едет грузовик, а за рулем индеец, он сказал - чероки,
но звали его как-то Джонсон, или Элли Рейнольдс, в этом роде, вот он
говорил, типа: "Э-э, браток, ты еще и реки не нюхал, когда я мамкину хижину
бросил да на запад подался, дурью маяться, нефть добывать в восточном
Техасе," - ритмическая речь, и с каждым наплывом ритма он жал на сцепление,
на всякие свои примочки, и с ревом гнал эту здоровенную дуру, выжимал
семьдесят миль в час, в такт своим рассказам, потрясающе, вот это поэзия,
это я понимаю.
- Вот именно. Послушал бы ты старину Берни Байерса, как он говорит,
надо тебе обязательно съездить на Скэджит.
- Съезжу.
На коленях, с картой в руках, чуть наклонясь вперед, чтобы разглядеть
звезды за навесом сплетенных ветвей, с этой своей бородкой на фоне мощного
камня, Джефи был точь-в-точь похож на то, как я представлял себе старых
дзенских мудрецов Китая. Коленопреклоненный, взор устремлен вверх, в руках -
точно священная сутра. Вскоре он сходил к сугробу за охлаждавшимся там
шоколадным пудингом. Ледяной пудинг был восхитителен, и мы немедленно его
съели.
- Может, надо было оставить немножко для Морли?
- А, все равно не сохранится, растает утром на солнце.
Пламя уже не гудело, от костра остались лишь багровые угли, крупные, в
шесть футов длиной; воцарялась ледяная хрустальная ночь, вкупе с запахом
дымящихся поленьев - восхитительная, как шоколадный пудинг. Я пошел немного
прогуляться, посидел, медитируя, на кочке; стены гор, огораживая долину,
массивно молчали. Больше минуты нельзя, холодно. Вернулся; остатки костра
бросают оранжевый отсвет на скалу, Джефи, склонив колени, смотрит на небо,
все это в десятке тысяч футов над скрежещущим миром: картина покоя и разума.
Что еще всегда поражало меня в Джефи, так это его глубокое искреннее
бескорыстие. Он всегда все дарил, то есть практиковал то, что буддисты
именуют Парамитой Даны, совершенством милосердия.
Когда я вернулся и сел у костра, он сказал:
- Ну, Смит, пожалуй, пора тебе обзавестись четками-амулетом, хочешь,
возьми эти, - и протянул мне коричневые деревянные четки, нанизанные на
крепкую черную веревочку, выглядывающую из последней крупной бусины
аккуратной петлей.
- О-о, нельзя делать такие подарки, это же японские, да?
- У меня еще есть другие, черные. Смит, та молитва, которой ты меня
сегодня научил, стоит этих четок. В любом случае - бери. - Через несколько
минут он подчистил остатки пудинга, перед тем удостоверившись, что я больше
не хочу. Потом устлал наш каменный пятачок ветками, а сверху постелил пончо,
причем устроил так, что мой спальник оказался ближе к костру, чтобы я не
замерз. Во всем проявлял он бескорыстие и милосердие. И меня научил этому,
так что через неделю я подарил ему отличные новые фуфайки, обнаруженные мною
в магазине "Доброй воли". А он мне за это - пластиковый контейнер для
хранения пищи. Для смеха я отдарился огромным цветком из альвиного сада.
Через день он с серьезным видом принес мне букетик, собранный на уличных
газонах Беркли. "И тапочки оставь себе, - сказал он. - У меня есть еще пара,
правда, более старые, но не хуже этих".
- Так ты мне скоро все вещи отдашь.
- Смит, неужели ты не понимаешь, какая великая привилегия - делать
подарки. - Он дарил как-то очень славно, без помпы и рождественской
торжественности, почти грустно, и зачастую это были вещи старые, ношеные, но
трогательные своей полезностью и легкой печалью дарения.
Около одиннадцати морозец окреп; мы залезли в спальные мешки, немного
еще поболтали, но вскоре один из нас не отозвался, и мы заснули. Ночью, пока
он мирно похрапывал, я проснулся, лежал на спине, глядя на звезды, и
благодарил Бога за то, что я пошел в этот поход. Ноги не болели, я
чувствовал себя сильным и здоровым. Потрескивали умирающие дрова, словно
Джефи невзначай комментировал мое счастье. Я посмотрел, как он спит,
зарывшись головой в пуховый спальник. Вокруг - мили и мили тьмы, и этот
маленький свернувшийся калачик, плотно упакованный, сосредоточенный на
желании делать добро. "Что за странная штука человек, - подумал я, - как там
в Библии: кто постигнет дух человека, глядящего вверх? На десять лет я
старше этого бедного парнишки, а рядом с ним чувствую себя дураком, забываю
все идеалы и радости, которые знал прежде, в годы пьянства и разочарований;
ну и что, что он беден, - ему не нужны деньги, а нужен только рюкзак с
пакетиками сушеных припасов да крепкие ботинки, и вперед, он идет и
наслаждается привилегиями миллионера в этом великолепии. Да и какой
подагрический миллионер забрался бы на эту скалу? Мы взбирались целый день".
И я пообещал себе, что начну новую жизнь. "По всему западу, по горам на
востоке страны, по диким краям пройду я с рюкзаком, и сделаю это чисто".
Зарывшись носом в свой мешок, я заснул; на рассвете проснулся, дрожа, холод
камней просочился сквозь пончо и мешок, ребра упирались в сырость, худшую,
чем сырость холодной постели. Изо рта шел пар. Я перевернулся на другой бок
и поспал еще: сны были чисты и холодны, как ледяная вода, хорошие сны, не
кошмары.
Когда я проснулся опять, первобытно-оранжевый свет струился из-за скал
на востоке сквозь благоухающие ветви наших сосен, и я почувствовал себя, как
в детстве, когда просыпаешься в субботу утром и знаешь - сейчас влезешь в
комбинезон и можешь целый день играть. Джефи был уже на ногах и, напевая,
возился над костерком. Белый иней покрывал землю. Выбежав из нашего укрытия,
Джефи крикнул: "Йоделэй-хии!" - и, ей-Богу, Морли тотчас же отозвался; звук
был ближе, чем вчера вечером.
- Ага, идет. Подъем, Смит, испей чайку, хорошее дело! - Я встал, выудил
из спальника согревшиеся за ночь тапочки, обулся, нацепил берет, вскочил и
пробежался по траве. Неглубокий ручеек был весь затянут льдом, только
посредине катились мелкие бульки. Я бросился ничком и припал губами к воде.
Утром в горах умыться родниковой водой - какое ощущение в мире сравнится с
этим? Когда я вернулся, Джефи разогрел остатки вчерашнего ужина - они были
все так же хороши. Потом мы поднялись на утес и аукались с Морли - и вдруг
увидели его, крохотную фигурку милях в двух от нас, скачущую по долине
камней, маленькое живое существо в необъятной пустоте.
"Вот эта букашка и есть наш друг Морли," - прогудел Джефи шуточным
голосом лесоруба.
Часа через два Морли приблизился настолько, что можно было
разговаривать, и немедленно заговорил, попутно преодолевая последние валуны
по дороге к нам, ожидающим его на разогревшемся солнышке.
- Дамское Общество вспомоществования отрядило меня проверить, приколоты
ли у вас, ребята, к рубашкам голубые ленточки, говорят, осталось море
розового лимонада, и лорд Маунтбэттен пребывает в нетерпении. Не исключено,
что будут установлены причины недавних прискорбных событий на Среднем
