стену кулаком, Кофлин увидел меня и дюйма на три просунул голову в дыру.
Примерно в миле оттуда, вниз по Милвиа-стрит и вверх к кампусу
Калифорнийского университета, за другим большим старым домом на тихой улице
Хиллегасс, пряталась хижина Джефи, гораздо меньше нашей, футов двенадцать на
двенадцать, внутри - ничего, кроме типичных аксессуаров нехитрого
монашеского быта, никаких стульев или там романтических кресел-качалок, одни
соломенные циновки. В углу - знаменитый рюкзак с начищенными котелками,
которые вложены друг в дружку, упакованы и завязаны в синий платок как
единое компактное целое. Деревянные японские сандалии-гэта, которые он
никогда не носил, и пара домашних черных носков-пата, чтобы мягко ступать по
славным соломенным циновкам: место для четырех пальцев с одной стороны и для
большого - отдельно. У него имелось множество апельсиновых ящиков, набитых
прекрасными учеными книгами, кое-что на восточных языках, все великие сутры,
комментарии к сутрам, полное собрание сочинений Д.Т.Судзуки и отличный
четырехтомник японских хокку. Кроме того, была огромная коллекция лучшей
мировой поэзии. На самом деле, если сюда залез бы вор, единственное, что
стоило бы брать - это книги. Вся одежда - поношенная, приобретенная с
беспечной радостью в магазинах "Доброй воли" и Армии спасения: штопаные
шерстяные носки, цветные фуфайки, джинсы, рабочие рубахи, мокасины и
несколько свитеров с высоким горлом, которые он надевал все сразу морозными
горными ночами на Высоких Сьеррах Калифорнии или Высоких Каскадах Вашингтона
и Орегона во время своих невероятных долгих походов, порой многонедельных,
всего с несколькими фунтами сушеных припасов в рюкзаке. Из нескольких
апельсиновых ящиков был составлен стол, и летним вечером, когда я впервые
пришел туда, на этом столе, рядом с Джефи, склонившим серьезную голову над
иероглифами китайского поэта Хань Шаня, мирно дымилась чашка чаю. Кофлин дал
мне адрес, и я пришел: вначале увидел велосипед Джефи на лужайке перед
большим хозяйским домом, а потом и кучку странных валунов и камней с
забавными деревцами, принесенными им из горных походов, чтобы устроить
собственный "японский чайный садик" или "сад чайного домика", ибо над
скромной обителью шелестела вполне подходящая сосна.
Никогда не видел я более мирной сцены, чем в тот прохладный алеющий
вечер, когда попросту открыл дверку, заглянул внутрь, и увидел, как он сидит
с книгой в углу своей хижины на циновке, скрестив ноги и подложив под себя
пеструю подушку, похожий в очках на старого мудрого ученого, а рядом
жестяной чайничек и дымящаяся фарфоровая чашка. Он спокойно поднял голову,
увидел, что это я, сказал: "А, Рэй, заходи" - и снова углубился в чтение.
- Чем занимаешься?
- Перевожу великую поэму Хань Шаня "Холодная Гора", написанную тысячу
лет назад, частично на скалах, в сотнях миль от человеческого жилья.
- Ого.
- Между прочим, входя сюда, следует разуться, посмотри, тут циновки,
обувь может их попортить. - Я послушно снял свои синие холщовые тапочки на
мягкой подошве и оставил их у порога; Джефи кинул мне подушку, на которую я
уселся, скрестив ноги и прислонясь к дощатой стенке, с чашкой горячего чая.
- Читал когда-нибудь Книгу Чая? - спросил он.
- Нет, а что это за книга?
- Научный трактат о том, как заваривать чай, основанный на знаниях,
полученных за две тысячи лет приготовления чая. Там описано, как должен
действовать первый глоток чая, и второй, и третий, просто настоящий экстаз.
- То есть они как бы торчали ни на чем?
- Отпей чайку и поймешь; это хороший зеленый чай. - Чай был и впрямь
хорош, я сразу ощутил тепло и покой. - Почитать тебе из этой поэмы Хань
Шаня? Рассказать о нем?
- Давай.
- Значит, Хань Шань был китайский ученый, который устал жить в большом
городе и удалился в горы.
- Прямо как ты.
- Тогда это действительно было возможно. Он жил в пещерах недалеко от
буддийского монастыря в Тянь-Цзиньском районе Тьен Тая, дружил с
единственным человеком, забавным дзенским безумцем Ши-те, который работал
уборщиком в монастыре, подметал его соломенной метлой. Ши-те тоже был
поэтом, но записал очень немногое. Изредка Хань Шань спускался с Холодной
Горы в своей одежде из коры деревьев, приходил на теплую кухню и ждал пищи,
но никто из монахов не кормил его, так как он не хотел принимать устав и
медитировать трижды в день по удару колокола. Понимаешь, почему у него
тут... вот послушай, я тебе переведу, - и, заглянув ему через плечо, я стал
следить, как он читает по крупным птичьим следам иероглифов: - "Вверх иду по
тропинке Холодной Горы, вьется тропинка все вверх и вверх, в длинном ущелье
осыпь и валуны, широкий ручей, изморозь на траве, влажен мох, хоть дождя и
не было, сосна поет, но ветра нет, кто порвет путы мира и воссядет со мною
среди облаков?"
- Ух ты.
- Это, конечно, мой перевод, тут, видишь, по пять иероглифов в столбце,
приходится вставлять всякие западные предлоги, артикли и тому подобное.
- А почему не перевести как есть, пять знаков - пять слов? Вот эти пять
первых, что они означают?
- Это иероглиф "взбираться", это - "вверх", это - "холодный", это -
"гора", это - "тропинка".
- Все правильно, "Вверх иду тропинкой Холодной Горы".
- Ну, да, а здесь как быть: "длинный", "ущелье", "завалить", "лавина",
"валуны"?
- Это где?
- Вот, в третьем столбце. Получается: "Длинное ущелье завалено лавиной
валунами".
- Но так даже лучше!
- Вообще-то да, я думал об этом, но мне надо получить одобрение
китаистов в университете, и чтобы это было понятно по-английски.
- Эх, как здорово, - сказал я, оглядывая комнату, - и ты сидишь тут так
тихо в этот спокойный час, читаешь, один, в очках...
- Вот что, Рэй, надо тебе сходить со мной в горы. Хочешь, залезем на
Маттерхорн?
- Давай! А где это?
- В Высоких Сьеррах. Можно доехать дотуда с Генри Морли, на его машине,
а там у озера выйти, взять рюкзаки - и вперед. Я понесу всю еду и
снаряжение, а ты мог бы одолжить у Альвы рюкзачок и понесешь запасные носки,
ботинки и разную мелочь.
- А вот эти иероглифы что означают?
- Эти иероглифы означают, что Хань Шань спустился с горы после
многолетних скитаний, чтобы повидать близких, и вот он говорит: "Все это
время я жил на Холодной Горе" - и так далее, - "вчера навестил я друзей и
родных, более половины из них ушло к Желтым Источникам" - то есть умерло, -
"ныне утром смотрю на свою одинокую тень, читать не могу, глаза полны слез".
- Тоже на тебя похоже: читаешь, а глаза полны слез.
- У меня не полны слез!
- Ну, будут полны, потом, через много лет.
- Это точно, Рэй... И вот тут, смотри: "На горе холод, всегда, а не
только в этом году", видишь ли, он в самом деле высоко забрался, на
двенадцать-тринадцать тысяч футов, а то и выше, вот он говорит: "Зазубренные
отроги в вечном снегу, в темных ущельях лес, туман моросит, трава прорастает
только к концу июня, в начале августа начинается листопад, и я тут торчу
высоко, как наркоман..."
- "Торчу, как наркоман?"
- Ну, это я так перевел, вообще-то здесь сказано - как сластолюбец в
городе у подножья горы, я просто осовременил.
- Здорово. - Я поинтересовался, почему Джефи избрал своим героем Хань
Шаня.
- Потому что он жил в горах и был поэт и буддист, упражнялся в
медитации на сути всех вещей, и, между прочим, вегетарианец, хотя лично я в
это не врубаюсь, мне кажется, в современном мире это немножко чересчур, ведь
все живые существа питаются, как могут. И он был человек одиночества, смог
удалиться от мира и жить себе в чистоте и истинности.
- Тоже похоже на тебя.
- И на тебя, Рэй. Я ведь не забыл твои рассказы, как ты медитировал в
лесу в Северной Каролине, и все такое. - Джефи был очень печален, даже
подавлен, я еще не видел его таким тихим, меланхоличным, задумчивым, он
говорил с какой-то материнской нежностью, будто издалека, с бедным томящимся
существом (то есть со мной), нуждающимся в поддержке и утешении, он ничего
не изображал и был как бы в трансе.
- Ты сегодня медитировал?
- А как же, я каждое утро до завтрака медитирую, и еще вечером подолгу,
если не помешают.
- Кто?
- Разные люди. Иногда Кофлин, вчера вот Альва заходил, Рол Стурласон,
еще одна девушка приходит играть в "ябьюм".
- "Ябьюм"? Это что такое?
- Не знаешь, что такое "ябьюм", Смит? Потом расскажу. - Он был слишком
опечален, чтобы говорить о "ябьюме", как я выяснил в одну из ближайших
ночей. Мы еще поговорили о Хань Шане и о стихах, написанных на скалах, а
когда я уходил, пришел Рол Стурласон, высокий симпатичный блондин, чтобы
обсудить подробности их предстоящего путешествия в Японию. Этого Рола
Стурласона интересовал сад камней Р,андзи в монастыре С,кокудзи в Киото, это
просто старые камни, но расположенные таким образом, что получается,
очевидно, некая мистическая эстетика, так что каждый год тысячи туристов и
монахов приезжают туда, чтобы, созерцая камни, обрести спокойствие духа. Я
никогда не встречал людей столь странных и при этом прямых и серьезных, как
этот Стурласон. Больше я его не видел, вскоре он уехал в Японию, но не могу
забыть, как он ответил на мой вопрос: "Кто же так здорово расположил эти
камни?"
- Это неизвестно; какой-то монах, или монахи, много лет тому назад. Но
в том, как они расставлены, есть определенная таинственная форма. Ведь лишь
через форму мы можем познать пустоту. - Он показал мне фотографию этих
камней на аккуратно разровненном граблями песке, похожих на острова в море,
словно с глазами (неровностями), на фоне аккуратной архитектуры
монастырского дворика. Потом он показал схему расположения камней с
проекцией их силуэтов, где прослеживалась геометрическая логика и все такое,
говорил про "одинокую индивидуальность", и что камни - "выпуклости,
расталкивающие пространство", все это имело какое-то отношение к коанам, но,
честно говоря, меня больше интересовал сам Рол, и особенно славный добрый
Джефи, который приготовил на шумном бензиновом примусе еще чаю и подал нам
еще по чашке, почти с молчаливым восточным поклоном.
Все было совсем не так, как на вечере поэтов.
4
Но на следующую ночь, около полуночи, мы с Кофлином и Альвой решили
купить большую галлоновую бутыль бургундского и завалиться к Джефи.
- Что он сейчас делает? - спросил я.
- Не знаю, - говорит Кофлин, - может, работает, может, трахается.
Посмотрим.
Мы купили вина внизу на Шеттак-авеню и поднялись к Джефи, и вновь я
увидал на лужайке его унылый английский велосипед.
- Весь день он колесит по Беркли на этом велосипеде с рюкзачком за
спиной, - сказал Кофлин. - То же самое было в Рид-колледже в Орегоне. Он там
был местной достопримечательностью. Какие мы там пьянки устраивали, с
девицами, с выпрыгиванием из окон, со всякими студенческими приколами,
страшное дело.
- Вообще он странный, конечно, - сказал Альва, задумчиво покусывая
губу; Альва и сам с интересом изучал нашего странного шумно-тихого друга. И
вновь мы вошли в маленькую дверь, и Джефи, в очках, оторвался от книги, на
сей раз это был сборник американской поэзии, и сказал только: "А-а", эдаким
культурным тоном. Друзья сняли обувь и протопали по циновкам в комнату; я
разувался последним, замешкался, в руке у меня была бутылка, я повернулся и
издали показал ее сидевшему скрестив ноги Джефи; и вдруг, с диким криком
"Йаааа!", он взвился в воздух и одним огромным прыжком приземлился возле
