Джек Керуак.
Бродяги Дхармы
Роман
Перевод А. Герасимовой, тест взят с официального сайта www.umka.ru
Перевела с американского А.Герасимова
1
Как-то в полдень, в конце сентября 1955 года, вскочив на товарняк в
Лос-Анджелесе, я забрался в "гондолу" - открытый полувагон и лег, подложив
под голову рюкзак и закинув ногу на ногу, созерцать облака, а поезд катился
на север в сторону Санта-Барбары. Поезд был местный, и я собирался провести
ночь на пляже в Санта-Барбаре, а потом поймать либо наутро следующий местный
до Сан-Луис-Обиспо, либо в семь вечера товарняк первого класса до самого
Сан-Франциско. Где-то возле Камарильо, где сходил с ума и лечился Чарли
Паркер, мы ушли на боковой путь, чтобы пропустить другой поезд; тут в мою
гондолу забрался щуплый старый бродяжка и, кажется, удивился, найдя там
меня. Он молча улегся в противоположном конце гондолы, лицом ко мне,
подложив под голову свою жалкую котомку. С грохотом проломился по главному
пути товарный на восток, дали свисток - сигнал к отправлению, и мы
тронулись; стало холодно, ветер с моря понес клочья тумана на теплые долины
побережья. После безуспешных попыток согреться, свернувшись и укутавшись на
студеном железном полу, мы с бродяжкой, каждый в своем конце вагона,
вскочили и принялись топать, прыгать и махать руками. Вскоре, в каком-то
пристанционном городишке, наш поезд опять ушел на боковой путь, и я понял,
что без пузыря токайского дальше сквозь холод и туман ехать нельзя.
- Последишь за вещами, пока я сбегаю за бутылкой?
- Давай.
Я спрыгнул через борт, перебежал через шоссе 101 к магазину и, кроме
вина, купил еще хлеба и конфет. Бегом вернулся я к своему товарняку,
которому оставалось еще минут пятнадцать до отправления. Было довольно тепло
и солнечно, но день клонился к вечеру, скоро похолодает. Бродяжка сидел в
своем углу, скрестив ноги, над скудной трапезой, состоящей из банки сардин.
Я пожалел его, подошел и сказал:
- Как насчет винца, согреться? А может, хочешь хлеба с сыром к своим
сардинкам?
- Давай. - Он говорил кротким, тихим, как бы глубоко запрятанным
голоском, боясь или не желая обнаружиться. Сыр я купил три дня назад в
Мехико, перед длинным дешевым автобусным рейсом через Закатекас - Дюранго -
Чиуауа, две тысячи долгих миль до границы в Эль-Пасо. Он поел хлеба с сыром
и выпил вина, с наслаждением и благодарностью. Я был рад. Я вспомнил строку
из Алмазной Сутры: "Твори благо, не думая о благотворительности, ибо
благотворительность, в конце концов, всего лишь слово". В те дни я был
убежденным буддистом и ревностно относился к тому, что считал религиозным
служением. С тех пор я стал лицемернее в своей болтовне, циничнее, вообще
устал. Ибо стар стал и равнодушен... Но тогда я искренне верил в
благотворительность, доброту, смирение, усердие, спокойное равновесие,
мудрость и экстаз, и считал себя древним бхикку в современной одежде,
странствующим по свету (обычно по огромной треугольной арке Нью-Йорк -
Мехико - Сан-Франциско), дабы повернуть колесо Истинного Смысла, или Дхармы,
и заслужить себе будущее Будды (Бодрствующего) и героя в Раю. Я еще не
встретил Джефи Райдера, это предстояло мне на следующей неделе, и ничего не
слышал о бродягах Дхармы, хотя сам я был тогда типичным бродягой Дхармы и
считал себя религиозным странником. Старый бродяжка в гондоле подкрепил мою
веру: согрелся от вина, разговорился и наконец извлек клочок бумаги с
молитвой Святой Терезы, обещающей после смерти вернуться на землю с неба
дождем из роз, навсегда, для всех живых существ.
- Откуда это у тебя? - спросил я.
- Да вырезал из одного журнала в читальне, в Лос-Анджелесе, пару лет
назад. Я всегда ношу ее в собой.
- И читаешь в товарняках?
- Каждый день почти. - Он был немногословен и не стал распространяться
насчет Святой Терезы, религии и собственной жизни. Бывают такие маленькие,
тихие бродяжки, на которых никто особенно не обращает внимания, даже на
скид-роу, в дешевом районе бедняков и бродяг, не говоря уже о главной улице.
Погонится за ним полицейский - он припустит и исчезнет; и железнодорожная
охрана в большом городе вряд ли заметит, как он, маленький, прячется в траве
и, хоронясь в тени, вскакивает в товарный вагон. Когда я сказал ему, что
следующей ночью собираюсь пересесть на "Зиппер", первоклассный товарняк, он
сказал:
- А, на "полночный призрак".
- Это вы так "Зиппер" называете?
- Ты, небось, работал тут на железной дороге.
- Да, тормозным кондуктором в "Саут Пасифик".
- Ну, а у нас, у бродяг, он называется "полночный призрак": сел в
Лос-Анджелесе и до утра тебя не видно, пока не соскочишь в Сан-Франциско,
скорость будь здоров.
- Восемьдесят миль в час по прямой, папаша.
- Это да, только больно холодно на побережье, к северу от Гавиоти и
мимо Серфа.
- Серф, точно, а потом горы к югу от Маргариты.
- Маргаритка, да, сколько раз я на этом призраке ездил, не сосчитать.
- Сколько лет дома-то не был?
- Не сосчитать. Вообще-то я из Огайо.
Но поезд тронулся, вновь задул холодный ветер с туманом, и следующие
полтора часа мы провели, изо всех сил стараясь не замерзнуть. Я то
сворачивался калачиком и медитировал на тепле, истинном тепле Бога, пытаясь
победить холод, то вскакивал, махал руками и ногами, пел. Бродяжка был
терпеливее, он просто лежал, погруженный в горестные раздумья. Зубы мои
стучали, губы посинели. Когда стемнело, мы с облегчением увидели знакомый
контур гор Санта-Барбары; скоро остановимся и согреемся в теплой звездной
ночи близ путей.
На перекрестке, спрыгнув из вагона, я распрощался с маленьким бродягой
Святой Терезы и, прихватив свои одеяла, пошел ночевать на пляж, к подножию
скалы, подальше от дороги, чтобы полиция не вычислила и не увезла меня
отсюда. Я жарил сосиски на свежесрезанных заостренных палочках над углями
большого костра, там же разогревал в жарких красных ямках банку бобов и
банку макарон с сыром, пил свое давешнее вино и праздновал одну из
чудеснейших ночей моей жизни. Забрел в воду, окунулся, постоял, глядя в
великолепное ночное небо, на вселенную Авалокитешвары, вселенную десяти
чудес, полную тьмы и алмазов, и говорю: "Ну вот, Рэй, осталось совсем
чуть-чуть. Все опять получилось". Красота. В одних плавках, босиком,
растрепанному, в красной тьме у костра - петь, прихлебывать винцо,
сплевывать, прыгать, бегать - вот это жизнь. Свобода и одиночество в мягком
песке пляжа, рядом вздыхает море, и теплые девственные фаллопиевы звезды
отражаются, мерцая, в спокойных водах дальнего протока. А если банки так
раскалились, что их голыми руками не возьмешь, тут как нельзя лучше
пригодятся старые железнодорожные рукавицы. Пока еда остывает, я наслаждаюсь
вином и размышлениями. Сижу, скрестив ноги, на песке и думаю о своей жизни.
Вот была жизнь, ну и что? "Что ждет меня впереди?"
Но тут вино возбудило аппетит, и пришлось наброситься на сосиски,
скусывая их прямо с палочки, хрум-хрум, и углубиться в содержимое двух
вкусных банок при помощи старой походной ложки, выуживая жирные куски
свинины с бобами, или макароны с горячим острым соусом и, может быть,
щепоткой морского песка. "Интересно, - думаю, - сколько песчинок на этом
пляже? Наверно, столько же, сколько звезд на небе!" (хрум-хрум); в таком
случае, "Сколько же было людей, или лучше, сколько было живых существ за эту
меньшую часть безначального времени? У-у, тут уж, наверно, придется
сосчитать все песчинки на этом пляже и на всех звездах небесных, в каждом из
десяти тысяч великих хиликосмов, это, значит, будет сколько же песчинок?
никакая ЭВМ не сосчитает, и счетная машина Берроуза тоже вряд ли, нет,
ребята, я не знаю" (глоток вина) "не знаю, но должно выйти не меньше пары
раз по надцать триллионов секстильонов неизвестное невозможное несчетное
количество роз, которыми Святая Тереза и тот славный старичок осыпают сейчас
твою голову, а также лилий".
Покончив с едой, я утер губы красной банданой, вымыл в соленом море
посуду, присыпал песочком, побродил вокруг, потом вытер, сложил, убрал
старушку ложку в просоленный рюкзак, завернулся в одеяло и заснул хорошим
заслуженным сном. Среди ночи вдруг - "А?! Где я, что за девчонки играют в
баскетбол вечности в старом доме моей жизни, пожар, горим?" - но это всего
лишь стремительный шорох подбирающегося к изголовью прилива.
"Словно раковина, буду стар я и тверд", - засыпаю, и снится мне, будто
во сне я израсходовал на дыхание три куска хлеба... О бедный мозг человека,
о человек, одинокий в песках, и Бог смотрит сверху с внимательной, я бы
сказал, улыбкой... Мне приснился прежний наш дом в Новой Англии, и как мои
котята пытаются пройти со мной тысячи миль через всю Америку, и мама с
котомкой за спиной, и отец, бегущий за неуловимым призрачным поездом, а на
сером рассвете я проснулся опять, увидел рассвет, хмыкнул (потому что засек
мгновенную смену всего горизонта, будто рабочий сцены поспешил вернуть его
на место, чтобы убедить меня в реальности декорации), повернулся на другой
бок и заснул опять. "Все едино", - услышал я свой голос в пустоте, которая
во сне чрезвычайно соблазнительна.
2
Маленький бродяга Святой Терезы был первым истинным бродягой Дхармы,
которого я встретил, а вторым оказался Бродяга Дхармы номер один,
собственно, он-то, Джефи Райдер, это выражение и придумал. Детство Джефи
Райдера прошло в восточном Орегоне, в лесной бревенчатой хижине, с отцом,
матерью и сестрой, он рос лесным парнем, лесорубом, фермером, увлекался
жизнью зверей и индейской премудростью, так что, ухитрившись попасть в
колледж, был уже готов к занятиям антропологией (вначале), а позже -
индейской мифологией. Наконец он изучил китайский и японский, занялся
Востоком и обнаружил для себя великих бродяг Дхармы, дзенских безумцев Китая
и Японии.
В то же время, как склонный к идеализму северо-западный мальчик, он
увлекся старомодным анархизмом профсоюзного толка, научился играть на гитаре
и петь старые рабочие песни, еще он пел kиндейские и вообще интересовался
народной музыкой. Впервые я увидел его на следующей неделе, на улице в
Сан-Франциско (куда прибыл автостопом из Санта-Барбары, на одной
стремительной машине, за рулем которой - не поверите - сидела прекрасная
юная блондинка в белоснежном купальнике без бретелек, босиком, с золотым
браслетом на лодыжке, и машина-то - "линкольн меркури", последняя модель,
коричного оттенка; блондинке хотелось бензедрина, чтобы гнать без устали до
самого города; узнав, что у меня в рюкзаке есть немножко, она вскричала: "С
ума сойти!") - я увидел Джефи, топающего своей забавной крупной походкой
скалолаза, с рюкзачком, набитым книгами, зубными щетками и всякой всячиной,
это был его "городской" рюкзачок, в отличие от настоящего, большого, с
полным набором: спальный мешок, пончо, походные котелки. Он носил острую
бородку, а слегка раскосые зеленые глаза придавали ему нечто восточное, но
никак не богемное, и вообще он был далек от богемы (всей этой шушеры,
ошивающейся возле искусства). Жилистый, загорелый, энергичный, открытый,
сама приветливость, само дружелюбие, он даже с бродягами на улице
здоровался, а на все вопросы отвечал не думая, с ходу, и всегда бойко и с
блеском.
- Где ты встретил Рэя Смита? - спросили его, когда мы вошли в "Плейс" -
любимый бар местной тусовки.
- Я всегда встречаю своих бодхисаттв на улице! - воскликнул он и
