дела, начатого против меня. Вы можете возразить, что никакого
разбирательства еще нет, и будете вполне правы, потому что разбирательство
может считаться таковым, только если я его признаю. Хорошо, на данный
момент я, так и быть, его признаю, разумеется исключительно из
снисхождения к вам. Тут только и можно проявить снисхождение, если вообще
обращать внимание на все, что происходит.
К. умолк и оглянул зал. Говорил он резко, куда резче, чем
намеревался, но сказал все правильно. И, несомненно, он заслужил одобрение
тех или других, но все затихли, явно дожидаясь в напряжении, что будет
дальше, и, может быть, эта тишина таила в себе взрыв, который положил бы
конец всему. Но тут некстати отворилась дверь, и в зал вошла молоденькая
прачка, очевидно кончившая свою работу, и, хотя она старалась идти как
можно осторожнее, многие обратили на нее взгляды. Но К. искренне
обрадовался, взглянув на следователя; казалось, слова К. задели его за
живое. Он слушал стоя, а встал он до этого, чтобы утихомирить галерею.
Теперь, в наступившей паузе, он начал медленно опускаться в кресло, словно
хотел сесть незаметно. И, наверно, чтобы не выдавать волнения, он снова
взялся за свою тетрадочку.
- Ничего вам не поможет, - продолжал К., - и тетрадочка ваша,
господин следователь, только подтверждает мои слова.
Довольный тем, что в зале слышен только его собственный спокойный
голос, К. даже осмелился без околичностей взять у следователя его тетрадку
и кончиками пальцев, словно брезгуя, поднять за один из серединных листков
так, что с обеих сторон свисали мелко исписанные, испачканные и
пожелтевшие странички.
- И это называется следственной документацией! - сказал он и небрежно
уронил тетрадку на стол. - Можете спокойно читать ее и дальше, господин
следователь, такого списка грехов я никак не страшусь, хоть и лишен
возможности с ним ознакомиться, потому что иначе, как двумя пальцами, я до
него не дотронусь, в руки я его не возьму. - И то, что следователь
торопливо подхватил тетрадку, когда она упала на стол, тут же попытался
привести ее в порядок и снова углубился в чтение, могло быть только
сознанием глубокого унижения, по крайней мере, так это воспринималось.
Снизу на К. пристально смотрели люди из первого ряда, и он невольно
стал всматриваться в их лица. Все это были немолодые мужчины, некоторые
даже с седыми бородами. Может быть, они все решали и могли повлиять на
остальных, - те настолько безучастно отнеслись к унижению следователя, что
не вышли из оцепенения, в которое их привела речь К.
- То, что со мной произошло, - продолжал К. уже немного тише,
пристально вглядываясь в лица стоявших в первом ряду, отчего его речь
звучала несколько сбивчиво, - то, что со мной произошло, всего лишь
частный случай, и сам по себе он значения не имеет, так как я не слишком
принимаю все это к сердцу, но этот случай - пример того, как разбираются
дела очень и очень многих. И тут я заступаюсь за них, а вовсе не за себя.
К. невольно повысил голос. Кто-то, высоко подняв руки, зааплодировал
и крикнул: "Браво! Так и надо! Браво! - и еще раз: Браво!"
Кто-то из стоявших впереди в задумчивости теребил бороду, но ни один
не обернулся на этот возглас. К. и сам не придал ему значения, хотя
несколько ободрился; он даже не считал нужным, чтобы ему аплодировала вся
аудитория, достаточно, если все присутствующие хотя бы задумаются над тем,
что происходит, и если хоть некоторых удастся убедить и перетянуть на свою
сторону.
- Я не стремлюсь к ораторским успехам, - сказал К. в ответ на свои
мысли, - да это и не в моих возможностях. Господин следователь, наверно,
говорит куда лучше меня, ведь этого требует его профессия. Я хочу только
одного - открыто обсудить открытое нарушение законов. Посудите сами: дней
десять тому назад я был арестован. Впрочем, самый этот факт мне только
смешон, но не о том речь. Рано утром меня захватили врасплох, еще в
кровати; возможно, что был отдан приказ - судя по словам следователя, это
нс исключено - арестовать некоего маляра, такого же невинного человека,
как и я, но выбор пал на меня. Соседнюю со мной комнату заняла стража -
два грубияна. Будь я даже опасным разбойником, и то нельзя было бы принять
больше предосторожностей. Кроме того, эти люди оказались вконец
развращенными мошенниками, они наболтали мне с три короба, вымогали
взятку, собирались под каким-то предлогом выманить у меня белье и платье,
требовали денег, обещая принести мне завтрак, а перед этим на моих глазах
нагло уничтожили мой собственный завтрак. Но этого мало. Меня провели в
третью комнату к их инспектору. В этой комнате живет дама, которую я
глубоко уважаю, и я должен был смотреть, как из-за меня, хотя и не по моей
вине, эту комнату в какой-то мере оскверняло присутствие стражи с
инспектором. Нелегко было сохранить спокойствие. Но я сдержался и спросил
этого инспектора совершенно спокойно - будь он здесь, он мог бы вам это
подтвердить, - почему я арестован. И что же ответил этот инспектор? Как
сейчас вижу его перед собой: сидит в кресле вышеупомянутой дамы как
воплощение тупейшего высокомерия. Господа, по существу он ничего мне не
ответил; может быть, он действительно ничего не знал, просто он меня
арестовал и на этом успокоился. Более того, он вызвал в комнату этой дамы
трех низших служащих из моего банка, которые занимались тем, что рылись в
фотографиях, принадлежавших даме, и привели их в полный беспорядок.
Разумеется, присутствие этих служащих преследовало еще одну цель, а
именно: так же как моя квартирная хозяйка и ее прислуга, они должны были
распространить известие о моем аресте, чтобы повредить моей репутации, а
главное - подорвать мое положение в банке. Но из этого ничего, абсолютно
ничего не вышло; даже моя квартирная хозяйка, совершенно простая женщина,
- назову вам с уважением ее имя: фрау Грубах, - так вот, даже у фрау
Грубах хватило благоразумия понять, что такой арест имеет не больше
значения, чем драка уличных мальчишек на мостовой. Повторяю, для меня это
было только неприятностью, которая вызвала мимолетное раздражение, но ведь
последствия могли быть куда хуже, не так ли?
Тут К. остановился и посмотрел на молчаливого следователя - ему
показалось, что тот глазами делает знак кому-то из стоящих внизу. К.
улыбнулся и сказал:
- Только что господин следователь, сидящий рядом, подал кому-то из
вас тайный знак. Значит, среди вас есть люди, которыми он дирижирует
отсюда, со своего места. Не знаю, должен ли его знак вызвать свистки или
аплодисменты, и тем, что я заранее открываю их сговор, я совершенно
сознательно выражаю пренебрежение к этим знакам. Мне в высшей степени
безразлично, что они значат, и я могу дать господину следователю право в
открытую командовать своими наемниками там, внизу, причем не тайными
знаками, а вслух, словами; пусть он прямо говорит: "Свистите!", а в другой
раз, если надо: "Хлопайте!"
От смущения или от нетерпения следователь заерзал на стуле. Человек,
который стоял сзади и разговаривал с ним раньше, снова наклонился к нему,
то ли чтобы просто его подбодрить, то ли подать ему ценный совет. Внизу
люди переговаривались, негромко, но оживленно. Обе группы, которые
поначалу как будто расходились во мнениях, теперь смешались; одни
показывали пальцем на К., другие - на следователя.
Густой чад, наполнявший комнату, действовал удручающе, он мешал
рассмотреть даже стоявших поодаль. Особенно трудно было посетителям на
галерее, им приходилось, робко косясь на следователя, сверху потихоньку
расспрашивать участников собрания, чтобы разобрать, в чем дело. Им
отвечали так же тихо, прикрываясь ладонью.
- Сейчас я кончаю, - сказал К. и, так как звонка на столе не было,
стукнул по столу кулаком; следователь и его советчик в испуге отшатнулись
друг от друга. - Меня все это дело не касается, поэтому я сужу о нем
спокойно, а вам всем будет весьма полезно меня выслушать - конечно, при
условии, что вы как-то заинтересованы в этом предполагаемом судебном деле.
Причем обсуждение того, что я вам излагаю, прошу отложить, так как времени
у меня нет, и я скоро уйду.
Тотчас наступила тишина, настолько К. сумел овладеть аудиторией. Уже
никто не перекрикивал других, как вначале, никто одобрительно не хлопал.
Казалось, все уже в чем-то убедились или готовы убедиться.
- Нет сомнения, - очень тихо заговорил К., его радовало напряженное
внимание всей аудитории, и в тишине рождался гул, который его подбадривал
больше самых восторженных аплодисментов, - нет сомнения, что за всем
судопроизводством, то есть в моем случае за этим арестом и за сегодняшним
разбирательством, стоит огромная организация. Организация эта имеет в
своем распоряжении не только продажных стражей, бестолковых инспекторов и
следователей, проявляющих в лучшем случае похвальную скромность, но в нее
входят также и судьи высокого и наивысшего ранга с бесчисленным,
неизбежным в таких случаях штатом служителей, писцов, жандармов и других
помощников, а может быть, даже и палачей - я этого слова не боюсь. А в чем
смысл этой огромной организации, господа? В том, чтобы арестовывать
невинных людей и затевать против них бессмысленный и по большей части -
как, например, в моем случае - безрезультатный процесс. Как же тут, при
абсолютной бессмысленности всей системы в целом, избежать самой страшной
коррупции чиновников? Это недостижимо, тут даже самый высокий судья не
останется честным. Потому и стража пытается красть одежду арестованных,
потому их инспектора и врываются в чужие квартиры, потому и невиновные
вместо допроса должны позориться перед целым собранием. Стража
рассказывала мне о складах, где хранятся вещи арестованных; хотелось бы
мне взглянуть на эти склады, где гниет заработанное честным трудом
имущество арестованных, если только его не расхищают воры-служители.
Но тут речь К. была прервана воплями из дальнего угла. Он затенил
глаза рукой, чтобы лучше видеть, - от мутного света чад в комнате казался
белесым и слепил глаза. Виной была прачка; уже при ее появлении К. понял,
что она непременно помешает. Но виновата она сейчас или нет, сказать было
трудно. К. видел только, что какой-то мужчина увлек ее в угол у дверей и
там крепко прижал к себе. Однако вопила не она, а этот мужчина, он широко
разинул рот и уставился в потолок. Вокруг них столпились те посетители
галереи, что стояли поближе; они, как видно, пришли в восторг оттого, что
это происшествие нарушило серьезность, которую К. внес в собрание. Под
первым впечатлением он чуть не бросился туда, решив, что и все остальные
захотят сразу навести порядок и хотя бы выставить эту пару из зала, но
первые ряды перед ним плотно сомкнулись, никто не тронулся с места, никто
не пропускал К. Напротив, ему помешали: старики выставили руки вперед, и
чья-то рука - обернуться ему было некогда - вцепилась сзади в его
воротник. К. уже не думал об этой паре; ему показалось, что у него
отнимают свободу, что его и в самом деле арестовали, и он, вырвавшись,
соскочил с подмостков. Теперь он очутился лицом к лицу с толпой. Неужели
он неправильно оценил этих людей? Неужели он слишком понадеялся на
воздействие своей речи? Неужто все они притворялись, а теперь, когда
близилась развязка, им притворяться надоело? И какие лица окружали его!
Маленькие черные глазки шныряли по сторонам, щеки свисали мешками, как у
пьяниц, жидкие бороды жестко топорщились; казалось, запустишь в них руку -
