высотой с двухэтажный дом я сам себе казался зеленым лягушонком, готовым каждый
миг пойти ко дну, как бы затянутый в зловещую пропасть.
Я испугался.
Грузинские поэты вытащили меня за руки в ялик, и я, испуганный и озябший,
натянул одежды на свое мокрое тело, так как нечем было вытереться; грудь моя
была поцарапана о борт ялика, когда меня вытаскивали.
Вскоре, закончив водевиль, я покинул райскую страну, где рядом с крекинг-заводом
сидели в болоте черные, как черти, буйволы, выставив круторогие головы, где
местные наркомы в башлыках, навороченных на голову, ездили цугом в фаэтонах с
зажженными фонарями по сторонам козел, направляясь в загородные духаны пировать,
и их сопровождал особый фаэтон, в котором ехал шарманщик, крутивший ручку своей
старинной шарманки, издававшей щемящие звуки австрийских вальсов и чешских
полек, где старуха-аджарка в чувяках продавала тыквенные семечки, сидя под
лохматым, как бы порванным банановым листом, служившим навесом от солнца...
Едва я появился в холодной, дождливой Москве, как передо мною предстали мои
соавторы. С достоинством, несколько даже суховато они сообщили мне, что уже
написали более шести печатных листов.
Один из них вынул из папки аккуратную рукопись, а другой стал читать ее вслух.
Уже через десять минут мне стало ясно, что мои рабы выполнили все заданные им
бесхитростные сюжетные ходы и отлично изобразили подсказанный мною портрет
Воробьянинова, но, кроме того, ввели совершенно новый, ими изобретенный
великолепный персонаж - Остапа Бендера, имя которого ныне стало нарицательным,
как, например, Ноздрев. Теперь именно Остап Бендер, как они его назвали -
великий комбинатор, стал главным действующим лицом романа, самой сильной его
пружиной.
Я получил громадное удовольствие и сказал им приблизительно следующее:
- Вот что, братцы. Отныне вы оба единственный автор будущего романа. Я
устраняюсь. Ваш Остап Бендер меня доконал.
- Позвольте, Дюма-пер, мы очень надеялись, что вы пройдетесь по нашей жалкой
прозе рукой мастера,- сказал мой друг с тем свойственным ему выражением
странного, вогнутого лица, когда трудно понять, серьезно ли он говорит или
издевается.
- Я больше не считаю себя вашим мэтром. Ученики побили учителя, как русские
шведов под Полтавой. Заканчивайте роман сами, и да благословит вас бог. Завтра
же я еду в издательство и перепишу договор с нас троих на вас двоих.
Соавторы переглянулись. Я понял, что именно этого они от меня и ожидали.
- Однако не очень радуйтесь,- сказал я,- все-таки сюжет и план мои, так что вам
придется за них заплатить. Я не собираюсь отдавать даром плоды своих усилий и
размышлений...
- В часы одинокие ночи,- дополнил мою мысль братец не без ехидства, и оба
соавтора улыбнулись одинаковой улыбкой, из чего я сделал заключение, что за
время совместной работы они настолько сблизились, что уже стали как бы одним
человеком, вернее одним писателем.
Значит, мой выбор оказался совершенно точен.
- Чего же вы от нас требуете? - спросил мой друг.
- Я требую от вас следующего: пункт "а" - вы обязуетесь посвятить роман мне и
вышеупомянутое посвящение должно печататься решительно во всех изданиях как на
русском, так и на иностранных языках, сколько бы их ни было.
- Ну, это пожалуйста! - с облегчением воскликнули соавторы.- Тем более что мы не
вполне уверены, будет ли даже одно издание - русское.
- Молодые люди,- сказал я строго, подражая дидактической манере синеглазого,-
напрасно вы так легко согласились на мое первое требование. Знаете ли вы, что
вашему пока еще не дописанному роману предстоит не только долгая жизнь, но также
и мировая слава?
Соавторы скромно потупили глаза, однако мне не поверили. Они еще тогда не
подозревали, что я обладаю пророческим даром.
- Ну хорошо, допустим,- сказал друг,- с пунктом "а" покончено. А пункт "б"?
- Пункт "б" обойдется вам не так дешево. При получении первого гонорара за книгу
вы обязуетесь купить и преподнести мне золотой портсигар.
Соавторы вздрогнули.
- Нам надо посоветоваться,- сказал рассудительный друг.
Они отошли к окну, выходящему на извозчичий двор, и некоторое время шептались,
после чего вернулись ко мне и, несколько побледнев, сказали:
- Мы согласны.
- Смотрите же, братцы, не надуйте.
- Вы, кажется, сомневаетесь в нашей порядочности? - голосом дуэлянта произнес
друг, для которого вопросы чести всегда и во всем стояли на первом месте.
Я поклялся, что не сомневаюсь, на чем наша беседа и закончилась.
Долго ли, коротко ли, но после разных цензурных осложнений роман наконец был
напечатан в журнале и потом вышел отдельной книгой, и на титульном листе я не
без тайного тщеславия прочел напечатанное мне посвящение.
Пункт "а" был свято выполнен.
- Ну а пункт "б"? - спросило меня несколько голосов в одном из английских
университетов.
- Леди и гамильтоны,- торжественно сказал я словами известного нашего вратаря,
который, будучи на приеме в Англии, обратился к собравшимся со спичем и вместо
традиционного "леди и джентльмены" начал его восклицанием "леди и гамильтоны",
будучи введен в заблуждение нашумевшей кинокартиной "Леди Гамильтон".
...- Ну а что касается пункта "б", то с его выполнением мне пришлось немного
подождать. Однако я и виду не подавал, что жду. Молчал я. Молчали и соавторы. Но
вот в один прекрасный день мое ожидание было вознаграждено. Раздался телефонный
звонок, и я услышал голос одного из соавторов:
- Старик Саббакин, нам необходимо с вами повидаться. Когда вы можете нас
принять?
- Да валяйте хоть сейчас! - воскликнул я, желая несколько разрядить официальный
тон, впрочем смягченный обращением ко мне "старик Саббакин".
("Старик Саббакин" был одним из моих псевдонимов в юмористических журналах.)
Соавторы появились хорошо одетые, подтянутые, строгие.
- Мы хотим выполнить свое обязательство перед вами по пункту "б".
С этими словами один из соавторов протянул мне небольшой, но тяжелый пакетик,
перевязанный розовой ленточкой. Я развернул папиросную бумагу, и в глаза мне
блеснуло золото. Это был небольшой портсигар с бирюзовой кнопочкой в замке, но
не мужской, а дамский, то есть раза в два меньше.
Эти жмоты поскупились на мужской.
- Мы не договаривались о Том, какой должен быть портсигар - мужской или
дамский,- заметил мой друг, для того чтобы сразу же пресечь всяческие
словопрения.
Мой же братишка на правах близкого родственника не без юмора процитировал из
чеховской "Жалобной книги":
- Лопай, что дают.
На чем наши деловые отношения закончились, и мы отправились обмыть дамский
портсигарчик в "Метрополь".
Роман "Двенадцать стульев", надеюсь, все из вас читали, и я не буду, леди и
гамильтоны, его подробно разбирать. Замечу лишь, что все без исключения его
персонажи написаны с натуры, со знакомых и друзей, а один даже с меня самого,
где я фигурирую под именем инженера, который говорит своей супруге: "Мусик, дай
мне гусик" - или что-то подобное.
Что касается центральной фигуры романа Остапа Бендера, то он написан с одного из
наших одесских друзей. В жизни он носил, конечно, другую фамилию, а имя Остап
сохранено как весьма редкое.
Прототипом Остапа Бендера был старший брат одного замечательного молодого поэта,
друга птицелова, эскесса и всей поэтической элиты. Он был первым футуристом, с
которым я познакомился и подружился. Он издал к тому времени на свой счет
маленькую книжечку крайне непонятных стихов, в обложке из зеленой обойной
бумаги, с загадочным названием "Зеленые агаты". Там были такие строки:
"Зеленые агаты! Зелено-черный вздох вам посылаю тихо, когда закат издох". И
прочий вздор вроде "...гордо-стройный виконт в манто из лягушечьих лапок, а в
руке - красный зонт" - или нечто подобное, теперь уже не помню.
Это была поэтическая корь, которая у него скоро прошла, и он стал писать
прелестные стихи сначала в духе Михаила Кузьмина, а потом уже и совсем
самостоятельные.
К сожалению, в памяти сохранились лишь осколки его лирики.
"Не архангельские трубы - деревянные фаготы пели мне о жизни грубой, о печалях и
заботах... Не таясь и не тоскуя, слышу я как голос милой золотое Аллилуйя над
высокою могилой".
Он написал:
"Есть нежное преданье на Ниппоне о маленькой лошадке вроде пони", которая
забралась на рисовое поле и лакомилась зелеными ростками. За ней погнался
разгневанный крестьянин, но ее спас художник, вставив в свою картину.
Он изобразил осенние груши на лотке; у них от тумана слезились носики и тому
подобное.
У него было вечно ироническое выражение добродушного, несколько вытянутого лица,
черные волосы, гладко причесанные на прямой пробор, озорной носик сатирикончика,
студенческая тужурка, диагоналевые брюки...
Как все поэты, он был пророк и напророчил себе золотое Аллилуйя над высокой
могилой.
Смерть его была ужасна, нелепа и вполне в духе того времени - короткого отрезка
гетманского владычества на Украине. Полная чепуха. Какие-то синие жупаны,
державная варта, безобразный национализм под покровительством немецких
оккупационных войск, захвативших по Брестскому миру почти весь юг России.
Брат футуриста был Остап, внешность которого соавторы сохранили в своем романе
почти в полной неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто
черноморский характер. Он не имел никакого отношения к литературе и служил в
уголовном розыске по борьбе с бандитизмом, принявшим угрожающие размеры. Он был
блестящим оперативным работником. Бандиты поклялись его убить. Но по ошибке,
введенные в заблуждение фамилией, выстрелили в печень футуристу, который только
что женился и как раз в это время покупал в мебельном магазине двуспальный
полосатый матрац.
Я не был на его похоронах, но ключик рассказывал мне, как молодая жена убитого
поэта и сама поэтесса, красавица, еще так недавно стоявшая на эстраде нашей
"Зеленой лампы" как царица с двумя золотыми обручами на голове, причесанной
директуар, и читавшая нараспев свои последние стихи:
"...Радикальное средство от скуки-ваш изящный мотор-ландоле. Я люблю ваши
смуглые руки на эмалевом белом руле..."
...теперь, распростершись, лежала на высоком сыром могильном холме и, задыхаясь
от рыданий, с постаревшим, искаженным лицом хватала и запихивала в рот могильную
землю, как будто именно это могло воскресить молодого поэта, еще так недавно
слышавшего небесные звуки деревянных фаготов, певших ему о жизни грубой, о
печалях, о заботах и о вечной любви к прекрасной поэтессе с двумя золотыми
обручами на голове.
- Ничего более ужасного,- говорил ключик,- в жизни своей я не видел, чем это
распростертое тело молодой женщины, которая ела могильную землю, и она текла из
ее накрашенного рта.
Но что же в это время делал брат убитого поэта Остап?
То, что он сделал, было невероятно.
Он узнал, где скрываются убийцы, и один, в своем широком пиджаке, матросской
тельняшке и капитанке на голове, страшный и могучий, вошел в подвал, где
скрывались бандиты, в так называемую хавиру, и, войдя, положил на стол свое
служебное оружие - пистолет-маузер с деревянной ручкой.
Это был знак того, что он хочет говорить, а не стрелять. Бандиты ответили
вежливостью на вежливость и, в свою очередь, положили на стол револьверы, обрезы
и финки.
- Кто из вас, подлецов, убил моего брата? - спросил он.
- Я его пришил по ошибке вместо вас, я здесь новый, и меня спутала фамилия,-
ответил один из бандитов.
Легенда гласит, что Остап, никогда в жизни не проливший ни одной слезы, вынул из
наружного бокового кармана декоративный платочек и вытер глаза.
- Лучше бы ты, подонок, прострелил мне печень. Ты знаешь, кого ты убил?
- Тогда не знал. А теперь уже имею сведения: известного поэта, друга птицелова.
И я прошу меня извинить. А если не можете простить, то бери свою пушку, вот тебе
моя грудь - и будем квиты.
Всю ночь Остап провел в хавире в гостях у бандитов. При свете огарков они пили
