ведь было не даром!
Мы молчали.
Она огорченно махала рукой. В самом деле, что она могла о нас подумать?
Беспартийные, без роду без племени, неизвестно откуда взявшиеся, сомнительно
одетые, с развязными манерами газетной богемы... Правда, не лишенные
литературного таланта... И этим-то, в общем, подозрительным личностям
приходилось выдавать святые партийные деньги.
Она так привыкла к понятию "партийная касса", что всякие деньги считала
партийными и отдавать их на сторону считала чуть ли не преступлением перед
революцией.
Подписывая наши счета, она как бы делала вынужденную уступку новой экономической
политике. С волками жить - по-волчьи выть. Ее можно было понять.
Ключик зарабатывал больше нас всех. Он вообще родился под счастливой звездой.
Его все любили.
- Что вы умеете? - спросили его, когда он, приехав из Харькова в Москву, пришел
наниматься в "Гудок".
- А что вам надо?
- Нам надо стихи на железнодорожные темы.
- Пожалуйста.
Получив материал о непорядках на каком-то железнодорожном разъезде, ключик, как
был в расстегнутом пальто, сел за редакционный стол, бросил кепку под стул и
через пятнадцать минут вручил секретарю редакции требуемые стихи, написанные его
крупным, разборчивым, круглым почерком.
Секретарь прочел и удивился - как гладко, складно, а главное, вполне на тему и
политически грамотно!
После этого возник вопрос: как стихи подписать?
- Подпишите как хотите, хотя бы "А. Пушкин",- сказал ключик,- я не тщеславный.
- У нас есть ходовой, дежурный псевдоним Зубило, под которым мы пускаем
материалы разных авторов. Не возражаете?
- Валяйте.
Через месяц ходовой редакционный псевдоним прогремел но всем железнодорожным
линиям, и Зубило стал уже не серым анонимом, а одним из самых популярных
пролетарских сатирических поэтов, едва ли не затмив славу Демьяна Бедного.
Ключик-Зубило оказался бесценной находкой для "Гудка".
Синеглазый и я со своими маленькими фельетонами на внутренние и международные
темы потонули в сиянии славы Зубилы. Как мы ни старались, придумывая для себя
броские псевдонимы - и Крахмальная Манишка, и Митрофан Горунца, и Оливер Твист,-
ничто не могло помочь. Простой, совсем не броский, даже скучный псевдоним Зубило
стал в "Гудке" номером первым.
Когда Зубилу необходимо было выехать по командировке на какую-нибудь
железнодорожную станцию, ему давали отдельный вагон!
Он часто брал меня с собой на свои триумфальные выступления, приглашая "в
собственный вагон", что было для меня, с одной стороны, комфортабельно, но с
другой - грызло мое честолюбие.
Ключик-Зубило выступал со своими знаменитыми буриме перед тысячными аудиториями
прямо в паровозных депо, имея не меньший успех, чем наш харьковский дурак,
некогда сделавший свою служебную карьеру стишками молодого ключика.
Но в "Гудке" произошло еще одно чудо.
В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой, оказался наш общий друг,
человек во многих отношениях замечательный. Он был до кончиков ногтей продуктом
западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства -
живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему уже был известен Аполлинер, о
котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Во всем его облике было нечто
неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее
он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его
голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как
бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой
черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как
простого советского гражданина казалось очень трудным. Между тем среди всех нас,
одержимых духом революции, он, быть может, был наиболее революционно-советским.
Он дружил с наследником (так мы назовем одного из нашей литературной компании),
который и привел его к нам в агитотдел Одукросты, а потом и в так называемый
коллектив поэтов, где он (назовем его просто друг), хотя большей частью и
молчаливо, но весьма неравнодушно, принимал участие в наших литературных спорах.
Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто же он такой: поэт, прозаик,
памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятия эссеист.
Во всяком случае, было ясно, что он принадлежит к левым, даже, может быть, к
кубо-футуристам. Нечто маяковское всегда витало над ним. В нем чувствовался
острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы его побаивались, хотя свои
язвительные суждения он высказывал чрезвычайно редко, в форме коротких замечаний
"с места", всегда очень верных, оригинальных и зачастую убийственных. Ему был
свойствен афористический стиль.
Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколько своих опусов. Как мы и
предполагали, это было нечто среднее между белыми стихами, ритмической прозой,
пейзажной импрессионистической словесной живописью и небольшими философскими
отступлениями. В общем, нечто весьма своеобразное, ни на что не похожее, но
очень пластическое и впечатляющее, ничего общего не имеющее с упражнениями
провинциальных декадентов.
Сейчас, через много лет, мне трудно воспроизвести по памяти хотя бы один из его
опусов. Помню только что-то, где по ярко-зеленому лугу бежали красные кентавры,
как бы написанные Матиссом, и молнии ложились на темном горизонте, в это была
вечная весна или нечто подобное...
Можете себе представить, каких трудов стоило устроить его на работу в Москве. О
печатании его произведений, конечно, не могло быть и речи. Пришлось порядочно
повозиться, прежде чем мне не пришла на первый взгляд безумная идея повести его
наниматься в "Гудок".
- А что он умеет? - спросил ответственный секретарь.
- Все и ничего,- сказал я.
- Для железнодорожной газеты это маловато,- ответил ответственный секретарь,
легендарный Август Потоцкий, последний из рода польских графов Потоцких, подобно
Феликсу Дзержинскому примкнувший к революционному движению, старый большевик,
политкаторжанин, совесть революции, на вид грозный, с наголо обритой, круглой,
как ядро, головой и со сложением борца-тяжеловеса, но в душе нежный добряк,
преданный товарищ и друг всей нашей компании.- Вы меня великодушно извините,-
обратился он к другу, которого я привел к нему,- но как у вас насчет
правописания? Умеете вы изложить свою мысль грамотно?
Лицо друга покрылось пятнами. Он был очень самолюбив. Но он сдержался и ответил,
прищурившись:
- В принципе пишу без грамматических ошибок.
- Тогда мы берем вас правщиком,- сказал Август. Быть правщиком значило приводить
в годный для печати вид поступающие в редакцию малограмотные и страшно длинные
письма рабочих-железнодорожников.
Правщики стояли на самой низшей ступени редакционной иерархии. Их материалы
печатались петитом на последней странице, на так называемой четвертой полосе;
дальше уже, кажется, шли расписания поездов и похоронные объявления.
Другу вручили пачку писем, вкривь и вкось исписанных чернильным карандашом. Друг
отнесся к этим неразборчивым каракулям чрезвычайно серьезно. Он уважал рабочий
класс, невиновный в своей безграмотности - наследии дореволюционного прошлого.
Обычно правщики ограничивались исправлением грамматических ошибок и
сокращениями, придавая письму незатейливую форму небольшой газетной статейки.
Друг же поступил иначе. Вылущив из письма самую суть, он создал совершенно новую
газетную форму - нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти -
пятнадцати строчек в две колонки. Но зато каких строчек! Они были просты,
доходчивы, афористичны и в то же время изысканно изящны, а главное, насыщены
таким юмором, что буквально через несколько дней четвертая полоса, которую до
сих пор никто не читал, вдруг сделалась самой любимой и заметной.
Другие правщики сразу же в меру своих дарований восприняли блестящий стиль друга
и стали ему подражать. Таким образом, возникла совершенно новая школа
обработчиков, перешедшая на более высшую ступень газетной иерархии.
Это была маленькая газетная революция. Старые газетчики долго вспоминали
невозвратимо далекие золотые дни знаменитой четвертой полосы "Гудка".
Создатель же этого новаторского газетного стиля так и остался в этой области
неизвестным, хотя через несколько лет в соавторстве с моим братишкой снискал
мировую известность, о чем своевременно и будет рассказано.
Пока же мне не хочется расставаться с ключиком, с Мыльниковым переулком, с его
особым поэтическим миром, где наши свободные мнения могли не совпадать с
общепринятыми, где для нас не существовало авторитетов и мы независимо судили об
исторических событиях, а о великих людях просто как о соседях по квартире.
О Льве Толстом и Наполеоне судили строго, но справедливо, не делая скидок на
всемирную славу. Некоторых из великих мы совсем не признавали. Много читали.
Кое-чем чрезмерно восхищались. Кое-что напрочь отвергали. Словом, позволяли себе
"колебать мировые струны".
Вокруг нас бушевали политические страсти. Буржуазный мир еще не мог смириться с
победой Октябрьской революции. Волны ненависти катились на нас с Запада.
Советская власть с каждым днем мужала, но ей все еще приходилось преодолевать
множество препятствий.
Сегодня трудно себе представить, но в стране была безработица и в Москве
работала Биржа труда. Среди бурь и потрясений рождалось могучее государство
рабочих и крестьян. Появились новые формы общественного сознания,
производственных отношений.
Эпоха Великого Поиска.
Все несло на себе печать новизны.
Новый кинематограф. Новый театр. Новая поэзия. Новая проза. Новая живопись.
Новые имена гремели вокруг нас. Новые поэмы. Новые фильмы. Новая техника.
Появились первые радиоаппараты - самодельные ящики с детекторными приемниками,
и, надев на голову наушники, можно было слышать муравьиную возню неразборчивой
человеческой речи на разных языках и слабую музыку, бог весть откуда
доносившуюся из мирового эфира в наш Мыльников переулок.
Но все это как бы не имело к нам отношения.
Мы были неизвестны среди громких имен молодого искусства. Мы еще не созрели для
славы. Мы еще были бутоны. Аполлон еще не требовал нас к священной жертве. Мы
только еще разминали пластический материал своих будущих сочинений. А то, что
было написано нами раньше, преждевременно умирало, едва успев родиться. Однако
это нас нисколько не огорчало.
Может быть, этим и восхищался Брунсвик...
Мы были в курсе всех событий. Мы шагали мимо Дома Союзов, где в Колонном зале
проходили политические процессы. Мы читали дискуссионные листы газет,
разворачивая их прямо на улице, и ветер вырывал их у нас из рук, надувая, как
паруса.
Мы посещали знаменитую первую Сельскохозяйственную выставку в Нескучном саду,
где толпы крестьян, колхозников и единоличников, из всех союзных республик в
своих национальных одеждах, в тюбетейках и папахах, оставя павильоны и загоны с
баснословными свиньями, быками, двугорбыми верблюдами, от которых исходила
целебная вонь скотных дворов, толпились на берегу разукрашенной Москвы-реки,
восхищаясь маленьким дюралевым "юнкерсом" на водяных лыжах, который то
поднимался в воздух, делая круги над пестрым табором выставки, то садился на
воду, бегущую синей рябью под дряхлым Крымским мостом на том месте, где ныне мы
привыкла видеть стальной висячий мост с натянутыми струнами креплений.
"И чего глазеет люд? Эка невидаль-верблюд! Я на "юнкерсе" катался, да и то не
удивлялся".
Именно к этому периоду нашего творческого бездействия, изнурительно-медленного
созревания гражданского самосознания мне бы хотелось отнести те отрывочные
воспоминания о ключике на пороге его зрелости, о его оригинальном мышлении, о
его совершенно невероятных метафорах, секрет которых ныне утрачен, как утрачен
секрет химического состава неповторимых красок мастеров старинной итальянской
живописи, и по сей день не потерявших своей светящейся свежести.
