Вероятно, здесь мы имеем дело с физиологическим феноменом: особым устройством
механизма запоминания в мозговых клетках ключика, странным образом соединенного
с механизмом ассоциативных связей.
Метафора - это, в общем, довольно банальная форма поэтической речи. Кто из
писателей не пользовался метафорой! Но метафоры ключика отличаются такой
невероятной ассоциативной сложностью, которая уже не в состоянии выдержать
собственной сложности и доходит до примитивной, почти кухонной простоты.
В жизни он был так же метафоричен, как в своих произведениях.
Уже тяжело больной, на пороге смерти он сказал врачам, переворачивавшим его на
другой бок:
- Вы переворачиваете меня, как лодку. Кажется, это было последнее слово,
произнесенное им коснеющим языком.
Быть может, самая его блестящая и нигде не опубликованная метафора родилась как
бы совсем случайно и по самому пустому поводу: у нас, как у всяких холостяков,
завелись две подружки-мещаночки в районе Садовой-Триумфальной, может быть в
районе Миусской площади. Одна чуть повыше, другая чуть пониже, но совершенно
одинаково одетые в белые батистовые платьица с кружевами, в белых носочках и в
белых шляпках с кружевными полями. Одна была "моя", другая - "его".
Мы чудно проводили с ними время, что, признаться, несколько смягчало горечь
наших прежних любовных неудач.
Наши юные подруги были малоразговорчивы, ненавязчиво нежны, нетребовательны,
уступчивы и не раздражали нас покушениями на более глубокое чувство, о
существовании которого, возможно, даже и не подозревали.
Иногда они приходили к нам в Мыльников переулок, никогда не опаздывая, и ровно в
назначенный час обе появлялись в начале переулка - беленькие и нарядные.
(Вот видите, сколько мне пришлось потратить слов для того, чтобы дать понятие о
наших молоденьких возлюбленных!)
Однако ключик решил эту стилистическую задачу очень просто.
Однажды, посмотрев в окно на садящееся за крыши солнце, он сказал:
- Сейчас придут флаконы.
Так они у нас и оставались на всю жизнь под кодовым названием флаконы, с
маленькой буквы.
По-моему, безукоризненно!
Одно только слово - и все совершенно ясно, вся, так сказать, картина.
На этом можно и остановиться.
Остальные метафоры ключика общеизвестны:
"Она прошумела мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев" - и т. д.
Наконец, неизвестные "голубые глаза огородов".
Поучая меня, как надо заканчивать небольшой рассказ, он сказал:
- Можешь закончить длинным, ни к чему не обязывающим придаточным предложением,
но так, чтобы оно заканчивалось пейзажной метафорой, нечто вроде того, что, идя
по мокрой от недавнего ливня земле, он думал о своей погибшей молодости, и на
него печально смотрели голубые глаза огородов. Непременно эти три волшебных
слова как заключительный аккорд. "Голубые глаза огородов". Эта концовка спасет
любую чушь, которую ты напишешь.
Он подарил мне эту гениальную метафору, достойную известного пейзажа Ван Гога,
но до сих пор я еще не нашел места, куда бы ее приткнуть.
Боюсь, что она так и останется как неприкаянная. Но ведь она уже и так, одна,
сама по себе произведение искусства и никакого рассказа для нее не надо.
Что же касается классической ветки, полной цветов и листьев, то она нашла место
в одном из самых популярных сочинений ключика. Эта прошумевшая ветка, полная
цветов и листьев, вероятнее всего ветка белой акации ("...белой акации гроздья
душистые вновь аромата полны"), была той неизлечимой душевной болью, которую
ключик пронес через всю свою жизнь после измены дружочка, подобно Командору, у
которого украли его Джиоконду еще во времена "Облака в штанах".
...тщетные поиски навсегда утраченной первой любви, попытки как-то ее
воскресить, найти ей замену...
Конечно, этой заменой не могли стать для нас флаконы, так же незаметно
исчезнувшие, как и появившиеся, не оставив после себя никакого следа, даже
запаха.
Боже мой, сколько еще потом появлялось и исчезало подобных флаконов, получавших,
конечно, другие кодовые названия, изобретенные ключиком вместе со мной в
Мыльниковом переулке.
Так как это мое сочинение - или, вернее, лекция - не имеет ни определенной
формы, ни хронологической структуры, которую я не признаю, а является продуктом
мовизма, придуманного мною в счастливую минуту, то я считаю вполне естественным
рассказать в этом месте обо всех изобретенных нами кодовых названиях,
облегчавших нам определение разных знакомых женских типов.
Но прежде хочется привести кусочек из письма Пушкина Вяземскому 1823 года из
Одессы в Москву. Может быть, это прольет некоторый свет на мовизм, а также на
литературный стиль моих сочинений последних десятилетий.
Вот что писал Пушкин:
"...Я Желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не
люблю видеть в первобытном нашем языке утонченности. Грубость и простота более
ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе..."
Ломаю эту привычку. Итак:
высший тип женщины - небожительница: красавица, по преимуществу блондинка с
бриллиантами в ушах, нежных как розовый лепесток, в длинном вечернем платье о
оголенной спиной, стройная, длинноногая, в серебряных туфельках, накрашенная,
напудренная, поражающая длиной загнутых ресниц, за решеткой которых наркотически
блестят глаза, благоухающая духами Коти, даже Герлена,- на узкой руке с
малиновыми ноготками золотые часики, осыпанные алмазами, в сумочке пудреница с
зеркальцем и пуховка. Продукт нэпа. Она неприкосновенна и недоступна для нашего
брата. Ее можно видеть в "Метрополе" вечером. Она танцует танго, фокстрот или
тустеп с одним из своих богатых поклонников вокруг ресторанного бассейна, где
при свете разноцветных электрических лампочек плавают как бы написанные Матиссом
золотые рыбки, плещет небольшой фонтанчик. Богиня, сошедшая с неба на землю лишь
для того, чтобы люди не забывали о существовании мимолетных видений и гениев
чистой красоты. В начале вечера она недоступна и холодна, как мрамор, а в конце
нечаянно напивается, падает в бассейн, а два ее кавалера в смокингах с помощью
метрдотеля, тоже в смокинге, под руки волокут ее к выходу, причем она хохочет,
рыдает, с ее ресниц течет черная краска и шлейф крепдешинового платья оставляет
на паркете длинный след, как от мокрого веника.
Следом за небожительницей в ранге красавиц идет хорошенькая девушка более
современного полуспортивного типа, в кофточке джерси с короткими рукавами, с
ямочками на щеках и на локотках, чаще всего азартная любительница пинг-понга,
имеющая у нас кодовое название "Ай-дабль-даблью. Блеск домен. Стоп! Лью!".
(Дань американизму Левого фронта двадцатых годов: из стихов соратника.)
После ай дабль-даблью идет таракуцка (происходит от румынского слова
"тартакуца", то есть маленькая высушенная тыквочка, величиной с яблоко,
превратившегося у нас в южнорусское слово "таракуцка" - любимая игрушка
маленьких деревенских детей). Если ее потрясти, в середине зашуршат высушенные
семечки. Таракуцки были наиболее распространенным у нас типом молоденьких,
хорошеньких, круглолицых девушек, чаще всего из рабочего класса - продавщиц,
вагонных проводниц, работниц заводов и фабрик, наполнявших в часы пик московские
улицы. Они были большие модницы, хотя и одевались стандартно: лихо надетые
набекрень белые суконные беретики, аккуратные короткие пиджачки на стройных
миниатюрных фигурках, нарядный носовой платочек, засунутый в рукав, на плотных
ножках туфельки-танкетки, в волосах сбоку пластмассовая заколка. Они были
самостоятельны, независимы, улыбчивы; их всегда можно было видеть вечером под
светящимися уличными часами, в ожидании свиданья с каким-нибудь красавцем или
даже с немолодым советским служащим, улизнувшим от бдительного ока супруги. Их
еще называли "фордики" в честь первых такси, недавно появившихся на улицах
Москвы. Признаться, из всех видов красавиц они были для нас самые
привлекательные, конечно не считая флаконов. Таракуцки были маленькие московские
парижанки, столичные штучки, то, что когда-то во Франции называлось "мидинетки",
их не портило даже то, что пальчики на руках и ногах у них были как бы не до
конца прорезаны, вроде некоторых видов сдобного печенья, надрезанного по краям.
Видимо, создавая их, бог очень торопился и не вполне закончил свою работу.
За таракуцками шли женщины неприятные, и среди них самый неприятный тип был
холера - тощая, очень чернобровая, с плохими зубами, висящими космами прямых
волос и пронзительным индюшачьим голосом. Как ни странно, но бывали случаи,
когда небожительница перерождалась в холеру, а холера каким-то образом
преображалась в небожительницу, но это случалось крайне редко.
Зато между таракуцками и ай дабль-даблью было больше сходства, и мужчины нередко
их путали, что, впрочем, не приносило им особых огорчений.
Был еще более возвышенный и одухотворенный тип холеры,- с пятнами черных глазных
впадин и страстно раскинутыми, как бы распятыми руками, как известный барельеф,
высеченный на длинной кладбищенской стене.
И, наконец, первый день творенья. Очень молоденькая, рано созревшая,
малограмотная, с неразвитой речевой артикуляцией, испуганными глазами на толстом
свекловично-багровом лице, каким-то образом, чаще всего случайно, очутившаяся в
большом городе и показывающая прохожим листок бумаги, на котором каракулями
написан адрес, который она разыскивает. Первый день творенья чаще всего
превращалась в няньку (няньки в то время еще не перевелись), в железнодорожную
сторожиху, держащую в руке зеленый флажок, но чаще всего поступала на фабрику и
с течением времени превращалась в таракуцку.
Были еще какие-то разновидности, открытые мною с ключиком, но я уже о них забыл.
Имелись также типы и мужчин, но перечислять их не стоит, так как все они
являлись для нас игрой воображения, выходцами из старого мира, заимствованными
из дореволюционной классической литературы.
Все это было для нас литературной игрой, вечной тренировкой наблюдательности, в
особенности же упражнением в сравнениях.
Однажды мы так заигрались в эту игру в сходства, что ключик, рассердившись не на
шутку, закричал:
- Будем считать, что все похоже на все, и кончим это метафорическое мучение!
В чем-то он, конечно, был прав. Но я думаю, что подобного рода игра ума, которой
мы занимались чуть ли не с гимназических лет, сослужила нам впоследствии, когда
мы стали всерьез писателями, большую службу.
...я чувствовал, что ключик никак не может забыть ту, которая еще так недавно
прошумела в его жизни, как ветка, полная цветов и листьев.
Подобно Прусту, искавшему утраченное время, ключик хотел найти и восстановить
утраченную любовь. Он смоделировал образ ушедшего от него дружка, искал ей
замену, его душа находилась в состоянии вечного тайного любовного напряжения,
которое ничем не могло разрешиться.
То, что он так упорно искал, оказалось под боком, рядом, в Мыльниковом переулке,
почти напротив наших окон.
Моя комната была проходным двором. В ней всегда, кроме нас с ключиком, временно
жило множество наших приезжих друзей. Некоторое время жил с нами вечно бездомный
и неустроенный художник, брат друга, прозванный за цвет волос рыжим. Друг
говорил про него, что когда он идет по улице своей нервной походкой и
размахивает руками, то он похож на манифестацию. Вполне допустимое
преувеличение.
Так вот этот самый рыжий художник откуда-то достал куклу, изображающую
годовалого ребенка, вылепленную совершенно реалистически из папье-маше и одетую
в короткое розовое платьице.
Кукла была настолько художественно выполнена, что в двух шагах ее нельзя было
отличить от живого ребенка.
Наша комната находилась в первом этаже, и мы часто забавлялись тем, что, открыв
окно, сажали нашего годовалого ребенка на подоконник и, дождавшись, когда в
переулке появлялся прохожий, делали такое движение, будто наш ребенок
