целовала своего вновь обретенного ключика, ерошила ему шевелюру, обнимала,
называла дружком и слоником и заливалась странным смехом.
Что касается колченогого, то о нем как бы по молчаливому уговору не упоминалось.
Вместе с дружочком к нам вернулась наша бродячая молодость, когда мы на
случайных квартирах при свете коптилки читали только что вышедшее "Все
сочиненное" Командора - один из первых стихотворных сборников, выпущенных
молодым Советским государством на плохой, тонкой, почти туалетной бумаге.
Боже мой, как мы тогда упивались этими стихами с их гиперболизмом,
метафоричностью, необыкновенными составными рифмами, разорванными строчками и
сумасшедшими ритмами революции.
"Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог - бег, сердце наше барабан".
Мы выучили наизусть "Левый марш" с его
"Левой! Левой! Левой!" Мы хором читали:
"Сто пятьдесят миллионов мастера этой поэмы имя. Пуля - ритм. Рифма - огонь из
здания в здание. Сто пятьдесят миллионов говорят губами моими. Ротационкой
шагов, в булыжном верже площадей отпечатано это издание".
Нас восхищало как нечто невообразимо прекрасное, неслыханное:
"Выйдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не
Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса, бог-человек!.."
"...пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум"...
Среди странной, враждебной нам стихии нэпа, бушующего в Москве, в комнате на
Мыльниковом переулке на один миг мы как бы вернулись в забытый нами мир
отгремевшей революции. Как будто бы жизнь начиналась снова. И снова вокруг нас
шли по черным ветвям мертвых деревьев тайные соки, обещавшие вечную весну.
...Именно в этот миг кто-то постучал в окно. Стук был такой, как будто постучали
костяшками мертвой руки.
Мы обернулись и увидели верхнюю часть фигуры колченогого, уже шедшего мимо окон
своей ныряющей походкой, как бы выбрасывая вперед бедро. Соломенная шляпа-
канотье на затылке. Профиль красивого мертвеца. Длинное белое лицо.
Ход к нам вел через ворота. Мы ждали звонка. Дружочек прижалась к ключику.
Однако звонка не последовало.
- Непонятно,- сказал ключик.
- Вполне понятно,- оживленно ответила дружочек.- Я его хорошо изучила. Он
стесняется войти и теперь, наверное, сидит где-нибудь во дворе и ждет, чтобы я к
нему выскочила.
- Ни в коем случае! - резко сказал ключик. Но надо же было что-то делать. Я
вышел во двор и увидел два бетонных звена канализационных труб, приготовленных
для ремонта, видимо, еще с дореволюционных лет. Одно звено стояло. Другое
лежало. Оба уже немного ушли в землю, поросшую той травкой московских двориков с
протоптанными тропинками, которую так любили изображать на своих небольших
полотнах московские пейзажисты-передвижники.
...Несколько тополей. Почерневший от времени, порванный веревочный гамак висел
перед желтым флигелем. Он свидетельствовал о мучительно длинной череде
многолетних затяжных дождей. Но теперь сквозь желтоватые листья кленов светило
грустное солнце, и весь этот старомосковский поленовский дворик, сохранившийся
на задах нашего многоэтажного доходного дома, служил странным фоном для
изломанной фигуры колченогого, сидевшего на одном из двух бетонных звеньев.
Нечто сюрреалистическое.
Он сидел понуро, выставив вперед свою искалеченную, плохо сгибающуюся ногу в
щегольском желтом полуботинке от Зеленкина.
Вообще он был хорошо и даже щеголевато одет в стиле крупного администратора того
времени. Культяпкой обрубленной руки, видневшейся в глубине рукава, он прижимал
к груди свое канотье, в другой же руке, бессильно повисшей над травой, держал
увесистый комиссарский наган-самовзвод. Его наголо обритая голова, шафранно-
желтая, как дыня, с шишкой, блестела от пота, а глаза были раскосо опущены.
Узкий рот иезуитски кривился, и вообще в его как бы вдруг еще более постаревшем
лице чудилось нечто католическое, может быть униатское, и вместе с тем
украинское, мелкопоместное.
Он поднял на меня потухший взор и, назвав меня официально по имени-отчеству, то
и дело заикаясь, попросил передать дружочку, которую тоже назвал как-то
церемонно по имени-отчеству, что если она немедленно не покинет ключика,
названного тоже весьма учтиво по имени-отчеству, то он здесь же у нас во дворе
выстрелит себе в висок из нагана.
Пока он все это говорил, за высокой каменной стеной заиграла дряхлая шарманка,
доживавшая свои последние дни, а потом раздались петушиные крики петрушки.
Щемящие звуки уходящего старого мира. Вероятно, они извлекали из глубины
сознания колченогого его стихи:
"Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется по письму. Ну, скажи: не
знаешь, почему мне рука вторая не отрублена?"
"Ну застрелюсь, и это очень просто"...
Колченогий был страшен, как оборотень.
Я вернулся в комнату, где меня ждали ключик и дружочек. Я сообщил им о том, что
видел и слышал. Дружочек побледнела:
- Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю. Ключик помрачнел, опустил на грудь
крупную голову с каменным подбородком. Однако его реакция на мой рассказ
оказалась гораздо проще, чем я ожидал.
- Господа,- рассудительно сказал он, скрестив по-наполеоновски руки,- что-то
надо предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия?
Ответственный работник стреляется почти на наших глазах! Следствие. Допросы.
Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в худшем...
даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то предпринять.
А что можно было предпринять?
Через некоторое время после коротких переговоров, которые с колченогим вел я,
дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы
увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу
нашего почему-то всегда пустынного переулка.
Было понятно, что это уже навсегда.
Кровавый конец колченогого отдалился на неопределенный срок. Но все равно - он
был обречен: недаром так мучительно-сумбурными могли показаться его пророческие
стихи.
Окончательный разрыв с дружочком ключик наружно перенес легко и просто. Он даже
как бы несколько помолодел, будто для него началась вторая юность.
Но наши отношения с колченогим и дружочком, как это ни странно, ничуть не
изменились. Мы по-прежнему были дружны и часто встречались.
Мы с ключиком были неразлучны до тех пор, пока он не женился. Но и его женитьба
ничего не изменила. Мы были оба внутренне одиноки, оба со шрамами от первой
неудачной любви.
Но никто этого не замечал.
Последние годы Мыльникова переулка, о котором я еще расскажу более обстоятельно,
оставили в моей душе навсегда неизгладимый след, как первая любовь.
Чистые пруды. Цветущие липы. Кондитерская Бартельса в большом пряничном доме
стиля модерн-рюс на углу Покровки, недалеко от аптеки, сохранившейся с
петровского времени. Кинотеатр "Волшебные грезы", куда мы ходили смотреть
ковбойские картины, мелькающие ресницы Мери Пикфорд, развороченную походку Чарли
Чаплина в тесном сюртучке, морские маневры - окутанные дымом американские
дредноуты с мачтами, решетчатыми как Эйфелева башня...
А позади бывшая гренадерская казарма, где в восемнадцатом году восставшие левые
эсеры захватили в плен Дзержинского.
В том же доме, где помещались "Волшебные грезы", горевшие по ночам разноцветными
электрическими лампочками, находилось и то прекрасное, что называлось у нас с
легкой руки ключика на ломаном французском языке "экутэ ле богемьен", что должно
было означать "слушать цыган".
Пока из окон "Волшебных грез" долетали звуки фортепьянного галопа, крашеные
двери пивной то и дело визжали на блоке, оттуда на морозный воздух вылетали
облака пара, и фигуры в драповых пальто с каракулевыми воротниками то и дело по
двое, по трое бочком спасались от снежных вихрей там, где на помосте уже
рассаживался пестрый цыганский хор.
Мы с ключиком в надвинутых на глаза кепках, покрытых снегом, входили в эту
второразрядную пивнушку, чувствуя себя по меньшей мере гусарами, примчавшимися
на тройке к "Яру".слушать цыган.
Стоит ли описывать после Льва Толстого цыганские песни, надрывавшие души не
одного поколения русских людей? Стоит ли описывать ночную метель - от неба до
земли,-раскачиванье предутренних фонарей, отчего вся улица ныряла, как
сорвавшийся с якоря корабль, и тени убегавших от нас цыганок с узелками под
мышкой, в которых они несли своим детям-цыганятам в Петровский парк еду,
полученную в трактире?
Бесплодная погоня за неземной, выдуманной цыганской любовью.
Единственно что стоит вспомнить, это слова ключика по поводу одной старой-
престарой, но могучей цыганки, сидевшей как идол в первом ряду хора, посередине,
с длинными буклями по сторонам грубого мужского лица. Видимо, она была хозяйкой
и повелительницей хора. Нечто вроде пчелиной матки.
- Ты знаешь, на кого она похожа? - спросил ключик.
- На кого?
Он сделал длинную паузу, во время которой несколько раз окунул подбородок в
пивную пену, и наконец торжественно провозгласил:
- Она похожа на Джонатана Свифта!
Слово "Свифт" его не удовлетворяло. Ему непременно надо было произнести
эффектное - Джонатан.
Однажды в присутствии Командора ключик не удержался и произнес с пафосом:
- Протуберанец!
Командор слегка поморщился, вокруг его рта появились складки, и он сказал:
- Послушайте, ключик, а вы не могли бы выражаться менее помпезно?
Ключик стал обидчиво объяснять, что слово "протуберанец" вполне научное и
обозначает астрономическое явление, связанное со структурой солнечной короны, на
что Командор только безнадежно махнул рукой.
"...ночью снежной и мятежной чей-то струнный перебор" - и тени саней, летящих к
"Яру", и звон колокольчика, и шорох крупных бубенцов...
...Так мы некоторое время и жили с ключиком...
Но не думайте, что я описываю двух бездельников, оторванных от жизни, от
революции. Это совсем не так. Мы много и усердно работали в газете "Гудок",
предназначенной для рабочих-железнодорожников.
По странному стечению обстоятельств в "Гудке" собралась компания молодых
литераторов, которые впоследствии стали, смею сказать, знаменитыми писателями,
авторами таких произведений, как "Белая гвардия", "Дни Турбиных", "Три
толстяка", "Зависть", "Двенадцать стульев", "Роковые яйца", "Дьяволиада",
"Растратчики", "Мастер и Маргарита" и много, много других. Эти книги писались по
вечерам и по ночам, в то время как днем авторы их сидели за столами в
редакционной комнате и быстро строчили на полосках газетного срыва статьи,
заметки, маленькие фельетоны, стихи, политические памфлеты, обрабатывали
читательские письма и, наконец, составляли счета за проделанную работу.
Каждый такой счет должна была подписать заведующая финансовым отделом, старая
большевичка из ленинской гвардии еще времен "Искры".
Эта толстая пожилая дама в вязаной кофте с оторванной нижней пуговицей, с
добрым, но измученным финансовыми заботами лицом и юмористической, почти
гоголевской фамилией - не буду ее здесь упоминать - брала счет, пристально его
рассматривала и чесала поседевшую голову кончиком ручки, причем глаза ее
делались грустными, как у жертвенного животного, назначенного на заклание.
- Неужели все это вы умудрились настрочить за одну неделю? - спрашивала она, и в
этой фразе как бы слышался осторожный вопрос: не приписали ли вы в своем счете
что-нибудь лишнего?
Затем она тяжело вздыхала, отчего ее обширная грудь еще больше надувалась, и,
обтерев перо о юбку, макала его в чернильницу и писала на счете сбоку слово
"выдать". Автор брал счет и собирался поскорее покинуть кабинет, но она
останавливала его и добрым голосом огорченной матери спрашивала:
- Послушайте, ну на что вам столько денег? Куда вы их деваете?
Эти, в сущности, скромные выплаты казались ей громадными суммами.
Куда вы их деваете?
Могли ли мы с ключиком ответить на ее вопрос? Она бы ужаснулась. Ведь мы были
одиноки, холосты, вокруг нас бушевал нэп... Наконец, "экутэ ле богемьен" - это
