написано все стихотворение.
Потом настало время Метерлинка. Некоторое время ключик носился с книгой,
кажется, Уолтера Патера, "Воображаемые портреты", очаровавшей его своей
раскованностью и метафоричностью. Зачитывался он также "Крестовым походом
детей", если не ошибаюсь Марселя Швоба. Всю жизнь ключик преклонялся перед
Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира, что не мешало ему в то же
время очень ловко сочинять поэзы под Игоря Северянина, а позже даже восхищаться
песенками Вертинского; это тогда считалось признаком дурного тона, и совершенно
напрасно. Странность, которую я до сих пор не могу объяснить.
Ключик упорно настаивал, что Вертинский - выдающийся поэт, в доказательство чего
приводил строчку: "Аллилуйя, как синяя птица".
Самое поразительное было то, что впоследствии однажды сам неумолимый Командор
сказал мне, что считает Вертинского большим поэтом, а дождаться от Командора
такой оценки было делом нелегким.
Ключик опередил нас независимостью своих литературных вкусов. Он никогда не
подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному.
Увлекался ключик также и Уэллсом, которого считал не только родоначальником
целого громадного литературного направления, но также и великим художником,
несравненным изобразителем какой-то печально-волшебной Англии начала двадцатого
века, так не похожей на Англию Диккенса и вместо с тем на нее похожей.
Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на
Командора, автора почти всегда фантастических поэм и "Бани" с ее машиной
времени.
Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого н
Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так прочно
слившихся в творчестве ключика.
Воздух, которым дышал ключик, всегда был перенасыщен поэзией Блока. Впрочем,
тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все.
Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного и почти никем не
признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в
тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни, где он жил
репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал мне новое стихотворение
под названием "В степи", посвященное мне и написанное "под Бунина".
"Иду в степи под золотым закатом... Как хорошо здесь! Весь простор - румян и все
в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман" - ну и так далее.
Я был очень удивлен.
Это было скорее "под меня", чем "под Бунина", и, кажется, ключик больше никогда
не упражнялся в подобном роде, совершенно ему не свойственном: его гений
развивался по совсем другим законам.
Думаю, что влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский - польский декадент,
имевший в то время большой успех. "Под Пшибышевского" ключик написал драму
"Маленькое сердце", которую однажды и разыграли поклонники его таланта на сцене
местного музыкального училища. Я был помощником режиссера, и в сцене, когда
некий "золотоволосый Антек" должен был застрелиться от любви к некой Ванде, я
должен был за кулисами выстрелить из настоящего револьвера в потолок. Но,
конечно, мой револьвер дал осечку и некоторое время "золотоволосый Антек"
растерянно вертел в руках бутафорский револьвер, время от времени неуверенно
прикладывая его то к виску, то к сердцу, а мой настоящий револьвер как нарочно
давал осечку за осечкой. Тогда я трахнул подвернувшимся табуретом по доскам
театрального пола. "Золотоволосый Антек", вздрогнув от неожиданности, поспешил
приложить бутафорский револьвер к сердцу и с некоторым опозданием упал под стол,
так что пьеса в конечном итоге закончилась благополучно, и публика была в
восторге, устроила ключику овацию, и он выходил несколько раз кланяться,
маленький, серенький, лобастенький слоненок, сияя славой, а я аккуратно дергал
за веревку, раздвигая и задвигая самодельный занавес.
Барышня, игравшая главную роль роковой женщины Ванды, помнится мне, выходя на
вызовы, на глазах у всех поцеловала ключику руку, что вызвало во мне жгучую
зависть. Барышня-гимназистка была очень хорошенькая.
"Черт возьми, везет же этому ключику! Что она в нем нашла, интересно? Пьеска так
себе, под Пшибышевского, декадентщина, а сам ключик просто серый слоненок!"
Вообще взаимная зависть крепче, чем любовь, всю жизнь привязывала нас друг к
другу начиная с юности.
Однажды ключик сказал мне, что не знает более сильного двигателя творчества, чем
зависть.
Я бы согласился с этим, если бы не считал, что есть еще более могучая сила:
любовь. Но не просто любовь, а любовь неразделенная, измена или просто любовь
неудачная, в особенности любовь ранняя, которая оставляет в сердце рубец на всю
жизнь.
В истоках творчества гения ищите измену или неразделенную любовь. Чем опаснее
нанесенная рана, тем гениальнее творения художника, приводящие его в конце
концов к самоуничтожению.
Я не хочу приводить примеры. Они слишком хорошо известны.
Однако надо иметь в виду, что самоуничтожение не всегда самоубийство. Иногда оно
принимает другие, более скрытые, но не менее ужасные формы: дуэль Пушкина, уход
Толстого из Ясной Поляны.
Переживши рядом с ключиком лучшую часть нашей жизни, я имел возможность не
только наблюдать, но и участвовать в постоянных изменениях его гения, все время
толкавшего его в пропасть.
Я был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда рана оставила шрам и
в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для
окружающих: ключик был скрытен и самолюбив; он ничем не выдал своего отчаяния.
Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из "Идиота" с ее
странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько скуластым лицом
мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой.
Он так и не нашел в жизни своего литературного идеала. В жизни обычно все
складывается вопреки мечтам.
Подругой ключика стала молоденькая, едва ли не семнадцатилетняя, веселая
девушка, хорошенькая и голубоглазая. Откуда она взялась, не имеет значения. Ее
появление было предопределено.
Только что, более чем с двухлетним опозданием, у нас окончательно установилась
советская власть, и мы оказались в магнитном поле победившей революции, так
решительно изменившей всю нашу жизнь.
Впервые мы почувствовали себя освобожденными от всех тягот и предрассудков
старого мира, от обязательств семейных, религиозных, даже моральных; мы опьянели
от воздуха свободы: только права и никаких обязанностей. Мы не капиталисты, не
помещики, не фабриканты, не кулаки. Мы дети мелких служащих, учителей, акцизных
чиновников, ремесленников.
Мы - разночинцы.
Нам нечего терять, даже цепей, которых у нас тоже не было.
Революция открыла для пас неограниченные возможности.
Может быть, мы излишне идеализировали революцию, не понимая, что и революция
накладывает на человека обязательства, а полная, химически чистая свобода
настанет в мире еще не так-то скоро, лишь после того, когда на земном шаре
разрушится последнее государство и "все народы, распри позабыв, в единую семью
соединятся".
Но тогда нам казалось, что мы уже шагнули в этот отдаленный мир всеобщего
счастья.
Некоторые из нас ушли из своих семейств и поселились в отдельных комнатах по
ордерам губжилотдела. Мы были ближе к Фурье, чем к Марксу. Образовалась коммуна
поэтов.
В реквизированном особняке при свете масляных и сальных коптилок мы читали по
вечерам стихи, в то время как в темных переулках города, лишенного
электрического тока, возле некоторых домов останавливались автомобили ЧК с
погашенными фарами и над всем мертвым и черным городом светился лишь один ярко
горевший электричеством семиэтажный дом губчека, где решались судьбы последних
организаций, оставленных в подполье бежавшей из города контрреволюцией, а утром
па стенах домов и на афишных тумбах расклеивались списки расстрелянных.
Я даже не заметил, с чего и как начался роман ключика. Просто однажды рядом с
ним появилась девушка, как нельзя более соответствующая стихам из "Руслана и
Людмилы":
"...есть волшебницы другие, которых ненавижу я: улыбка, очи голубые и голос
милый - о друзья! Не верьте им: они лукавы! Страшитесь, подражая мне, их
упоительной отравы",
Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я злоупотребляю цитатами. Но
дело в том, что я считаю хорошую литературу такой же составной частью
окружающего меня мира, как леса, горы, моря, облака, звезды, реки, города,
восходы, закаты, исторические события, страсти и так далее, то есть тем
материалом, который писатель употребляет для постройки своих произведений.
Для меня Пушкин - великое произведение природы вроде грозы, бури, метели,
летучей гряды облаков, лунной ночи, чувыканья соловьев, даже чумы.
Я его цитирую, так же как цитирую множество других прекрасных авторов и явлений
природы.
Процитировал же Толстой предутреннюю летнюю луну, похожую на кусок ртути. Именно
на кусок. Хотя ртуть в обычных земных условиях существует как шарик.
Так что примиритесь с этой моей манерой; почему же мне не цитировать других в
том случае, когда я сам не могу создать лучшего?
Итак:
"...улыбка, очи голубые и голос милый..."
Такова была подруга ключика - его первая любовь! - а то, что "она лукава",
выяснилось позже и нанесло ключику незаживающую рану, что оставила неизгладимый
след на всем его творчестве, сделала его гениальным и привела в конце концов к
медленному самоуничтожению. Это стало вполне ясно только теперь, когда ключика
уже давно не существует на свете и только его тень неотступно следует за мною.
Мне кажется, что я постиг еще не обнаруженную трагедию ключика.
Ах, как они любили друг друга - ключик и его дружок, дружочек, как он ее называл
в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети, крепко держащиеся за руки. Их
любовь, не скрытая никакими условностями, была на виду у всех, и мы не без
зависти наблюдали за этой четой, окруженной облаком счастья.
Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко
голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня
прямо па улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных. Они
осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и ключик, великий мастер слова,
столь изобретательный в своих литературных произведениях, ничего не мог
придумать более оригинального, чем "дружочек, друзик".
Он бесконечно спрашивал:
- Скажи, ведь ты мой верный дружок, дружочек, грузик?
На что она также, беспечно смеясь, отвечала:
- А ты ведь мой слоненок, слоник?
Никому в голову не могло прийти, что в это время у ключика в семье разыгрывается
драма. Считалось, что всякого рода семейные драмы ушли в прошлое вместе со
старым миром. Увы, это было не так.
Семья ключика собиралась уезжать в Польшу, провозглашенную независимым
государством. Поляки возвращались из России на родину. И вдруг оказалось, что
ключик решительно отказывается ехать с родителями. Несмотря на то, что он всегда
даже несколько преувеличенно гордился своим шляхетством, он не захотел променять
революционную Россию на панскую Польшу.
В упрямстве ключика его семья обвинила девушку, с которой ключик не хотел
расстаться. Мать ключика ее возненавидела и потребовала разрыва. Ключик
отказался. Властная полька, католичка, "полесская ведьма" прокляла сына,
променявшего Польшу на советскую девушку, с которой ключик даже не был обвенчан
или, в крайнем случае, зарегистрирован.
Произошла драматическая сцепа между матерью и сыном, который до этого случая был
всегда почтительным и послушным. Но вдруг взбунтовался. В нем заговорила
материнская кровь. Нашла коса на камень.
Семья ключика уехала в Польшу. Ключик остался. Его любовь к дружочку не изменила
наших отношений. Но теперь нас уже было не двое, а трое. Впрочем, когда нас
перевели в Харьков на работу в Угросту для укрепления пропагандистского сектора,
дружочек на некоторое время осталась в Одессе, так что самые тяжелые, голодные
