обратно, Витингтон, о, Витингтон, вернись обратно!"
Он был каким-то Витингтоном, которого нежный голос жены звал вернуться обратно.
Но время было необратимо. Он мчался к славе, и возврата к прошлому не было.
Никогда он больше не увидит крашеный подоконник, раскаленный южным солнцем до
пузырей.
Никогда уже больше мы не были с птицеловом так душевно близки, как во время этой
поездки. Во времена Пушкина о нас бы сказали, наверное, так:
"Пленники Бахуса и Феба".
На горизонте, за подмосковными лесами нам уже блеснула на солнце звезда золотого
купола Христа Спасителя и две тени - ее и моя,- сидевшие на ступенях храма, а за
нами величественно возвышалась массивная бронзовая дверь.
Она прижалась ко мне так доверчиво, так печально. Она положила на мое плечо свою
голову в самодельной шелковой шляпке с большими полями на проволочном каркасе.
Шляпа мешала и ей и мне: она не позволяла нам поцеловаться. Почему-то ей не
пришло в голову снять и положить шляпу на гранитные ступени.
Мы не спали почти целые сутки, навсегда прощались и все никак не могли
оторваться друг от друга. Нам казалось невероятным, что мы уже никогда не
увидимся. В этот мучительно длинный летний день мы любили друг друга сильнее,
чем за все время нашего знакомства. Казалось, мы не сможем прожить и одного дня
друг без друга. И в то же время мы знали, что между нами навсегда все кончено.
Какая же страшная сила разлучала нас?
Не знаю. Не знал ни тогда, ни теперь, когда пишу эти строки. Она тоже не знала.
И никогда не узнает, потому что ее уже давно нет на свете. Никто не знал. Это
было вмешательство в человеческую жизнь роковой силы как бы извне, не
подвластной ни человеческой логике, ни простым человеческим чувствам.
Нами владел рок. Мы были жертвами судьбы.
Мы старались как могли отдалить минуту разлуки. Держась за руки, как играющие
дети, мы ходили по городу, садились в трамваи, ехали куда-то, пили чай в
трактирах, сидели на деревянных скамейках вокзалов, заходили на дневные сеансы
кинематографов, смотрели картины, ничего не понимая, кроме того, что скоро будем
навеки разлучены.
Каким-то образом мы очутились в самый разгар палящего дня этого московского, как
сказал бы щелкунчик - буддийского, лета в Сокольническом запущенном парке, в
самой глуши леса, в безлюдье, лета в высокой траве, в бурьяне, пожелтевшем от
зноя, среди поникших ромашек, по которым ползали муравьи, трудолюбиво выполняя
свою работу.
Она сняла и отбросила в сторону шляпу, портившую ее прелестное круглое личико
восемнадцатилетней девушки. Лежа на спине, она неподвижно смотрела синими
невинными глазами в небо. Совсем девочка, прилежная школьница с немного
выдающимся кувшинчиком нижней губы, что придавало выражению ее милого, мягко
сточенного лица, неуловимо похожего на лицо старшего брата, нечто насмешливое,
но не ироничное, а скорее светящееся умным юмором, свойственным интеллигентным
южным семьям, выписывающим "Новый Сатирикон" и любящим Лескова и Гоголя.
Я подсунул руку под ее нежную шею. Она полуоткрыла жаркие губы, как бы прося
напиться: над нами парами летали некрасивые московские бабочки. И я не знаю, как
бы сложилась в дальнейшем наша жизнь, если бы вдруг мимо нас, с трудом
пробираясь по плечи в траве, под звуки барабана не прошел маленький отряд
пионеров в белых рубашках и красных галстуках.
Мы отпрянули друг от друга.
И когда пионеры скрылись в зарослях Сокольнического леса, мы поняли, что
бессильны противостоять той злой таинственной силе, которая не хотела, чтобы мы
навсегда принадлежали друг другу-
Она поправила щелкнувшую подвязку, надела шляпу, села.
А знойный день все продолжался и продолжался, переходил в вечер, потом в душную
ночь с зарницами, и мы ходили по Москве, по ее Садовому кольцу, которое в то
время было еще действительно садовым, так как сплошь состояло из садиков перед
маленькими домиками, потом по Бульварному кольцу, мимо Пушкина, Тимирязева с
голубем на голове, мимо Гоголя, потонувшего в своей бронзовой шинели, потом по
древним переулкам, мимо особняков Сивцева Вражка и Собачьей площадки, иногда
целовались, плакали, пока наконец не очутились возле храма Христа Спасителя и
сели, измученные, на его гранитные ступени, еще не остывшие после дневной жары,
прижались друг к другу, немного вздремнули...
Близился рассвет. Город был пуст и мертв. Только где-то очень далеко и очень
высоко слышался звук невидимого самолета, и мне показалось, что уже произошла
непоправимая катастрофа, началась всемирная война и город вокруг нас был уже
умерщвлен какими-то бесшумными химическими или физическими средствами, что нас -
ни ее, ни меня - уже нет в живых, наши души отлетели и только остались два
неподвижных тела, прижавшихся друг к другу в вечном сне на гранитной лестнице
мертвого храма, лишенного божества, хотя мертвый золотой купол в лучах только
что взошедшего мертвого солнца все еще продолжал жарко сиять над вымершей
Москвой, над вымершими лесами Подмосковья, тот самый легендарный купол храма
Христа Спасителя, который мы с птицеловом уже видели из окна международного
вагона.
Легко представить то удовольствие, с которым я, считая себя старым москвичом,
показывал приезжему провинциалу все достопримечательности столицы молодого
Советского государства.
Сломивши сопротивление птицелова, я повел его сначала на Сухаревку, где купил
ему более или менее приличные ботинки на картонной подошве - изделие известных
кимрских сапожников,- а потом повел на Тверскую и чуть ли не насильно втолкнул в
магазин готового платья, откуда птицелов вышел в тесноватом костюме с
длинноватыми брюками.
Мне удалось заставить его постричься в парикмахерской, вымыть голову шампунем, и
он ходил со мной по Москве сравнительно прилично одетый, стуча по тротуарам
новыми ботинками.
Я водил его по редакциям, знакомил с известными поэтами и писателями, щеголяя
перед моим еще мало известным в Москве другом своей причастностью к литературной
жизни столицы.
Птицелов был молчалив, исподлобья посматривал по сторонам, многозначительно тряс
головой, как бы поддакивая и желая сказать:
"Так-так... Да, да... очень хорошо... Прекрасно... Посмотрим, посмотрим"...
Впрочем, он принадлежал к тем счастливчикам, которым не приходится гоняться за
славой. Слава сама гонялась за ними.
Я и глазом не успел моргнуть, как имя птицелова громко прозвучало на московском
Парнасе. Молва о нем покатилась широкой волной. И моя слабенькая известность
сразу же померкла рядом со славой птицелова.
Однако когда мы сидели на бронзовой цепи возле памятника Пушкину и сочиняли
сонеты, молва о птицелове еще не дошла до ушей знаменитого королевича.
Беседа наша была душевной. Королевич, ничуть не кичась своей всероссийской
известностью, по-дружески делился с нами, как теперь принято выражаться,
творческими планами и жаловался на свою судьбу, заставившую его, простого
деревенского паренька, жить в городе, лишь во сне мечтая о родной рязанской
деревне.
Тут он, конечно, немного кокетничал, так как не таким уж простым был он парнем,
успел поучиться в университете Шанявского, немного знал немецкий язык, потерся
еще в Санкт-Петербурге среди знаменитых поэтов, однако время от времени в нем
вспыхивала неодолимая жажда вернуться в Константинове, где на пороге рубленой
избы с резными рязанскими наличниками на окошках ждала его старенькая мама в
ветхом шушуне и шустрая сестренка, которую он очень любил.
...мы очутились в пивной, где жажда родной рязанской земли вспыхнула в
королевиче с небывалой силой...
Стихи, которые мы, перебивая друг друга, читали, вдруг смолкли, и королевич,
проливая горькие слезы и обнимая нас обеими руками, заговорил своим несколько
надсадным голосом как бы даже с некоторым иностранным акцентом (может быть,
чуть-чуть немецким), неточно произнося гласные: "э" вместо "а", "е" вместо "и",
"ю" вместо "у" и так далее. Акцент этот был еле заметен и не мешал его речи
звучать вполне по-рязански.
- Братцы! Родные! Соскучился я по своему Константинову. Давайте плюнем на все и
махнем в Рязань! Чего там до Рязани? Пустяки. По железке каких-нибудь три часа.
От силы четыре. Ну? Давайте! А? Я вас познакомлю с моей мамой-старушкой. Она у
меня славная, уважает поэтов. Я ей все обещаюсь да обещаюсь приехать, да все
никак не вырвусь. Заел меня город, будь он неладен...
...несмотря на наши возражения, что, мол, как же это так вдруг, ни с того ни с
сего ехать в Рязань?.. А вещи? А деньги? А то да се?
Королевич ничего и слышать не хотел. У него уже выработался характер капризной
знаменитости: коли чего-нибудь захочется, то подавай ему сию же минуту. Никаких
препятствий его вольная душа не признавала.
Вынь да положь!
Деньги на билеты туда, если скинуться, найдутся. До Рязани доедем. А от Рязани
до Константинова каким образом будем добираться? Ну, это совсем пустое дело. На
базаре в Рязани всегда найдется попутная телега до Константинова. И мужик с нас
ничего не возьмет, потому что меня там каждый знает. Почтет за честь. Поедем на
немазаной телеге по лесам, по полям, по березнячку, по родной рязанской земле!..
С шиком въедем в Константинове! А уж там не сомневайтесь. Моя старушка примет
вас как родных. Драчен напечет. Самогону выставит на радостях. А назад как? Да
очень просто: тут же я ударю телеграмму Воронскому в "Красную новь". Он мне
сейчас же вышлет аванс. За это я вам ручаюсь! Ну, братцы, поехали!
Он был так взволнован, так настойчив, так убедительно рисовал нам жизнь в своем
родном селе, которое уже представлялось нам чем-то вроде русского рая, как бы
написанного кистью Нестерова. Мы с птицеловом заколебались, потеряв всякое
представление о действительности, и вскоре очутились перед билетной кассой
Казанского вокзала, откуда невидимая рука выбросила нам три картонных проездных
билета, как бы простреленных навылет дробинкой, и королевич сразу же устремился
на перрон, с тем чтобы тут же, не теряя ни секунды, сесть в вагон и помчаться в
Рязанскую губернию, Рязанский уезд, Кузьминскую волость, в родное село, к маме.
Однако оказалось, что поезд отходит лишь через два часа, а до этого надо сидеть
в громадном зале, расписанном художником Лансере.
Лицо королевича помрачнело.
Ждать? Это было не в его правилах. Все для него должно было совершаться
немедленно - по щучьему веленью, по его хотенью.
Полет его поэтической фантазии не терпел преград. Однако законы железнодорожного
расписания оказались непреодолимыми даже для его капризного гения.
Что было делать? Как убить время? Не сидеть же здесь, на вокзале, на скучных
твердых скамейках.
В то время возле каждого московского вокзала находилось несколько чайных,
трактиров и пивных. Это были дореволюционные заведения, носившие особый
московский отпечаток. Они ожили после суровых дней военного коммунизма - первые,
еще весьма скромные порождения нэпа.
После покупки билетов у нас еще осталось немного денег - бутылки на три пива.
Мы сидели в просторной прохладной пивной, уставленной традиционными елками, с
полом, покрытым толстым слоем сырых опилок. Половой в полотняных штанах и такой
же рубахе навыпуск, с полотенцем и штопором в руке, трижды хлопнув пробками,
подал нам три бутылки пива завода Корнеева и Горшанова и поставил на столик
несколько маленьких стеклянных блюдечек-розеток с традиционными закусками:
виртуозно нарезанными тончайшими ломтиками тараньки цвета красного дерева,
моченым сырым горохом, крошечными кубиками густо посоленных ржаных сухариков,
такими же крошечными мятными пряничками и прочим в том же духе доброй старой,
дореволюционной Москвы. От одного вида этих закусочек сама собой возникала такая
дьявольская жажда, которую могло утолить лишь громадное количество холодного
пива, игравшего своими полупрозрачными загогулинами сквозь зеленое бутылочное
стекло.
Снова началось безалаберное чтение стихов, дружеские улыбки, поцелуи, клятвы во
