чаи с вареньем и пирожными, покупавшимися отнюдь не в Моссельпроме, который они
рекламировали, а у частников - известных еще с дореволюционного времени
кондитеров Бартельса с Чистых прудов и Дюваля с Покровки, угол Машкова переулка.
Не существует и входной двери, ведущей с грязноватой лестницы в их
интеллигентное логово со стеллажами, набитыми книгами, и с большим чайным
столом, покрытым камчатной скатертью.
Дверь эта, выбеленная мелом, была исписана вдоль и поперек автографами разных
именитых и неименитых посетителей, тяготевших к Лефу, среди которых какая-то
коварная рука умудрилась отчетливо вывести анилиновым карандашом стихотворный
пасквиль.
Командор в одной из своих поэм описал эту часть Москвы следующими скупыми
словами. Он тогда стремился к простоте и лаконизму и даже однажды сказал: "Язык
мой гол".
"Лубянский проезд. Водопьяный. Вид вот. Вот фон".
Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принужден был наступать на
горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в многокорпусном доходном,
перенаселенном доме, в коммунальной квартире у него была собственная маленькая
холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленным камином, шведским бюро с
задвигающейся шторной крышкой и на белой стене вырезанная из журнала и
прикрепленная кнопкой фотография Ленина на высокой трибуне, подавшегося всем
корпусом вперед, с протянутой в будущее рукой.
Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был главнокомандующим Левым
фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств:
"...а почему не атакован Пушкин и прочие генералы классики?"
Здесь он не писал "нигде кроме, как в Моссельпроме" и "товарищи девочки,
товарищи мальчики, требуйте у мамы эти мячики", подаваемые теоретиками из
Водопьяного переулка чуть ли не как сверхновая форма классовой борьбы, чуть ли
не как революционная пропаганда нового мира и ниспровержение старого, от
которого "нами оставляются только папиросы "Ира"".
Здесь он писал:
"...я себя под Лениным чищу".
Здесь же он поставил и точку в своем конце.
И сейчас еще слышатся мне широкие, гулкие шаги Командора на пустынной ночной
Мясницкой между уже не существующим Водопьяным и Лубянским проездом,
переименованным в проезд Серова.
К перекрестку Мясницкая - Бульварное кольцо тяготело несколько зданий, ныне
исторических.
Не говоря уже о главном Почтамте, географическом центре Москвы, откуда
отсчитывались версты дорог, идущих в разные стороны от белокаменной,
первопрестольной, здесь находился Вхутемас, в недавнем прошлом Школа ваяния и
зодчества, прославленная именами Серова, Врубеля, Левитана, Коровина.
Сюда захаживал молодой Чехов, водивший дружбу с московскими живописцами, своими
сверстниками.
Здесь обитал художник Л. Пастернак и рос его сын, который, вспоминая свою
юность, впоследствии написал:
"Мне четырнадцать лет, Вхутемас еще Школа ваянья... Звон у Флора и Лавра
сливается с шарканьем ног... Раздается звонок, голоса приближаются: Скрябин. О,
куда мне бежать от шагов моего божества!"
Помню маленькую церквушку Флора и Лавра, ее шатровую колокольню, как бы
прижавшуюся к ампирным колоннам полукруглого крыла Вхутемаса. Церковка эта вдруг
как бы на моих глазах исчезла, превратилась в дощатый барак бетонного завода
Метростроя, вечно покрытый слоем зеленоватой цементной пыли.
Да, еще рядом с Вхутемасом, против Почтамта, чайный магазин в китайском стиле,
выкрашенный зеленой масляной краской, с фигурами двух китайцев у входа. Он
существует и до сих пор, и до сих пор, проходя мимо, вы ощущаете колониальный
запах молотого кофе и чая.
...А потом уже не помню что...
...во дворе Вхутемаса, куда можно было проникнуть с Мясницкой через длинную
темную трубу подворотни, было, кажется, два или три высоких кирпичных
нештукатуренных корпуса. В одном из них находились мастерские молодых
художников. Здесь же в нетопленной комнате существовал как некое допотопное
животное - мамонт! - великий поэт, председатель земного шара, будетлянин,
странный гибрид панславизма и Октябрьской революции, писавший гениальные поэмы
на малопонятном древнерусском языке, на клочках бумаги, которые без всякого
порядка засовывал в наволочку, и если иногда выходил из дома, то нес с собой эту
наволочку, набитую стихами, прижимая ее к груди.
Вечно голодный, но не ощущающий голода, окруженный такими же, как он сам, нищими
поклонниками, прозелитами, он жил в своей запущенной комнате.
Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских
футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки "Дыр, бул, щир". Он
питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся
между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он
охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн - так мы будем
его называть - промышлял перекупкой книг, мелкой картежной игрой, собирал
автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они
прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей,
причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом
свои стихи, причем приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей
оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.
У него было пергаментное лицо скопца.
Он весь был как бы заряжен неким отрицательным током антипоэтизма, иногда более
сильным, чем положительный заряд общепринятой поэзии.
По сравнению с ним сам великий будетлянин иногда казался несколько устаревшим, а
Командор просто архаичным.
В общежитии обитали ученики Вхутемаса, которым Октябрьская революция открыла
двери в искусство, "принадлежавшее народу". Все эти обросшие бородами молодые
провинциалы оказались в живописи крайне левыми. Даже кубизм казался им слишком
буржуазноотсталым. Перемахнув через Пикассо голубого периода и через все его
эксперименты с разложением скрипки в разных плоскостях, молодые вхутемасовцы
вместе со своим же собратом московским художником Кандинским изобрели новейшее
из новейших течений в живописи - абстракционизм, который впоследствии
перекочевал в Париж, обосновался на Монпарнасе, где, к общему удивлению,
держится до сих пор, доживая, впрочем, свои последние дни.
Но тогда, в нищей, голодной, зажатой в огненном кольце наступающей со всех
сторон контрреволюции Советской России, в самом ее сердце, в красной Москве, в
центре Москвы, против главного Почтамта, в общежитии Вхутемаса это
сверхреволюционное направление буйно процветало. Все стены были увешаны
полотнами и картонами без рам с изображениями различных плоскостных
геометрических фигур: красных треугольников на зеленом фоне, лиловых квадратов
на белом фоне, интенсивно оранжевых полос и прямоугольников, пересекающихся на
фоне берлинской лазури.
Царили Лавинский, Родченко, Клюн...
К этому времени относится посещение Лениным Вхутемаса, о котором только и шло
разговоров в ту раннюю весну, когда я приехал в Москву.
Говорили, что Владимир Ильич и Надежда Константиновна в вязаном платке поверх
меховой шапочки приехали во Вхутемас на извозчичьих санях. Воображаю, какое было
выражение лица у Ленина, когда он увидел на стенах картины с разноцветными
треугольниками и квадратиками!
Теперь это уже стало общеизвестным фактом, историей. А тогда еще ходило среди
жителей перекрестка как легенда.
Но один лишь факт, что где-то здесь совсем недавно и совсем недалеко от угла
Мясницкой и Бульварного кольца, в доме, знакомом всем, побывал сам Ленин,- уже
одно это казалось мне чудом и как бы еще больше приобщало меня к революции.
Во дворе Вхутемаса, в другом скучном, голом, кирпичном корпусе, на седьмом
этаже, под самой крышей жил со своей красавицей женой Ладой бывший соратник и
друг мулата по издательству "Центрифуга", а ныне друг и соратник Командора -
замечательный поэт, о котором Командор написал:
..."Есть у нас еще Асеев Колька. Этот может. Хватка у него моя. Но ведь надо
заработать сколько! Маленькая, но семья".
...но мы еще с вами поднимемся на седьмой этаж, в комнату соратника.
Справа от упомянутого перекрестка, если стать лицом к Лубянке, за маленькой
площадью с библиотекой имени Тургенева, прямо на Сретенский бульвар выходили
громадные оранжевокирпичные корпуса бывшего страхового общества "Россия", где
размещались всякие лито-, тео-, музо-, киноорганизации того времени,
изображенные Командором в стихотворении "Прозаседавшиеся", так понравившемся
Ленину. В том же доме в Главполитпросвете работала Крупская по совместительству
с работой в Наркомпросе РСФСР - по другую сторону перекрестка, в особняке на
Чистых прудах, под началом Луначарского.
Крупскую и Луначарского можно было в разное. время запросто встретить на улице в
этих местах: ее - серебряно поседевшую, гладко причесанную, в круглых очках с
увеличительными стеклами, похожую на пожилую сельскую учительницу; его - в
полувоенном френче фасона Февральской революции, с крупным дворянским носом, как
бы вырубленным из дерева, на котором сидело сугубо интеллигентское пенсне в
черной оправе, весьма не подходившее к полувоенной фуражке с мягким козырьком
вроде той, которую так недолго нашивал Керенский, но зато хорошо дополняющее
темные усы и эспаньолку а-ля "Анри катр",- типичного монпарнасского
интеллектуала, завсегдатая "Ротонды" или "Клозери де Лила", знатока всех видов
изящных искусств, в особенности итальянского Возрождения, блестящего оратора,
умевшего без подготовки, экспромтом, говорить на любую тему подряд два часа, ни
разу не запнувшись и не запутавшись в слишком длинных придаточных предложениях.
Рядом с Наркомпросом находился товарный двор главного Почтамта, куда въезжали в
то время еще не грузовики, а ломовики, нагруженные почтовыми посылками, и оттуда
потягивало запахом сургуча, пенькового шпагата, рогож, конского навоза, крупными
дымящимися яблоками валившегося из-под хвостов першеронов к неописуемой радости
откормленных Чистопрудных, вполне старорежимных воробьев.
Напротив же, если по прямой линии пересечь Чистопрудный бульвар, где в июне
густо цветущие липы разливали медовый, глубоко провинциальный аромат вечной
весны, можно было попасть в тот самый Харитоньевский переулок, куда некогда из
деревни привезли бедную Таню Ларину на московскую ярмарку невест.
В Харитоньевский переулок выходило еще несколько других переулков, в одном из
которых - Мыльниковом - поселился я, приехав в Москву, а следом за мною через
мою комнату прошли почти все мои друзья, ринувшиеся с юга, едва только кончилась
гражданская война, на завоевание Москвы: ключик, брат и друг, птицелов,
наследник и прочие.
Мыльников переулок был известен тем, что в другом его конце от Харитония
находилось здание бывшего училища Фидлера, хранившее на своих стенах следы
артиллерийского обстрела еще времен первой революции 1905 года, когда здесь был
штаб боевых дружин и его обстреливали из пушек карательные войска полковника
Римана.
Следующим за Мыльниковым в Харитоньевский выходил Машков переулок. Здесь в
высоком, многоквартирном, богатом доме предреволюционной постройки в несколько
скандинавском стиле, что было тогда модно, в барских апартаментах Екатерины
Павловны Пешковой, жены Максима Горького, в самый разгар гражданской войны,
отвлекшись на часок от своих дел, Ленин слушал "Аппассионату" Бетховена, опустив
голову на руку и полузакрыв узкие глаза - весь отдавшийся во власть музыки,
тревожившей и вместе с тем усыплявшей воображение.
Вероятно, очень много выпало из моей памяти.
Запомнилось, как однажды по Харитоньевскому переулку ехал старомодно высокий
открытый автомобиль и на заднем сиденье среди каких-то полувоенных заметно
возвышалась худая фигура Максима Горького, с любопытством посматривавшего
вокруг. Он был в своей общеизвестной шляпе. Из его пшеничных солдатских усов над
бритым подбородком торчал мундштук с дымящейся египетской сигареткой.
