моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем
точно сохранившихся в моей памяти. В силу этого я избегаю подлинных имен,
избегаю даже выдуманных фамилий. Стихи, приведенные мною, я цитирую
исключительно по памяти, считая, что это гораздо жизненнее, чем проверять их
точность по книгам, хотя бы эти цитаты были неточны. Магический кристалл памяти
более подходит для того жанра, который я выбрал, даже - могу сказать - изобрел.
Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не
лирический дневник... Но что же? Не знаю!
Недаром же сказано, что мысль изреченная есть ложь. Да, это ложь. Но ложь еще
более правдивая, чем сама правда. Правда, рожденная в таинственных извилинах
механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, еще
никто не знает. Во всяком случае, ручаюсь, что все здесь написанное чистейшая
правда и в то же время чистейшая фантазия.
И не будем больше возвращаться к этому вопросу, так как все равно мы не поймем
друг друга.
...Мы с синеглазым быстро накатали программу будущего журнала и отправились в
Главполитпросвет, где работал хорошо известный мне еще по революционным дням в
Одессе товарищ Сергей Ингулов, наш общий друг и доброжелатель...
Надо заметить, что в то время уже выходило довольно много частных периодических
изданий - например, журнальчик "Рупор", юмористическая газетка "Тачка" и многие
другие,- так что я не сомневался, что Сергей Ингулов, сам в прошлом недурной
провинциальный фельетонист, без задержки выдаст нам разрешение на журнал, даже
придет в восторг от его столь счастливо найденного названия.
Мы стояли перед Ингуловым - оба в пальто - и мяли в руках шапки, а Ингулов,
наклонивши к письменному столу свое красное лицо здоровяка-сангвиника, пробегал
глазами нашу программу. По мере того как он читал, лицо синеглазого делалось все
озабоченнее. Несколько раз он поправлял свой аккуратный пробор прилежного
блондина, искоса посматривая на меня, и я заметил, что его глаза все более и
более угасают, а на губах появляется чуть заметная ироническая улыбочка - нижняя
губа немного вперед кувшинчиком, как у его сестренки-синеглазки.
- Ну, Сергей Борисович, как вам нравится название "Ревизор"? Не правда ли,
гениально? - воскликнул я, как бы желая поощрить Ингулова.
- Гениально-то оно, конечно, гениально,- сказал Сергей Борисович,- но что-то я
не совсем понимаю, кого это вы собираетесь ревизовать? И потом, где вы возьмете
деньги на издание?
Я оживленно объяснил, кого мы хотим ревизовать и кто нам обещал деньги на
издание.
Ингулов расстегнул ворот своей вышитой рубахи под пиджаком, почесал такую же
красную, как лицо, будто распаренную в бане грудь и тяжело вздохнул.
- Идите домой,- сказал он совсем по-родственному и махнул рукой.
- А журнал? - спросил я.
- Журнала не будет,- сказал Ингулов.
- Да, но ведь какое название! - воскликнул я.
- Вот именно,- сказал Ингулов.
- Странно,- сказал я, когда мы спускались по мраморной зашарканной лестнице.
Синеглазый нежно, но грустно назвал меня моим уменьшительным именем, укоризненно
покачал головой и заметил:
- Ай-яй-яй! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тоже хорош. Поддался
иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике "Ревизоре", а лучше пойдем к
нам есть борщ. Вы, наверное, голодный? - участливо спросил он.
Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина и нами воспринималась
если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Она деликатно и незаметно
подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа, безалаберных холостяков.
Об этих трудных минутах написал привезенный мною в Москву птицелов:
"...и пылкие буквы МСПО расцветают сами собой над этой оголтелой жратвой (рычи,
желудочный сок!)... и голод сжимает скулы мои, и зудом ноет в зубах, и маленькой
мышью по горлу вниз падает в пищевод... и я содрогаюсь от скрипа костей, от
мышьей возни хвоста, от медного запаха смолы, заливающего гортань... И на что
мне божественный слух совы, различающий крови звон? И на что мне сердце,
стучащее в лад шагам и стихам моим! Лишь поет нищета у моих дверей, лишь в
печурке юлит огонь, лишь иссякла свеча - и луна плывет в замерзающем стекле"...
Это было, конечно, написано птицеловом со свойственной ему гиперболичностью.
У нас дело до таких ужасов голода не доходило. Однако... Однако...
Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милую Татьяну Николаевну, ее
наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейного самовара, который мне
выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухне вместе с приехавшей на
зимние каникулы из Киева к своему старшему брату молоденькой курсисткой,
которая, как и ее брат, тоже была синеглазой, синеглазкой.
Мы вместе, путаясь холодными руками, засовывали пучок пылающих лучин в самовар:
из наставленной трубы валил зеленый дым, вызывавший у нас веселые слезы, а
сквозняк нес по ногам из-под кухонной двери. Голая лампочка слабого накала
свисала с темного потолка не ремонтировавшейся со времен первой мировой войны
квартиры в доме "Эльпит-рабкоммуна".
У синеглазого был настоящий большой письменный стол, как полагается у всякого
порядочного русского писателя, заваленный рукописями, газетами, газетными
вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки.
Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя, даже, может быть,
классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутой сзади резинкой, что
не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанных шлепанцах.
На стене перед столом были наклеены разные курьезы из иллюстрированных журналов,
ругательные рецензии, а также заголовок газеты "Накануне" с переставленными
буквами, так что получалось не "Накануне", а "Нуненака".
В Москве находилась контора "Накануне", куда мы и сдавали свои материалы,
улетавшие в Берлин на дюралевом "юнкерсе" иди "дорнье комет", а потом тем же
путем возвращавшиеся в Москву уже напечатанными в этой сменовеховской газете.
Мы все подрабатывали в "Накануне", в особенности синеглазый, имевший там большой
успех и шедший, как говорится, "первым номером".
Описание отличного украинского борща и крепкого чая с сахаром опускаю, хотя и
должен отметить, что в отличие от всех нас чай подавался синеглазому как главе
семьи и крупному писателю в мельхиоровом подстаканнике, а всем прочим просто
так, в стаканах.
Иногда случалось, что борщ и чай не насыщали нас. Хотелось еще чего-нибудь
вкусненького, вроде твердой копченой московской колбасы с горошинами черного
перца, сардинок, сыра и стакана доброго вина. А денег, конечно, не было. Тогда
происходило следующее: синеглазого и меня отправляли на промысел. Складывали
последние копейки. Выходило рубля три. В лучшем случае пять. И с этими новыми,
надежными рублями, пришедшими на смену бумажным миллионам п даже миллиардам
военного коммунизма, называвшимися просто "лимонами", мы должны были идти играть
в рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бы червонец - могучую советскую десятку,
которая на мировой бирже котировалась даже выше старого доброго английского
фунта стерлингов: блистательный результат недавно проведенной валютной реформы.
Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, "осенив себя крестным
знамением", отправлялись в ночь.
Современному читателю может показаться странным, даже невероятным, что два
советских гражданина запросто отправляются в казино играть в рулетку. Но не
забудьте, что ведь это был нэп,- и верьте не верьте! - в столице молодого
Советского государства, центре мировой революции, имелось два игорных дома с
рулеткой: одно казино в саду "Эрмитаж", другое на теперешней площади
Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, где сейчас
находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад "Аквариум", а тогда был цирк
и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жил синеглазый.
Вот, братцы, какие дела!
Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайной станцией и светящимися
часами, под которыми назначались почти все любовные свидания, в размытом свете
качающихся электрических фонарей косо неслась вьюжная ночь, цыганская московская
ночь.
Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном валдайских колокольчиков
проносились, покрикивая на прохожих, как бы восставшие из небытия
дореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных парочек куда-то вдоль Тверской,
в Петровский парк, к "Яру", знаменитому еще с пушкинских времен загородному
ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами и пестрым крикливым цыганским хором
среди пальм и папоротников эстрады.
У подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:
- Пожа, ножа! А вот прокачу на резвой!..
Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизаций гражданской войны, перебирали
породистыми, точеными ножками, и были покрыты гарусными синими сетками, с
капором на голове, и скалились и косились на прохожих, как злые красавицы.
Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двери казино входили мутные
фигуры игроков.
- Прямо-таки гофманиада! - сказал я.
- Не гофманиада, а пушкиниана,- пробурчал синеглазый,- даже чайковщина. "Пиковая
дама". Сцена у Лебяжьей канавки. "Уж полночь близится, а Германа все нет"...
Он вообще был большой поклонник оперы. Его любимой оперой был "Фауст". Он даже
слегка наигрывал в обращении с нами оперного Мефистофеля; иногда грустно
напевал: "Я за сестру тебя молю", что я относил на свой счет.
...С бодрыми восклицаниями, скрывавшими неуместную робость, мы вошли в двери
казино и стали подниматься по лестнице, покрытой кафешантанной ковровой
дорожкой, с медными прутьями.
- Эй, господа молодые люди! - кричали нам снизу бородатые, как лесные
разбойники, гардеробщики и синих поддевках.- Куда же вы прете не раздевшись!
Но мы, делая вид, что не слышим, уже вступали в своих потертых пальто в игорный
зал, где вокруг громадного овального стола сидели игроки в рулетку и молодой
человек с зеркальным пробором и лицом сукина сына, так называемый крупье,
раскладывал лопаткой с длинной ручкой ставки и запускал белый шарик в карусель
крутящегося рулеточного аппарата с никелированными ручками. При этом он
гвардейским голосом провозглашал:
- Гэспэда, делайте вашу игру. Мерси. Ставок больше нет.
Вокруг стола сидели и стояли игроки, страшные существа с еще более страшными
названиями - "частники", "нэпманы" или даже "совбуры", советские буржуи. На всех
на них лежал особый отпечаток какого-то временного, незаконного богатства,
жульничества, наглости, мещанства, смешанных со скрытым страхом.
Они были одеты в новенькие выглаженные двубортные шевиотовые костюмы, короткие
утюгообразные брючки, из-под которых блестели узконосые боксовые полуботинки "от
Зеленкина" из солодовниковского пассажа.
Перстни блистали на их коротких пальцах. Пробраться к столу было нелегко. Но нам
с синеглазым все-таки удалось протереться в своих зимних пальто к самому столу,
а я, заметив освободившееся место, умудрился даже сесть на стул, что могло
посчитаться большой удачей.
Впрочем, нэпман, занимавший доселе этот стул и отлучившийся лишь на минутку в
уборную за малой нуждой, вернулся, застегиваясь, увидел меня на своем стуле и
сказал:
- Пардон. Это мое стуло. Вас здесь не сидело.- И, отстранив меня рукой, занял
свое законное место.
Прежде чем поставить нашу единственную трешку, мы долго совещались.
- Как вы думаете, на что будем ставить? На черное или на красное? - озабоченно
спросил синеглазый.
(Конечно, об игре на номера, о трансверсале и о прочих комбинациях мы и не
помышляли. Нас устраивал самый скромный выигрыш: получить за три рубля шесть и
скорее бежать к Елисееву за покупками - таков был наш план, основанный на том
традиционном предположении, что первая ставка всегда выигрывает.)
- Ставим на красное,- решительно сказал я. Синеглазый долго размышлял, а потом
ответил:
- На красное нельзя.
- Почему?
